Полное собрание сочинений

– Дай-то, Боже, нашому теляті, та вовка з’їсти. Пусть стараются. А мы пойдем дальше своей дорогой, – прокомментировал Леонил Палыч информацию Шелковенко.

Все свободное от работы время Калинич посвящал созданию репликатора. Через полтора месяца один из боксов был уже полностью переоборудован, второй – почти завершен. Аня день и ночь корпела над программным обеспечением, последовательно отлаживая блок за блоком. Уйдя в работу, что называется, с головой, она перестала заниматься кухней и убирать в квартире, что было ей так несвойственно. «Запустим репликатор, – говорила она Калиничу, – закачу генеральную уборку, потом приготовлю отменный стол и созову кучу гостей!»

У обеих работа спорилась, как никогда. Калинич поделился с Аней сообщением Шелковенко и сказал, что он, узнав о намерениях Чаплии, немедленно удалил из своего рабочего компьютера всю информацию, сколько-нибудь касающуюся открытия. Аня предложила отвлечь внимание Чаплии дезинформацией. Она принесла свои старые объемистые рабочие программы и порекомендовала переименовать их так, чтобы у Чаплии, Бубрынёва и их приспешников не возникало сомнений в том, что они относятся к телепортации и ничему другому.

– Пока они будут разбираться, что там да как, мы уже сделаем репликатор и обретем финансовую независимость, – сказала Аня, и Калинич, как всегда, согласился с нею.

Примерно через месяц-полтора Калинич планировал завершить работу над репликатором. Дома он появлялся все реже и реже, не вдаваясь ни в какие объяснения с Лидой. Чтобы избежать упреков в том, что ему здесь готовят, дома он ел только то, что покупал в магазине. А стирку и глажку добровольно взяла на себя Аня. Наскоро поужинав, он клал в холодильник то, что осталось, смотрел вечерние телевизионные новости, а потом садился за свой ноутбук и работал до поздней ночи в таком месте, где он никому не мешал и где никто его не тревожил. Чаше всего на кухне.Была пятница, и Калинич пришел домой около шести вечера. В квартире не то, чтобы было накурено, но ощутимо пахло сигаретным дымом. Леонид Палыч не курил, а вот его старший сын Петя покуривал. Лида терпеть не могла табачного дыма и никому из гостей курить в квартире на позволяла, но Пете она никогда и ни в чем не могла отказать.

Сбросив в прихожей ботинки и повесив куртку на вешалку, Леонид Палыч, не найдя на месте своих шлепанцев, в носках прошел на кухню, откуда доносились приглушенные голоса. За столом сидели Лида, Петя, Гена и теща, которой, казалось, износу не было. При его появлении они смолкли, прервав разговор на полуслове. Гена сидел в его шлепанцах, а Петя – в его теплых тапочках, бесцеремонно примяв задники, чего Калинич терпеть не мог.

– Добрый вечер, – смущенно поздоровался Леонид Палыч.

– О-о-очень добрый, – с шамканьем пропела теща и, кряхтя, поднялась из-за стола. – Яви-и-ился, красавец. Видно, крупный слон в лесу подох, коль так рано домой пожаловал.

Несмотря на свои восемьдесят восемь, она еще бодро бегала по квартире, даже иногда протирала шваброй пол, кое-что готовила, самостоятельно ходила за покупками в ближайший магазин и люто ненавидела Калинича, как и тридцать лет тому назад. Опираясь на палочку и что-то бормоча себе под нос, она ушла в свою спальню, одарив на прощанье Калинича злобным ненавидящим взглядом.

Кроме тещи, никто не ответил на приветствие Калинича. Лида тихо всхлипнула и вытерла глаза носовым платком.

– Думали, ты опять не придешь, – сказала она тоном оскорбленной невинности. – Ну, раз пришел – садись. Поговорим по душам.

