Иновидцы

А ведь ничего конкретного не случилось. Всё идёт, как заведенное. Как заведенные часы, как те, новенькие электронные, тикающие от завода до износа. Если, конечно, вовремя менять в них батарейку. Правда, в часах можно что-то сломать и они остановятся. А в жизни что-нибудь менять – последствия иногда непредсказуемы. Всего не предусмотришь. Но и жить так, как живут все, не замечая (или – замечая, но сознательно игнорируя) жуткого дисбаланса между обещаниями и реальностью, он больше, кажется, не может.

Пока растёшь, тебя учат морали и красоте, но уже подростком он начинал иногда видеть резкие несоответствия между словами и делами, между призывами к высшим ценностям и настоящим. Радоваться бы аналитичности собственного ума, а приходится едва ли не плакать. Потому что если тебе объясняют, что верность – это прекрасно и морально, то куда отнести постулат, что цель оправдывает средства (любые?!!) и что ради идеи и предательство приемлемо? И так далее и тому подобное.

Что можно делать – сегодня, чтобы этот, мертвящий душу, порядок жизни изменить? Дело не в юношеском максимализме, когда чёрное должно быть названо чёрным, а не, из идеологических соображений, белым. Дело в том, что при такой двойственности, недолго или рассудок потерять, или необратимо перейти в разряд негодяев и предателей. И если не устраивать новой революции (а это самый гибельный из всех способов!), чтобы изменить уклад жизни вообще, то приходится найти менее кардинальный, но приемлемый выход из подобных условий.

Первое: выбрать, в полном соответствии со своими способностями и талантами, с в о ё дело и делать его отлично. Если – дадут, конечно, но ведь в том и беда – не дают. Впрочем, это настолько, до лютой оскомины, знакомо, что и вспоминать не стоит. Сил нет вспоминать. Даже молча работать, просто работать – не выходит. Выглядишь не то, что белой – оранжевой вороной среди тех, кто устроился на непыльной работе с неплохими зарплатами и за годы просиживания штанов великолепно овладел искусством бурного ничегонеделания. Так и тянет составить наградной лист, глядя на эти потные лбы.

А попробуй хоть кого-то хоть в чём-то – если, конечно, это не свой брат-рабочий, уличить. Мигом окажешься в морально неустойчивых, эмоционально не сдержанных, с дурным характером и не пользующихся авторитетом у родного коллектива. Который, в случае чего, спокойно промолчит. Хотя каждый из этого коллектива тоже отлично понимает, что нужно менять что-нибудь. Или терпеть наглые и подлые плевки в лицо только потому, что ткань твоих штанов – не люксовая.

Один в поле – не воин. Значит, нужна – рать. О, с каким бы наслаждением Саша в неё, в такую рать – записался бы. Если бы она – была. То, что – есть: так называемые общественные активисты, записные патриоты и прочие буйные желатели добра Отечеству и согражданам – вовсе не рать. У этих, что бы, прямо сейчас, у них на глазах не происходило, включая генеральный прогон апокалипсиса, основной принцип: всюду – тишь да гладь, да божья благодать, да чтобы и овцы целы, и волки сыты. Главное, чтобы этот апокалипсис их самих в стороне оставил. Или чтобы все хотя бы старательно делали вид – особенно овцы, что целы, что всё везде в полном ажуре.

А попробуешь открыть рот – сразу чуть ли не во врагах народа окажешься. Чем подобные ярлыки могут обернуться, уже тысячелетий двести, как всему миру прекрасно известно. И столь же хорошо известно, как «легко» отмываться от нанесенных дёгтем клейм и ярлыков. Тем более, что ответ на твои «крамольные» замечания в адрес власть предержащих обычно звучит в таком патриотическом тоне, что остаётся только в затылке почесать да плюнуть или же загнуть семиэтажным… Что одинаково безрезультатно. Как не оказаться в чёрных пессимистах, если главная расхожая фраза, вкрапленная в речи о великих победах гласит: «При значительных достижениях, победах, прорывах, рубежах имеются отдельные недостатки…»

Успехи, правда, заключаются лишь в том, что большинство людей – из естественного стремления к нормальному качеству собственного труда – выполняет свою работу как можно лучше. Потому что делать эту работу сознательно плохо немедленно квалифицируется саботажем и наказывается тюремными сроками на приличное количество лет. Зато отдельные недостатки, похоже, сольются и непрерывную цепь и скоро из них одних будет состоять жизнь.