Калинич отодвинул стул, на котором только что сидела теща, чтобы исполнить ее просьбу, но сквозь носок ощутил на полу что-то мокрое, так как вступил в какую-то лужу. Калинича давно уже перестали шокировать остатки пролитой воды, чая, компота, супа и прочих кухонных жидкостей, которые ни Лида, ни теща не считали нужным вытирать ни на полу, ни на столе и вообще нигде. Лужи высыхали, а потом и пол, и стол делались липкими, жирными, шершавыми или скользкими. Давно уразумев, что просить о чем-либо жену или тещу абсолютно бесполезно, Калинич привык сам вытирать все пролитое. Но чтобы пол и стол были хотя бы в первом приближении чистыми, ему нужно было бы постоянно ходить за ними с тряпкой. Их обеих ужасно злило, если Калинич принимался что-либо вытирать, но он не мог переносить, когда обувь прилипала к полу или скользила по его жирной поверхности, и молча делал свое дело. Он и на этот раз брезгливо поморщился и направился за половой тряпкой.

– Куда же ты? Нет уж, садись, голубок. Дети хотят поговорить с тобой. В который раз уже приходят, а застать тебя никак не могут. У нас не папа, а какой-то неуловимый Ян, – сказала Лида с издевательской улыбкой.

Калинич остановился у кухонной двери.

– О чем говорить? Все уже столько раз говорено-переговорено, а воз и ныне там. Вот, сколько я просил вытирать пол, когда что-либо прольете, а вы никогда этого не делаете, разносите грязь по всей квартире и даже не замечаете этого. Я вошел сюда в носках и тут же вступил во что-то сладкое – приклеился к полу. Вам трудно вытереть – не вытирайте, но хотя бы не мешайте делать это мне, – с отвращением сказал Калинич и вышел.

– Вот так всегда! Каждый раз, лишь только он появляется, как ясно солнышко, тут же принимается пить из меня последнюю кровь, – рыдая, вслед ему сказала Лида.

Калинич сменил носки, разыскал в обувном ящике свои старые тапочки, обулся и пошел за тряпкой. Войдя в кухню, он вытер лужу у стола и хотел было отнести тряпку на место, но его остановил Петя:

– Да перестань хоть сейчас издеваться над мамой! Сядь – поговорим. Эти твои демонстрации у меня с детства вот где, – раздраженно сказал тридцатидвухлетний Петя, проведя ладонью по горлу. – Всех извел!

Калинич в раздражении швырнул тряпку в угол и сел на стул. Он с трудом взял себя в руки и спокойно сказал:

– Ты кричать на меня пришел? Может, и по физиономии съездишь? Зелен еще, милок. Посмотри на мои седины и вспомни, кем я тебе довожусь.

– Да с тобой разве можно иначе? Тут ведь железные нервы не выдержат! – раздраженно ответил Петя.

– А ты считаешь, что только у тебя нервы? У меня, по-твоему, их нет? Или как? – с деланным спокойствием спросил Леонид Палыч.

– Наверное, «или как»… – начал было Петя, но его остановил Гена.

– Петька, перестань. Мы не скандалить сюда пришли. Папа, мы хотим с тобой серьезно побеседовать, – сказал он.

– Только с тобой, Гена, здесь еще и можно беседовать, – уныло сказал Леонид Палыч. – У меня такое ощущение, как будто ты не младше Пети на пять лет, а лет на десять-пятнадцать старше. Говори, я слушаю.

Лида опять заплакала, и Петя обнял ее за плечи.

– Мамочка, перестань. Пожалуйста, мамочка. Мы с тобой. Мы не дадим тебя в обиду, успокойся, – сочувственно говорил Петя, поглаживая ее по вздрагивающей спине.

Она замолчала, вытерла глаза мокрым от слез носовым платком, высморкалась в него и, обняв Петю за талию, презрительно посмотрела на Калинича.

– Папа, почему ты в свои пятьдесят восемь рушишь семью? У тебя только начала налаживаться карьера, а ты от нее отказываешься. И маму огорчаешь к тому же, – удрученно спросил Гена.

– Видишь ли, Генчик, все обстоит совсем не так, как тебя информировали. Никакая карьера у меня не складывается. Просто такие проходимцы, как Бубрынёв и Чаплия, узнав о моем ноу-хау, захотели погреть на нем руки. Предлагают в обмен на соавторство должностной рост на старости лет. Такой обмен я считаю далеко не эквивалентным. Да на коей черт он мне теперь, этот должностной рост? Лишние хлопоты, только и всего. Болячка с чирячкой, – сказал Леонид Палыч с сарказмом.

– Ну, папа, так нельзя. Это уважение окружающих, хорошая зарплата, известность. Ты же не один живешь, в конце-то концов. А мама? А мы с Петькой? На нас тоже по-другому смотреть будут, если ты приобретешь солидный вес у себя в институте. Что ни говори, а детям авторитетных родителей карьеру делать легче. Ты это знаешь не хуже меня – сам мне когда-то говорил об этом. У Бубрынёва моща и сила, поэтому следует быть на его стороне. Воевать с ним опасно. Тут нужен какой-то компромисс, соломоново решение, – сказал Гена, завораживая отца своей теплой улыбкой.

– И маму так обижаешь! Если с ней что-то случится, мы тебе этого не простим, ты это понимаешь? – неуклюже влез в диалог Петя.

Калинич метнул на него гневный взгляд и нервно выпалил:

– Кто тебе сказал, что я кого-то обижаю? Никого я никогда не обижал! Вот ко мне относились и продолжают относиться неподобающим образом, так этого ты не видишь? Слепнешь в таких случаях, что ли?

– Ты параноик! Мама всю жизнь только и делала, что заботилась о тебе! А ты причины для ссор выискивал все время, сколько я себя помню! Вечно чего-то там от нее требовал! То пол тебе не так вытерли, то бутылку не закрыли! А сейчас еще и спутался с этой прошмандовкой! – выкрикнул Петя.

– Что? Что ты сказал? А ну-ка повтори, стервец! – разъяренно заорал Леонид Палыч, вскакивая со стула.

Петя тоже вскочил и, сжав кулаки, двинулся на отца.

– Папа! Петька! Прекратите! – закричал Гена, поспешно вклиниваясь между ними.

Петя сел на прежнее место и в сердцах хлопнул о стол ладонью с криком:

– Всех опозорил! Он меня сединами своими давит! Седина в бороду, а бес в ребро! Это точно о тебе сказано! Ты думаешь, мы не знаем, что ты дни и ночи пропадаешь у этой шкидры?!

– Не твое дело, сморчок зеленый! Ты, мерзавец, на отца кричать вздумал?! И не смей оскорблять эту святую женщину! Она спасла меня на старости лет! Это она помогла мне совершить эпохальное открытие! Рядом с нею я впервые почувствовал себя человеком! Это она поддержала меня в трудную минуту! Она единственная оценила мой интеллект, мой талант ученого и снисходительно отнеслась к моим недостаткам! В конце концов, она уважает меня как личность! Понял, негодяй?! – вскричал Калинич в исступлении и внезапно почувствовал, как у него за грудиной судорожно сжался тугой, тяжелый, жгучий ком.

Калинич бессильно опустился на стул, схватившись за грудь.

– Ладно, полно тебе играть, артист! Разжалобить хочет! Не выйдет! Да веди же ты себя как мужчина! Тоже мне – личность! – с презрительной усмешкой сказал Петя.

У Калинича от боли, обиды и возмущения застучало в висках. Глаза застлала красно-серая мгла, руки сделались тяжелыми, ноги ватными. Шум в ушах заглушил все окружающие звуки.

– Ну и негодяй же ты… – не сказал, а промычал Калинич, теряя сознание.

Он уронил голову на стол и начал медленно сползать на пол. Гена подхватил его под руки, пытаясь снова усадить на стул, но почувствовал, что тело отца обмякло и безжизненно съезжает вниз, словно мешок с песком.

– Да оставь его, Генка! Пусть поваляется, артист! Не мужеством, а жалостью берет. Ничтожество! – презрительно бросил Петя.

Но Гена закричал в испуге:

– Где нашатырный спирт?! Нашатырный спирт! Срочно! Скорую! Да вызовите же скорую! Труп отца будет на вашей совести!