При словах «смежник», «партнёр», «коллега» Саша вздрагивал, как манерная девица, неожиданно увидевшая мышь. Только не визжал и не падал в обморок, как положено девице при виде мыши. Впрочем, то же чувство внутреннего содрогания он испытывал и слушая, в очередной раз, призывы «родного» начальника к трудовому энтузиазму, точно на одном энтузиазме далеко уедешь или из одного энтузиазма только, без материальных составляющих, соберешь автомобиль, сошьёшь костюм, соберёшь станок, употребив оный энтузиазм вместо бракованных деталей. Даже если у тебя «золотые руки», талант и опыт, при таком сырье получится у тебя готовый экспонат на свалку металлолома.

Саша вспомнил свою недавнюю поездку в упорно не желающем становиться резиновым троллейбусе. Боже, ну что за мысли лезут в голову! Телевизор, что ли, включить? Или лучше музыку? – которая, вполне недвусмысленно, называется роком, и так лупит по башке, что через час способность думать начисто гибнет. Сегодня и рок не помогал. Саша никак не мог отрешиться от своей саркастической ухмылки, которую теперь ясно ощущал на лице.

Как они счастливы были, деды. Они были искренне уверены, что за светлое и прекрасное будущее дерутся. С противниками этого будущего. Хоть ясно было, от кого можно ждать подлости. Случались, конечно, и предательства, но ведь, были уверены деды, это именно случайности. А ты можешь, самое большее, услышать в ответ на любой свой вопрос вежливое «зайдите завтра», что, как и век назад, означает «не суйся со свиным рылом в калачный ряд». Предки хоть знали, за что их казнят, когда сами попадали во враги. Ты же, обращаясь к кому-то, кого чуть ли братом по духу своим считаешь, как-то машинально ждёшь поддержки. А вместо вразумительного ответа слышишь – то, что слышишь. И чувствуешь себя полным идиотом или изгоем. Зарекаешься больше никогда в жизни ни во что не соваться, но через неделю снова не выдерживаешь и всё, естественно, заканчивается с тем же, конечно, результатом.

Стараясь отвлечься от сегодняшнего состояния, он пытался вспомнить всю свою жизнь. Может быть, он отыщет такой день, который сгубил его веру в чистоту и правду?

…Кажется, сегодня вечер «весёлых» воспоминаний. О, например, надеждах, да нет – железной уверенности, с которой он ушёл работать в издательство. Уповал, наивный романтик, что уж где-где, но там, рядом с журналистами, поборниками правды, добра и честности, невозможно ничто подобное, и что весь остальной мир, где всё всеми продаётся-покупается, остался позади.

Пиво пьют все. Водку – почти все. Именно под Сашину водочку Саша-корр объяснил тёзке многое, очень многое, поскольку водку пил довольно активно, а она, в определенный момент, очень умело развязывает языки. Корр же выпитое честно отрабатывал, причём с явным удовольствием от собственного всезнайства. Саша, очевидно, сидел тогда с раскрытым ртом. Для него полной неожиданностью были рассказы о том, как добывается у газетчиков право напечатать материал. Хвалебный – пожалуйста. А вот критический, бичующий, как говорится, недостатки, или обнародующий нечто тайное…

Слушая тёзку-журналиста, Саша тогда даже восхитился боями, разгорающимися на каждой так называемой летучке, то есть рабочем совещании о планах ближайших номеров. А уж на планерке, где в роли бойцов выступают зав-отделами, вырывающие друг у друга первые места по выполнению газетных норм и качеству, то есть количеству выполнения этих норм: от места и размера зависел не только размер премий, но даже и гонораров. Коррида утрётся!

Но что его тогда особенно восхитило, так это то, что должность корра, оказывается, весьма доходна. Имелась в виду вовсе не высокая зарплата опытного и способного журналиста. Воистину похвалы достойна была описанная Сашей-корром простота и виртуозность обработки будущих героев. Являешься ангелом небесным на любое предприятие и начинаешь со страдальческим видом анализировать недостатки – а у кого их нет? – всем своим скорбным поведением показывая, что не обличить подобные беспорядки – выше сил твоих. В общем, предварительно тратится час времени, чтоб выяснить детали – за бутылочкой пива с вышедшими со смены работягами, – за молчание о которых кое-кто из начальников готов душу продать и… Душа его тебе ни к чему, её на хлеб не намажешь, но на кое-что другое ты соглашаешься, да и то единственно из человеческого милосердия и всё разумеющего понимания, что не ошибается только тот, кто ничего не делает. (Стоит ли добавлять, что и тот, кто владеет своим делом в совершенстве?)