Лида с каменным лицом медленно, очень медленно не подошла, а подплыла к аптечке и с олимпийским спокойствием принялась методично шарить в ней, неторопливо передвигая пузырьки туда-сюда. Демонстративно спокойной походкой она чинно продефилировала в комнату и вернулась с очками. Нарочито медленно она надела их на нос и стала, не торопясь, внимательно читать этикетки на пузырьках со снадобьями.

– Мама! Да ты дашь, наконец, нашатырный спирт?! Петька, скорую! Папа без сознания, не видите?! – надрывно кричал Гена.

– Тише, Геночка. Ради Бога, не кричи так – у меня голова болит. Не стоит он того. Он артист – Петя верно говорит. Притворяется, – медленно, как по нотам процедила Лида, протягивая, наконец, Гене долгожданный пузырек с нашатырным спиртом.

Петя подошел к телефону и тоже неторопливо набрал ноль – три.

– Алло, скорая? Тут вроде человеку плохо. Так, за сердце схватился, глаза закрыл и со стула падает. Калинич. Леонид Павлович. Пятьдесят восемь недавно исполнилось. Адрес…

Гена попытался вынуть из пузырька пробку, но она никак не поддавалась. Сломав ноготь, он схватил лежащую на столе вилку, откупорил, наконец, с ее помощью пузырек и поднес к носу отца. Тот неподвижно полулежал на стуле, откинув голову на спинку, никак не реагируя на резкий запах аммиака. Дрожа от волнения, Гена приподнял ему голову и снова поднес пузырек. Через пару секунд отец завертел головой и, отвернувшись от пузырька, открыл глаза.

– Папа! Папа! Понюхай еще! Ну, еще разок! Вот так. У тебя нитроглицерин есть?! Где у тебя нитроглицерин, папа?! – пытался до него докричаться Гена.

Калинич, не в силах произнести ни слова, похолодевшей и белой, как мел, рукой с трудом дотянулся до брючного кармана и едва заметно постучал по нему пальцами. Гена достал из него пробирку с крошечными таблетками и сунул одну в рот отцу. Через минуту Калинич снова потянулся к таблеткам, и Гена положил ему в рот еще одну.

– Папа, тебе легче? Дать еще? – мягко спросил он.

Калинич отрицательно покачал головой и попытался сесть как следует. Гена поддержал его за плечи и сказал:

– Папа, дыши. Глубоко дыши. Тебе легче? Держись, сейчас скорая приедет. Ну, пойдем, я тебя до кровати доведу. Дойдешь?

Гена помог ему подняться и, обхватив за талию, повел в спальню. Дойдя до кровати, Калинич в изнеможении повалился на нее в одежде.

– Лежи, лежи, постарайся как можно меньше двигаться. Я раздену тебя, папа.

– Спасибо, сын, – прошептал Леонид Палыч, с трудом ворочая пересохшим языком.

Гена снял с него одежду и накрыл одеялом.

– Тебя не знобит?

– Нет, – ответил Калинич, пытаясь улыбнуться.

Из прихожей донеслись аккорды звонка входной двери.

– Ну, вот – скорая приехала. Сейчас тебе сделают укол, и ты уснешь. Все в порядке, папа! Держись молодцом! – подбодрил отца Гена и улыбнулся своей широкой искренней улыбкой.

XXIX

В субботу Калинич проснулся необычно поздно – около восьми часов – и некоторое время лежал, с трудом припоминая события вчерашнего вечера. Голова была как чугунная, шумело в ушах. «Это от медикаментов, которые мне вколол врач скорой помощи», – подумал Калинич и сел на кровати. Домашней обуви рядом не было, и он побрел в прихожую, шлепая босиком по холодному полу. Под вешалкой среди беспорядочно расставленной обуви стояли и его шлепанцы – правый слева, а левый справа. Калинич про себя крепко выругался – он терпеть этого не мог. Сколько раз он просил и Лиду, и тещу не ставить так хотя бы его обувь, но они ни разу не удостоили вниманием ни единой его просьбы, в том числе и этой.