Саша-корр, между прочим, почерпнул это весьма полезное и выгодное знание не у кого иного, как у звезды журналистики, чьими статьями зачитывалась вся страна. Причём на попытки Саши возразить, на яростные вопли, что это просто клевета, корр легко и с ярчайшими фактами в руках в один миг доказал, что говорит чистейшую правду. Теперь Саша ещё шире ухмыльнулся, вспомнив, с каким почтением и сам прежде склонял при встречах с журналистами голову: прямо как подданный при виде короля. А мог бы собственную шею и не утруждать…

Боже, всё просто, как лом! Саше-корру ужасно нравилось то внимание, с каким его слушали, и, вознаграждая за него своего неповторимого и очень внимательного, прямо глаз с корра не сводившего, слушателя, он вдался в такие подробности, что у бедного тёзки сердце похолодело.

Потому, собственно, последней каплей стал рассказ, которым Саша-корр, вне сомнения, искренне хотел развеселить, насмешить – описаниями лютой драки, неизменно разгоравшейся возле распределения разных дефицитов, которые, по действительно смешным ценам, привозили прямо в редакцию все те, кого похвалили или кого не отругали перед всем честным миром. И как каждый раз после этого все сотрудники разлетались в максимально дальние командировки, укрепляя связь с действительностью. А вернувшись, отгуляв праздники и отболев после этого широчайшего гуляния, писали очень моральные материалы, так и звавшие к чистоте, благородству и порядочности всех, кто не имеет к СМИ совершенно никакого отношения. Что вовсе не мешало этим моралистам превращать очередную летучку в очередное варфоломеевское утро.

Выхода не было. Или он его не видел. Да и искать больше не хотел. Не верил он больше ни в какие выходы.

Похоже было, что и на том свете, если только он вообще есть, все продаётся и покупается, так зачем менять шило на мыло? И то, и это одинаково несъедобно.

Вот только что делать ему со своими способностями, которые он поначалу трактовал, как очень сильную интуицию, которая, как известно, базируется на интеллекте, склонном к аналитике.

***

Да и у Славика было что добавить существенного к этому печальному монологу.

…Этот мир так основательно стар, что каждому только кажется: вот моя история – первая такая! Впрочем, Славик был ещё слишком мал, чтоб думать так сложно. Славику было от роду пять лет, но случилась авария и остались двое детей сиротами. Брату тогда было всего семнадцать и одна Вячеславу осталась дорога: детдом. А потом – интернат.

Как все детдомовцы, Славик «домашняков» ненавидел: завидовал им люто. У них хоть кто-то был. Потому что своего брата он потерял (или его потерял брат) и Славик остался в этом мире в полном одиночестве.

Он решил твёрдо: вырастет и сразу женится. И только на «домашнячке», чтобы родни было много и всякой, и детей у них будет куча большая-пребольшая. Во-первых, у каждого непременно должны быть братья и сёстры, а во-вторых, тогда жена, если они не сойдутся характерами, его не бросит, но до такого он додумался лишь лет в десять.

Сжав зубы, он стерпел всё: и постоянную вокруг толпу, и учёбу, и работу, и наказания, и ранние вставания и всё остальное, что было в его детской, трудной жизни. Ему всегда было несладко, ведь он был слабее многих и только классе в седьмом вдруг набрал и роста, и силы. И тогда, наконец, смог не просто отвергать все попытки его согнуть и подчинить, но верховодить и теперь сам подбирал друзей.

Но и самые близкие друзья не знали, о чём молчит он иногда, о чём стонет в нелепых и странных снах.