После утреннего туалета Калинич направился в кухню, где, пыхтя, возилась теща. На его приветствие она никак не прореагировала и продолжала возиться, что-то недовольно бурча себе под нос. Калинич открыл холодильник и взял полиэтиленовую бутылку с минеральной водой, чтобы промочить горло. Колпачок, как всегда, закручен не был и просто так прикрывал горлышко. Калинич снова про себя ругнулся, так как и об этом он неоднократно просил Лиду и тещу, но безрезультатно. Раздражали не столько их неряшливость и несоблюдение общечеловеческих норм, сколько упорное нежелание хоть сколько-нибудь считаться с его просьбами. За все тридцать три года их супружества Лида ни разу не уважила ни единой просьбы Леонида Палыча, даже самой пустячной. Калинич налил в стакан немного воды и сделал глоток. Газа в ней, естественно, не было и признака. Он сделал еще глоток, вылил остаток в мойку, прополоснул стакан и поставил в посудницу.

Калинич полез на антресоли и достал старую клетчатую дорожную сумку. Отерев ее влажной тряпкой, он поставил ее в прихожей и стал рыться в кухонном шкафу в поисках большого полиэтиленового мешка.

– Что ты там роешься? – недовольно проворчала теща.

Зная наперед, что любой его ответ теща непременно использует как повод для всевозможных упреков, укоров, подковырок и унижений, граничащих с оскорблениями, он воспринял ее вопрос как риторический и предпочел промолчать. Злобная старуха тихо пробурчала какое-то проклятие, а Калинич сделал вид, что ничего не расслышал в процессе поиска.

Найдя, наконец, то, что искал, Калинич отправился в спальню, закрыл за собой дверь и присел на прикроватную банкетку. Тещин вопрос, ее ненавидящий взгляд, бурчание и само ее присутствие оживили в нем воспоминания вчерашнего вечера. Они нахлынули, скорее, низверглись на него, словно разрушительная волна цунами, и вызвали бурю эмоций. Калинич ощутил головокружение и легкое подташнивание – предвестники приступа стенокардии, в которую никто из его семейного окружения упорно не желал верить. «Спокойно, Калинич, спокойно, – командовал он самому себе. – Ни в коем случае не допустить очередного приступа. Нитроглицерин… Где мой нитроглицерин?» Рядом на кресле валялись его измятые брюки. Калинич пошарил в кармане, но там нитроглицерина не было. Как видно, вчера он так и остался на кухне. Что делать? Идти на кухню? У кого-то спрашивать? Ни в коем случае. Нельзя показывать свою слабость, нельзя подавать им повода для насмешек. Калинич вспомнил, что у него была еще пробирка в кармане рубашки. Она оказалась на месте. Леонид Палыч достал крошечную таблетку и сунул под язык. Жар ударил в голову, и он начал успокаиваться. Кажется, приступ на этот раз удалось предупредить. Хорошо. Теперь можно собираться.

Калинич подошел к шифоньеру и распахнул дверцы. На него пахнуло нафталином и чем-то еще – резким и неприятным. В это время кто-то бесцеремонно открыл дверь, и в спальню по-хозяйски вошла Лида. За ее спиной маячила скрюченная фигура тещи.

– Чего ты здесь роешься? – процедила сквозь зубы Лида. – Что тебе там нужно?

– Пожалуйста, на меня не шипи. Хочу и роюсь. Я пока еще здесь хозяин, а не квартирант, – ответил он, стараясь сохранять спокойствие. – Лида, я хочу собрать свои вещи. Не мешай.

– Какие твои вещи? Здесь ничего твоего нет! Здесь все принадлежит мне, маме и детям! А ты… – она запнулась, – а ты здесь не известно кто! Постоялец какой-то!

– Тоже еще – хозяин нашелся, – проскрипела теща из-за Лидиной спины. – Ты тут ничего не наживал, бесстыдник.

– А кто же это все нажил? Уж не вы ли, Полина Дмитриевна? – не выдержал Калинич.

– Ты-то? – по-змеиному прошипела старуха. – Да ты не только старый бесстыдник, а еще и нахал бессовестный. На что ты семью содержал, на голую зарплату? Здорово с нее наживешь что-нибудь? Это мы все с покойничком нашим дедушкой вам приобретали. Хмм… он способен нажить. Да ты всю жизнь свою только того и делал, что свои книги читал да циферки выводил. Только бумагу-то изморал. Корзинами сам выкидывал опосля!

– Ладно, мама, – прервала ее Лида. – Я сама с ним разберусь. Иди отдыхать.

– Как – иди? Как – иди, дочечка? А чкнёть он тебя чем-нибудь да и скажеть потом, что сама померла? – не отступала старуха.

– Мама… прошу тебя… иди в свою комнату, – сказала Лида сквозь рыдания.

Старуха повернулась и, кряхтя, заковыляла к двери своей комнаты, бормоча: «Окаянный… Вишь, как Лидочку-то расстроил… Опять до слез довел бедную, издеватель… Коновал бесстыжий, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!» Лида дерзко посмотрела на Калинича и выпалила:

– Ты еще долго будешь из меня кровь пить?! Как я тебя ненавижу! Знал бы ты, как ты мне противен, изверг рода человеческого!

Калиничу хотелось высказать все, что он думает и о ней, и о ее распрекрасной мамаше, и о ее покойном батюшке, и о том, какую жизнь он с ними прожил в течение тридцати трех лет, но он смолчал и, с трудом сдерживая порыв гнева, сказал:

– Лида, хватит друг друга мучить. Позволь мне, пожалуйста, забрать свои вещи и документы. Я ухожу от тебя. Пусть квартира и все, что в квартире остается вам. Отдай мне мои носильные вещи и документы, и мы расстанемся до нашей бракоразводной процедуры. Пожалуйста. Это моя последняя просьба.

– Да бери, бери свои паршивые ланцы! Подавись ты ими! Неси их этой грязной шлюхе! Катись колбасой отсюда! А твои драгоценные документы я тебе сама принесу сейчас! – рыдая, прокричала Лида в приступе ярости и выбежала из спальни.

Калинич плохо соображал. Он весь сконцентрировался на вопросе: что взять? Так. Зимние вещи – раз. Костюм – два. Пару свитеров – три. Нет, хватит ему и одного. Нижнее белье – четыре. Летние брюки и куртки – пять. Носки – шесть. Документы – семь. Что еще? Кажется, все. Одной сумки, пожалуй, мало. Нужно попросить еще одну, хоть и не хочется.

Вошла рыдающая Лида и протянула ему папку с документами.

– Вот. Возьми. Здесь все. И паспорт, и дипломы, и аттестат твой, и свидетельство о рождении, и документы твоих родителей, – сказала она, сморкаясь.

– Спасибо, Лида, – сказал он, кладя папку на дно приготовленной сумки.

– Проверь… а то потом… скажешь, что я тебя… обманула – чего-то недодала, – говорила она, рыдая.

– Я тебе всегда верил, – сказал он, складывая вещи в полиэтиленовый мешок.

– Верил… Хоть на прощанье не издевайся… – сказала Лида, стрельнув в него гневным взглядом. – Только имей в виду, назад я тебя ни под каким видом не приму! Сдыхать под порогом будешь – не открою!

– Лида, дай мне еще какую-нибудь сумку для зимних вещей, пожалуйста, – попросил он.

– Возьми какую хочешь, – сказала она, падая на кровать лицом в подушку.

Калинич нашел в кладовке большую сумку из искусственной кожи, с которой они когда-то ездили отдыхать всей семьей в Анапу. Уложив в нее зимние вещи, Калинич с минуту постоял, подумал, все ли забрал. Решив, что все, он взял было обе сумки, но потом остановился, достал из кармана свою связку ключей – от квартиры, дачи и автомобиля – и положил на кровать рядом с рыдающей Лидой. Он тихо тронул ее за плечо. Лида отмахнулась от него, как от назойливой мухи и залилась новым потоком рыданий.