Он вырос, конечно. А поскольку был так называемым переростком, то есть ребёнком, которому по возрасту следовало бы учиться минимум на два класса выше, то пришлось ему услышать в свой адрес много нелестных высказываний. Не остановило злословов и то, что из-за слабости здоровья он пошёл в школу на год позже, и что провёл ещё год по санаториям, умудрившись подхватить невесть где туберкулёз, отчего и отстал. Так что сразу же после окончания десятилетки осенью его взяли в армию. Там тоже было – не мёд, но гораздо легче, чем многим домашним, потому что Славик умел давным-давно и постель стелить так, что не придерёшься, и полы драить, и картошку чистить и много чего ещё. А потому он стал совершенно открыто добиваться своей цели: получить такую специальность, которая могла бы быть употреблена в дело сразу же, как только он вернётся в гражданскую жизнь. Ведь у него главная задача – жениться, как из армии выйдет. И он получил водительские права.

А потом попал в «горячую» точку и дрался там так, что «духи», только услышав его имя, предпочитали отползти и перенести своё нападение в другое место. Но нашлись такие, что попытались его и группу его взять. Ха, после этого случая на участке, где стояла его часть, наступило столь длительное затишье, что Славка успел не просто с того света вернуться, но и практически полностью восстановиться и занять своё место в строю. А о том, что он видел и что получил в невидимых другим местах, он молчал. И тогда, и теперь.

А первое, что рассказал ему друг интернатовский, Стёпа, встреченный сразу после дембеля, была история с Саней Каменковым.

Тому, кто имеет свой дом, даже пусть такой, из которого только и остаётся сбежать, не понять силу удара, какой нанёс Славику этот рассказ. Для которого (как и для доброй трети всех бывших выпускников) домом был именно интернат и именно его навестить собирался и сам Славик. Так что не зря матерился через слово страшными словами рассказчик – детдомовский и интернатский однокашник.

У Каменкова была такая же судьба, как у Славика – судьба и участь сироты. Понятно, что после армии он первым делом помчался в свой дом родной, в интернат, поскольку другого не знал. Все радовались Сане, поскольку он был не только трубачом, горнистом, но и парнишкой замечательным, добрым. Ни одного человека не обидел за все десять интернатских лет, но помог – очень многим. И вообще был из породы тех, кого очень легко любить.

Саню немедленно затащили на кухню нынешние десятиклассники, которые его прекрасно помнили. Повара его помнили тем более и радости от встречи не скрывали настолько, что шеф-повар дядя Федя лично накрывал на стол. Саня рассказывал, как ему служилось, чему в армии научился, каких друзей завёл, что он теперь намерен делать, кто из одноклассников приезжал. И тут на кухне появился директор, всё тот же – Бочников Иван Иванович. Он, правда, всегда был суровым дядей, но ведь – такой случай! Так почему же он не заметил ни радостного Саниного лица, ни равноправно протянутой впервые руки? На «здрасте», правда, ответил, хоть и чем-то похожим на «угу». Но смотрел на накрытый стол. А потом перевёл взгляд на дядю Федю. И оказал ему:

– У нас, между прочим, не бесплатный пансион и кормить без разбору всех подряд мы не можем. И не будем.

Дядя Федя, подобного выговора не ожидавший, невзирая на солидный возраст и стаж, растерялся, как дитя:

– Но ведь это…

– Вижу. У меня с памятью нормально. А если весь выпуск сюда заявится, так вы что, всем такие столы станете накрывать за государственный счет? Хотите угощать – делайте это дома!

Повернулся и вышел. Что стало с Каменковым – слов нет. Он молчал так, как молчат, теряя единственную в мире ценность и понимая, что она – последняя. И дядя Федя, и все остальные молчали, и никто не посмел Саню утешать.

Славик выслушал всё это молча. Он понимал, что не только Саша Каменков не сдержал там, на интернатской кухне, слёз, но и он, Славик, сейчас их едва сдерживал. Это и он, и ещё многие потеряли надежду на приют родного дома.

Ну что же, план у нас есть: не пропадём, невест, как известно, всегда больше, чем мечтающих стать женихом, а значит – и мужем. Так что выбрать из всех невест одну, свою, будет несложно.

Всё было, как в мечте: и «домашнячка», и светленькая, и тоненькая, и… даже имя было такое, как мечталось – Женя.

Ах, золотое время любви, ах незабываемые дни согласия и ласки, до смертного часа не забудется: рука в руке, и вкус единственных губ, и звук единственного голоса…

И кто же придумал, что всё должно заканчиваться, причём чем оно лучше, тем быстрее заканчивается. Как смогла она, ещё так недавно самая нежная, самая ласковая, самая-самая, сказать:

– Ты что, пропиваешь ползарплаты?

– Да я всё до копейки принёс!

– И ты всю жизнь намерен приносить столько??

– Если – мало, я перейду на большую машину, но тогда, ты меня видеть будешь только раз в неделю.

– Переживу! Но в обносках ходить не собираюсь, учти. Не умеешь заработать – не женись!

– Да, Жень, да ты что! я тебя всю жизнь ждал.

– Ты уверен, что меня?

– Абсолютно уверен! Я заработаю много-много денег, вот увидишь. Ну, не злись же!

Ссора погасла, но уже не бесследно. Ссоры стали повторяться с завидной частотой, становясь всё более злобными – со стороны Евгении, по крайней мере. Но Славик всё не хотел поверить, что ошибся в выборе жены. Он только пропадал на работе, надеясь заработать столько денег, чтобы ей перестал мерещиться призрак холода и нищеты. А тут и сын появился. Ничего, всё перемелется.

– Ах, ты ж идиот, опять я беременна. Ты что, намерен, как кролик, размножаться? Мне что теперь, вечно дома сидеть и нянчиться с твоими… —хорошо, что она слова не нашла…

И умерло что-то в его душе. Защемилось что-то в сердце и ныло, не проходя. И Славик, как себя не убеждал, не мог успокоиться: она просто устала, ведь всё на ней, его и дома-то почти не бывает. Ну, и мать её тоже, конечно, влияет на неё. Нужно, когда он дома, больше ей помогать. Ну, и денег стараться приносить побольше.

– Женечка, я же всю жизнь мечтал кучу детей иметь. Мы, детдомовские, всегда мечтаем о большой семье. Конечно, обеспечу и тебя, и детей. Хочешь, завтра же на Север махну, там люди за пару месяцев на машину зарабатывают, хочешь? Обещаю вернуться живым и богатым.

– Ладно.

Он уехал через неделю. И слал ей каждый месяц суммы в две-три обычных зарплаты, чтобы она не нуждалась ни в чём. И копил похлеще Плюшкина. Ведь двое детей будет скоро. Он и не догадывался, что того второго ребёнка, кому он был бы отцом, уже не будет. Посему, списывая её поведение именно на вторую беременность, прощал жене, что писала она скупо и мало: устаёт ведь она как. Но сам писал регулярно, сообщал, что скопил уже на полмашины, но если она согласится, то ему здесь предлагают остаться ещё на одну смену – может и лучше так, чтобы не мотаться лишний раз. Чтоб за один раз уже надолго обеспечить себе жизнь? Жена согласилась и он остался.

Но пробыл недолго. Потому что пришло, всё от того же однокашника Степана, письмо, век бы его не получать. Писал Стёпа коротко, в три предложения уложился, причём первое и последнее были поздороваться и попрощаться. Жена твоя, суть и была в единственной фразе письма, – партнёров меняет слишком часто, и коли не хочешь чужих детей кормить, приезжай и наведи порядок, и желательно побыстрее.

Приеду, думал Славик, тебе, Степан, живым не быть, коли соврал. Но уже сердце оборвалось и билось где-то в животе, в груди стыла пустота: интернатское братство сродни воинскому и здесь в таком важном не соврут. Он показал это письмо своему бригадиру и уволился в один день, пообещав вернуться, если письмо ложное. Ведь это, конечно же, не может быть правдой. Всё – от зависти. Он вылетел назавтра первым же рейсом.

У него был свой ключ. И Славик вошёл, как и планировал – очень тихо, почти беззвучно: без телеграммы, даже без звонка в дверь. И, думалось ему, найду её, подойду неслышно и после испуга увижу радость в глазах, увижу улыбку, ну а потом, со Степаном поговорю. Чтоб впредь неповадно было…

А увидел, открыв дверь в комнату: две головы на подушке, и чужая голая спина. Где же, где же, Господи, дом мой?

Разводили их в несколько приёмов, всё пытаясь примирить, склеить вдребезги разбитый семейный горшок – всё же двое детей, хотя второй родился настолько не в срок, что просто физически быть ребёнком Славика не мог. Но по закону женщина, состоящая в браке, рожает ребёнка от того и только от того, с кем в браке состоит. Однако, поскольку Славик не пытался отцовство своё отрицать, поскольку имущественных претензий у него, инициатора развода, не было, их всё же развели. Тем более, что Славик дня не жил дома после возвращения.

Он не только скандала не устроил ни жене, ни её сопостельнику, но даже слова не сказал. Просто дождался, чтобы оба его увидели, а после молча повернулся и ушёл, как стоял. Ушёл к тому самому Стёпе, который прислал письмо.

А полные карманы ставшими совершенно не нужными денег он потратит совершенно иначе, чем собирался.

В общем, как припали вдвоём к бутылке, неделю оторваться не могли. Они бы и больше не отрывались, да со Славиком стало внезапно так плохо, что он был на грани потери сознания, не теряя его, однако, столь долго, что пришлось вызывать «Скорую». Которая, конечно, отвезла его в вытрезвитель. Но Славик, и протрезвев, не выходил из своего почти обморочного состояния. Его из вытрезвителя переправили в психиатричку. А там догадались сделать рентген и обнаружили, что у Славика – туберкулёз в открытой форме. Вернулся в лучшем виде! Подарки судьбы были один другого щедрее.

Славик почти год был на государственном обеспечении: сначала месяцев восемь – больница, потом – санаторное лечение. Правда, больничный ему не оплатили, поскольку он на момент поступления в больницу нигде не числился работающим. Но разве год не работать и при этом не иметь совершенно никаких забот о хлебе насущном – плохо? Вернувшись из санатория, Славка первым делом перепрописался к Степану, что стоило ему долгих хождений и объяснений, причём и не ему одному. Потом он вынужден был устроиться на работу. Так что бывшая жена оснований предъявлять претензии не имела никаких. Алименты, конечно, платить Славик не отказывался, но поскольку он работал за самую минимальную зарплату, какую только можно было найти, то и суммы на детей поступали такие, что не только на месяц – на неделю их не хватало. Но жена-то не инвалид, и сама пусть работает. Или замуж выйдет за того, который ей второго ребёнка подарил.

А тут, как стоящий на учете туберкулёзный, Славик получил отдельную, однокомнатную, только свою квартиру. Узнав об этом, жена мириться прибегала: давай обратно жениться, сменяем твою одну, мою одну и будет – трёхкомнатная, но Славик выслушать её – выслушал, но вместо ответа предложил сходить на пиво. Пиво, это дело, а меняться – чушь собачья. Ему и так хорошо. Бывшая поняла, что тут где сядешь, там и слезешь.

Всё бы хорошо, да только если бы обнаружились две вещи: руки стали дрожать ужасно и с бабами пришлось завязать. Уже дважды опозорился – хватит. Стёпа легко его убедил, что это не он виноват, это бабы такие непутёвые попались, а Славик и согласился. Хотя в душе точно знал: это он не смог. Что ж, завяжем.

Но не это, однако, заставило его остановиться. Даже и Степан, тоже всё понявший, стал пространно разглагольствовать на данную тему. Ему же и тридцати полных нет, и чтоб – так?!? Ну нет, я ещё начну всё сначала. А такой, кому я буду нужен? Однако, это была только половина проблемы. Вторая была – похуже. Славик выяснил абсолютно точно, что с женщинами образованными ему таких контактов, которые бы потом перетекли плавно в семейные отношения, завязать не удастся. Точнее, именно перевести их в семейные – не удастся. Потому что он недавно встретил свою бывшую одноклассницу, обрадовался ей, она – ему. Встретились потом снова, он зашёл к ней в гости, посмотрел на её уютный дом, познакомился с семьей, а потом они сели поговорить. Дочка спала, муж деликатно удалился, а они сидели и вспоминали. Пока – вспоминали, всё было хорошо. Зато потом, когда она перешли на разговор об их теперешней жизни и он узнал, что она закончила институт и работает инженером, ему стало худо. Ещё до того, как она сказала про диплом института, он понял, что она его давно и очень мощно обогнала – на годы. Она называла такие имена, которых он никогда и не слышал. Говорила л таких вещах, о которых он и понятия не имел, озвучивала такие мысли, которых он ни принять, ни оспорить не мог, потому что… не понимал. Слышал слова, смысла которых не мог понять…