– Ну, что ж, не хочешь на меня смотреть – не нужно. Так оно, может быть, и лучше. Спасибо тебе за все хорошее, что все же когда-то было между нами. Прости за то, в чем ты считаешь меня виноватым. Я ни на кого из вас никакого зла не таю. Возьми ключи. Ни на дачу, ни на автомобиль, ни на квартиру я не претендую. Ухожу, фактически, в чем стою. Я надеюсь, ты не будешь возражать против того, что я оставлю за собой компьютер и ноутбук? – спросил он и замер в ожидании ответа. – Мне потом их Гена привезет – мы с ним договоримся.

Лида продолжала рыдать, словно ничего не слыша. Калинич на мгновение замешкался. Он хотел присесть на дорожку, но передумал.

– Прощай, Лида. Обещаю никогда тебя больше не беспокоить, за исключением процедуры расторжения брака. Будут трудности – звони по мобилке. Буду помогать по возможности. Надеюсь, скоро у меня будет возможность помочь и детям, и тебе, и даже твоей маме. Пожалуй, все.

Калинич взял сумки и вышел в прихожую. Он снял с вешалки куртку, оделся, обулся в ботинки и поставил было шлепанцы на обувную полку под вешалку. Но потом постоял, подумал и втиснул их в большую сумку.

Он постучал в дверь тещиной спальни.

– Полина Дмитриевна! Заприте за мной, пожалуйста, дверь! – сказал Калинич на прощанье.

Кряхтя и охая, теща вышла из спальни и, со стуком опираясь на клюку, поковыляла вслед за Калиничем к выходу.

– Прощайте и будьте счастливы, Полина Дмитриевна, – сказал Калинич напоследок.

– Да пропади ты пропадом, аспид окаянный! Бессрамник бесстыжий! К шлюхе на старость лет! Чтоб ее, распутницу мерзкую, день и ночь босяки по грязным ночлежкам таскали! Пусть, пусть теперь она с тобой помучается, – злобно прошипела напоследок старуха и заперла дверь за теперь уже бывшим зятем.

Спустившись на один марш лестницы, Калинич остановился, вынул мобильник и позвонил Ане.

– Анечка! Прости, что ставлю тебя перед фактом. Я еду к тебе. С вещами. Насовсем. Примешь? Так уж вышло, дорогая. Потом все расскажу, по порядку.

XXX

После переезда к Ане Калинич существенно преобразился. Впервые в жизни он почувствовал, как прекрасно жить на свете, когда никто тебя не корит и не упрекает по любому мелочному поводу, когда искренне ждут твоего прихода и поддерживают твои начинания. Он упивался тем, что Аня имеет те же, что и он, представления о хорошем и плохом, о важном и второстепенном. Аня руководствовалась примерно той же шкалой ценностей, что и сам Калинич. Она неуклонно поддерживала все его планы и намерения и никогда не дулась, когда он о чем-то забывал, что-либо не успевал сделать или что-то у него не выходило.

– Леня, не надо драматизировать. Как-нибудь перекурим это дело. Это не главное. Капитан, улыбнитесь! – ласково говорила она в таких случаях, и Калинич при этом ощущал прилив неописуемо сладкого чувства гармонии и благодарил судьбу за то, что она хотя бы на последнем этапе жизни подарила ему такую великолепную спутницу.

Он ежедневно по нескольку раз звонил ей с работы, с нетерпением ждал конца рабочего дня и летел домой, как на крыльях. Радостная Аня встречала его в прихожей веселой шуткой, прямо на пороге начинала рассказывать обо всех новостях, а потом они шли на кухню, где приступали к трапезе. В квартире у Ани всегда было безукоризненно чисто, аккуратно и гармонично, чему Калинич радовался, как ребенок, и неустанно благодарил ее за это. В их уютном гнездышке царили любовь, теплота, доброжелательность и взаимопонимание. Калинич не раз высказывал сожаление, что раньше не ушел к Ане. Она в таких случаях говорила, что как ни хорошо им вдвоем, но разводиться в таком возрасте неразумно, на что Калинич возражал: