Ильинский волнорез. О человеческом беспокойстве…

Полумрак трапезной залы, аромат кадящего ладана и тихие шёпоты прихожан необычайно сильно подействовали на Стёпу. Отсутствие «предрассудков» и ощущение собственной интеллектуальной значимости, проще говоря, то, что всегда защищало его от давления окружающей среды, вдруг пошатнулось и стало на глазах рассыпаться, как картонные пазлы. Ничего подобного он не ожидал. Он стал задыхаться. Не чувствуя ни аромата благовоний, ни приятной свежести работающего кондиционера, Степан буквально вывалился наружу. Минут пять он приходил в себя. Кровь стучала в висках, а руки походили на две переломанные жердины, не способные держать даже легчайший рюкзачок, с которым он никогда не расставался, выходя из дома.

«Не дури, паря. Повернулся и пошёл в храм!» – приказал себе Степан и на автомате поспешил обратно.

– Ты куда пропал? – шепнул ему на ухо Егор. – Пойдём, покажу главное.

Он повёл Степана из трапезной в четверик, уставленный по периметру металлическими лесами. Деревянные лестницы затейливо переводили взгляд с яруса на ярус и, как змейки, поднимались вверх под самый купол. Четыре нешироких оконных проёма наполняли храм тихим рассеянным светом. Сквозь полумрак вертикали можно было разглядеть фрагменты живописи на своде. Всё это придавало пространству четверика неземное очарование, а строительные конструкции воспринимались как части некой космической матрицы.

– Здо́рово! – не удержался от восторга Степан. – А можно туда?

– Можно, только осторожно. Смотри под ноги, – ответил Егор и полез на высоту первым.

На последнем, шестом ярусе лесов, под самым куполом храма Егор включил софиты. Свод мгновенно ожил и заиграл красками. Степан от неожиданности чуть не повалился обратно в люк. Ему показалось, что молчаливое до того звёздное небо вдруг очнулось и заговорило тысячей разновеликих голосов. Егор был доволен. Он хорошо знал, как действует церковная каноническая живопись при лобовом столкновении с житейским мироощущением. Это эмоциональный шок! Будто сама Вселенная расправляет над вами голубой зонтик. Такое переживается только в натуре. Любое, даже самое талантливое описание чувства, испытываемого человеком при встрече с горней живописью, обращается в литературную схоластику. Оно не в силах передать и сотой доли внутреннего созерцательного волнения.

– И что, вы каждый день здесь среди всего Этого?.. – Степан с трудом находил правильные слова.

– Сначала были просто пустые стены. Впрочем, не совсем так. Когда долго смотришь на стену, начинаешь видеть в ней скрытые изображения. Тут важно не торопиться. Храм – это по сути небо на Земле, райский Эдем. Обустраивать Его по своему разумению нельзя. Надо уметь всматриваться и вслушиваться…

– Красиво говоришь, – перебил Егора Степан, – но твои ля-ля, уж прости нас, дураков, мне профнепригодны. Сколько я ни стой перед пустой стеной, ничего, кроме серой штукатурки, не увижу. Выходит, чуять Божественное присутствие – дело избранных. Так, что ли?

Степан почувствовал внутреннее облегчение, незаметно для себя пересев с крылатого Пегаса на привычного самодовольного конька. Голова перестала кружиться. Ощущение чуда исчезло. Вихрь космического миропорядка вдруг превратился в статичный видеоряд непонятных цветных комиксов.

– Ладно, – Стёпа для приличия ещё раз оглядел свод и, не дожидаясь ответа Егора, начал спускаться.

– Будь осторожен…

Не успел Егор договорить фразу, как услышал грохот и плеск разливающейся жидкости. Он сбежал по ступенькам и увидел Степана, застрявшего в проёме строительных лесов, выпачканного с головы до пят серой краской. Над его головой, на узенькой площадке, покачивалось опрокинутое ведро. Слой густого серого концентрата, посверкивая в свете рампы, медленно стекал по ступенькам за шиворот новоиспеченного «художника». Но самое забавное заключалось в том, что Степан, преодолев испуг, обиду и неловкость положения, широко улыбался и казался совершенно довольным. Егор невольно улыбнулся в ответ Степану:

– С крещением!..

Через полтора часа отмытый и переодетый Степан пил чай в крохотной чайной комнате, выгороженной в трапезной храма гипсокартонной фальшстеною.

– Скажи честно, зачем ты разлил краску? Она денег стоит, – Егор глядел на Степана, невозмутимо расщёлкивающего одну баранку за другой.

– Да как тебе сказать. На меня вдруг такая серость напала! Что же это, думаю, опять меня учат, как школяра. Неправда, нет тут никакого Бога! Вечно мы путаем врождённое правдоискательство и наше неистребимое желание всё, даже собственную жизнь, утвердить у начальства. И так-то меня разобрало. Не-ет, думаю, не отдам я вам мою личную свободу, себе оставлю! С этими словами я вспорхнул, как птица, с лестницы и…

– И приземлился, так сказать, в свободном падении.

– Да, именно так.

– Знаешь, как называется краска, которую ты использовал для крещения?

– У этой бесцветной грязи есть название?

– Есть. Эта краска называется рефть. Запомнил?

– Так я и знал…

– Ничего ты не знал! – рассмеялся Егор. – Эта бесцветная грязь – знатная штука. На ней вся наша живопись держится.

– Что-то вроде глины для человеков?

– Верно! Рефть кладётся под синий цвет, под красный, иногда даже под жёлтый. И если эту «грязь» поварить с охрой, чтоб вышло теплее, или, наоборот, остудить, добавив голубца, – поверь мне, живопись начинает благоухать, как борщ на плите!

– Согласен. Сегодня я Богу проиграл. Ничего! Предлагаю Всевышнему серию из двадцати партий до одиннадцати побед. В случае ничьей победа присуждается мне как младшему по возрасту!

– Типун тебе на язык, товарищ Бендер. Нам пора.

Часть 4. Разговоры, разговоры…

Они стояли за небольшим круглым столиком в кафе-пирожковой на углу Валовой улицы и небольшого переулка, идущего вдоль фабрики «Парижская коммуна» к обводному каналу. Место было простое, привокзальное, рабочее. Только что закончился пересменок на «Парижке». Через витрину кафе наши друзья наблюдали, как женщины по одной выходили через турникеты на улицу и молча, не прощаясь друг с другом, разбредались кто куда. Им навстречу спешили новые толпы работниц. Это были свежие энергичные дамочки, они кокетливо поправляли повязанные платочки и весело болтали, поднимаясь по ступеням парадного крыльца к дверям фабрики.

Редкие мужчины (обувная «Парижка» – фабрика женская) неловко просачивались между теми и другими и торопливо шли в пирожковую. Здесь они брали пиво и, раскурив «Беломор» или «Приму», чинно приступали к питейному разговору. После второй-третьей кружки мужики ненадолго исчезали и возвращались с оттопыренными карманами, из которых выглядывали остроконечные жерла сорокоградусных гаубиц. И тогда начинался реальный бой с обстоятельствами этой унылой и однообразной жизни, бой безжалостный, до последнего копеечного патрона.

– Может, пойдём отсюда? – произнёс Егор, вглядываясь в пустую, будто вымершую проходную. – Тысячи литров свежего пышногрудого горючего только что проглотил этот огромный «парижский» монстр. Сейчас он урчит, внутри него всё движется. А через восемь часов откроет он свои проходные, выпустит отработанный человеческий материал и зальёт новую партию дамской силы.

– А у тебя разве не так? – прищурился Степан, отхлебнув пиво. – Утром, полный сил и творческих замыслов, ты входишь в храм. А вечером, смертельно уставший, сползаешь с лесов и тащишься домой, пересчитывая в метро каждую ступеньку.

– Так и не так. Моя работа – живописный диалог с Богом. Я пытаюсь с Ним говорить в меру моих скромных сил, Он же отвечает в меру моей понятливости. А тут станок, план, выработка.

– Опять слышу, прости, вечное интеллигентское ля-ля. Народник нашёлся! Выходит, ты такой же «люден», как и братки Стругацкие, или, на худой случай, «прогрессор»? Мы – особенные, мы допущены говорить с Богом! Не то что эти свистушки у станка, расхожий материал для репродукции биоматериала.

– Прекрати!

– А что, разве не так?

Егор приготовился произнести монолог о корневом человеколюбии, как вдруг огромный рыхлый мужик, мирно дремавший за соседним столиком, стал оползать вниз и терять равновесие. Не просыпаясь, он повалился на Степана и, падая, рукой смахнул со столика наших героев весь их нехитрый натюрморт. Четыре кружки и пара тарелок с креветками вдребезги разбились. «Эй, вы там! Ну, блин!.. – взвизгнула женщина за прилавком. – Деньги на бочку за раскол посуды!»

– Погоди ты! – огрызнулся Степан на крикушу. – Егор, пособи.

Наши герои подхватили мужика за плечи и, отшвыривая ботинками в сторону битое стекло, оттащили его поближе к выходу. Мужик продолжал спать, привалившись спиной к стене и широко раскинув длинные толстые ноги. Посадить беднягу оказалось не на что, в зале не было ни одного стула.

Покончив с человеколюбием, наши друзья стряхнули с одежды брызги пива, расплатились с буфетчицей за раскол посуды и поспешили к выходу. На улице Степан расхохотался.

– Знаешь, чего мне сейчас особенно жалко? Думаешь, пива с креветками? Н-нет! Жалко, что я ничего не знаю про того мужика на полу. Может, мы русским Диогеном пол в пивнушке подтёрли! Нехило?

– Нет, такой в бочку не влезет, – усмехнулся Егор.

– Точно Диоген! – Стёпа шлёпнул себя ладонью по лбу. – Помнишь, она ещё сказала «Деньги на бочку!» Они друг про друга всё знают. Это мы с тобой как чужие среди собственного народа. Анализируем, экстраполируем, а они знают!

С минуту Степан молчал.

– Они знают, что будет с ними завтра, – ничего не будет, если, конечно, какой-нибудь люден вроде нас с тобой не позовёт их на войну или не устроит им новый Беломорканал. Лишнего, сверх житейского, им знать необязательно, даже нежелательно. Они радуются, когда приобретают, и плачут, когда теряют. Они тиранят собственных детей, воспитывая их под себя, копируя в них свой огрубевший с годами менталитет.

– Тебя понесло. Я встречал немало светлых людей среди простых прихожан. Однако то, о чём ты говоришь, меня самого давно занимает. С некоторых пор я перестал понимать смысл эволюции. В юности меня увлёк образ славного Руматы Эсторского, этакого просвещённого гуманиста из будущего. И только много позже потребовалась чеченская война, чтобы я наконец осознал весь ужас того, что совершили Стругацкие. Ведь целые поколения думающих людей они заманили в тупик, из которого выход только один – смерть.

– А ну-ка с этого места подробней! – Степан присел на парапет уличного ограждения.

– Пожалуйста. Много лет я был очарован идеей эволюции, постепенного преображения человека из варвара в истинного гуманиста. Я бы назвал это заблуждение «дарвинизм а-ля Стругацкие». И мой зомбированный разум не смущали, так сказать, исторические противопоказания. Я изучал великое искусство Египта, античность, русскую икону. Мне не приходило в голову простое соображение: если мы такие продвинутые и во всём превосходим наших далёких предков (ведь мы на новом витке спирали), почему же в художестве мы не можем совершить и сотой доли того, что делали они, тёмные представители прошедшего времени? Я понимаю, развитие наук и технологий – это козырь. Вот оно, светлое будущее! И мне не придётся больше выгребать фекалии из ямы во дворе. Изящный унитаз «а-ля Гауди» по форме моей задницы всё сделает за меня в лучшем виде. Так вот. Стругацкие, как два чёрных кардинала, выстраивали таких, как я, гуманоидальных технократов в шеренги, вручали им автомат-ассенизатор Калашникова и говорили: «Впереди светлое будущее – в атаку!» Братья были уверены, что никто из новобранцев не развернётся назад и не нажмёт на спусковой крючок, потому что все хотят сытно жрать и баловать ум щекотливыми прожектами. А братки им с каждой новой книжкой подбрасывали одну и ту же мысль: там, в светлом будущем, – всё самое интересное и сытое. Чем не интеллектуальная колонизация?

Вот только обморок ума, как и любая книжка, рано или поздно кончается. Наступил 1991 год. Я и такие же, как я, книжные гуманоиды содрогнулись от ужаса перед разорвавшейся, как бомба, человеческой жестокостью. Как же так? Ведь согласно аксиоме Стругацких времена римских ристалищ канули в Лету! Не может современный человек творить зло себе подобному. Ан нет, оказалось, очень даже может. Тут и подзабытая отечественная война вспорхнула с книжных полок и раскрылась на произвольной странице, заполненной до краёв не только человеческим мужеством, но и человеческим безумием. Оказывается, никаким просвещённым коммунаром человек не стал. Был он варваром, им же по существу и остался. Припорох либеральных философий слетает с нас в момент личной опасности, как цветочная пыльца с любопытного носа.

И тогда я подумал вот что. Если человек не меняется и не становится лучше, в чём смысл исторической смены поколений? Бог – не безрассудный садовник. Ему не нужны наши атомные реакторы, ему нужен человек. Он не будет каждые двадцать пять лет засеивать поле, чтобы собрать урожай, равный потраченному на посев зерну.

Ты не представляешь, сколько времени мне потребовалось, чтобы решить эту элементарную задачку!

– Хватит интриговать. Впрочем, кажется, я и сам уже догадался. Что-то вроде качества, отжатого из количества.

– Именно! Всё как на золотых приисках.

– Бог – золотодобытчик?..

– Именно, Стёпа! Он промывает каждое поколение, как участок золотоносной жилы. Если встретятся одна-две крупицы золота, Бог радуется и забирает себе. Прочее возвращает обратно. Люди, ставшие великими через самоотречение, страдания и жертвы, и есть те самые людены, насельники новых времён. Но это не высокоразвитые снисходительные технократы, которым поют дифирамбы Стругацкие. Нет, те давно перегрызлись и уничтожили друг друга. Это совершенно иной тип человеческой расы. Это…

– Стоп. Ладно, про тех, кто страдал, я не спорю, хорошие были ребята. А скажи мне: как Богу следует поступить с Сократом, Ломоносовым, Горьким, Ван Гогом, наконец? Не правда ли, достойные кандидаты на рай, хотя бы в шалаше? Кстати, – Степан улыбнулся, – как-то незаметно ты разговорил меня о бессмертии души. Впрочем, почему нет? Одно смущает – слишком простенько всё, слишком ясненько. Слабоалкогольный пивной синдром – опасная вещь, можно совсем голову потерять. Но разговор начат, и, кажется, мы оба не в силах его остановить!

Часть 5. Порфир

Метрах в десяти от наших героев, у входа в пирожковую остановился милицейский «воронок». Два стража порядка выпорхнули из машины и вошли в кафе.

– Опоздали. Нас там уже нет! – ухмыльнулся Степан.

Через минуту створки дверей распахнулись, и менты выволокли под руки громилу Диогена. Мужик мотал головой, видимо, получив пару хлёстких пощёчин, но ноги его не слушались совершенно. Щуплым на вид ментам пришлось подсесть под собственную жертву и тащить буквально на себе.

– Нормальные ребята. Другие бы волокли прямо по асфальту, – заметил Стёпа.

Вдруг он резко выпрямился, бросил Егору:

«Стой здесь. За мной не ходи» – и быстрым шагом направился к УАЗику.

– Товарищи старшины, – улыбнулся Степан, глядя на девственные, не тронутые лычками погоны милиционеров, – оставьте мужика! Я его знаю, отвезу домой в лучшем виде. И вам за зря силы не тратить!

– Нельзя, мы по вызову, – ответил один.

– Так я расписочку напишу. Мол, принял в лучшем виде. Вот мой паспорт, – Стёпа достал из кармана документы и блокнот.

– Ладно. Как его зовут, ты хоть знаешь?

– Знаю. Диоген.

– Какой ещё Диоген? Нет такого имени, – мент сдвинул брови.

– Как это нет? Это греческое имя, по-русски оно звучит просто Гена, Геннадий. А «дио» – значит двусторонний, ну типа Микис Теодоракис, что ли.

– Теодоракис, говоришь? Может, и тебя забрать, видать, ты тоже двусторонний? Там старшине всё и объяснишь?

– Нет, ребята. «Дио» ещё значит свобода. Мы советские люди, нам бояться нечего!

– Ладно, пиши писулю, да поедем мы.

Милиционеры привалили Диогена к парапету здания. Мужик проснулся, мотнул головой и вполне прилично произнёс: «Я в порядке».

– Ну вот видите, граждане начальники, у нас полный порядок, – сказал Стёпа, дописывая паспортные данные. Милиционеры улыбнулись, приняли рукописный документ и направились к машине. Одна за другой хлопнули двери, «воронок» заурчал и тронулся. Когда машина поравнялась со Степаном, один из милиционеров приоткрыл дверь и крикнул:

– Когда поведёшь его домой, не забудь по дороге зайти в хозяйственный.

– Зачем? – удивился Стёпа.

– Как зачем? Ты ж ему бочку обещал купить!..

Машина умчалась за поворот. А Стёпа всё стоял, ворошил волосы и глядел вслед, почёсывая затылок.

Егор издали наблюдал за товарищем. Он вдруг почувствовал к этому могучему разгильдяю внутреннюю сердечную теплоту. Это не было чувством благодарности за спасение на Ордынке. Нет, он живо представил: случись сейчас непредвиденное, например, увези они Степана в ментовку, – он, Егор, отправился бы выручать товарища. И не только по соображениям порядочности, но по зову более тонкого мотива. Да, надо признать, за неполные сутки, прошедшие с момента их случайного знакомства, внутри Егора образовалось что-то значительное к Степану. Он готов был терпеть его, слушать, спорить с ним. Такая любезная терпимость свойственна отнюдь не делам партнёрства, но делам дружбы.

Вот и теперь он стоял, облокотившись на парапет, и любовался бесстрашным бойцовским характером товарища. Наконец Степан обернулся и махнул рукой:

– Егор, иди сюда! Помоги.

Не без труда они приподняли мужика, подхватили под плечи и оттащили к ближайшей скамейке. Громила уже совершенно проснулся и шаркал по асфальту подошвами, существенно помогая в транспортировке. На скамейке Степан перевёл дух и начал разговор.

– Предлагаю для начала познакомиться. Степан, Егор, – он указал на товарища, – а вас, милостивый государь, как величать прикажете?

Мужик повёл головой, прищурился, собираясь с мыслями, и ответил:

– Меня-то? Ну, Порфир.

– Ага, Порфирий, значит?

– Хоть так. Мне что.

– Мы вас, Порфирий, проводим домой, нет возражений?

– Домой? Домой далековато будет. Этак, поди, суток пять на поезде.

Стёпа выразительно посмотрел на Егора. Тот пожал плечами и улыбнулся.

– Предлагаю перейти на «ты», – Степан внимательно посмотрел мужику в глаза. – Порфир, выкладывай толком. Но учти, мы в Москве!

– Ну да. Будь она трижды неладна, эта Москва! Судьбу мне по ниточкам расштопала, антихристово урочище!..

При этих словах Порфир обхватил руками голову и стал сокрушенно покачиваться в такт своим горестным мыслям. Стёпа обнял его могучие плечи и, как мог участливо, спросил:

– Порфирушка, не томи. Отдохнуть тебе надобно. Едем ко мне, там и покалякаем.

– Лучше ко мне, – вставил Егор, – у меня есть свободная комната и ни одной Пульхерии.

– Лады, – Степан направился к мостовой.

Через минуту он поймал такси, и Порфирий, с доверчивостью большого ребёнка, отправился, ведомый под локотки своими новыми товарищами, на квартиру к Егору.

Часть 6. Собеседники

Господь создал нашу планету с потрясающим разнообразием. К примеру, вольные степи донские:

Свободные ветры гуляют в степи,И конница резвая мчится.По осени птица за море летит,Чтоб ранней весной воротиться…

Есть на земле территории и иные, непроходимые:

Там глохнет звук, и сердце человекаСбивается с положенного ритма.Там жизнь и смерть во власти алгоритмаНелепого, неправедного века…

Не думайте, что автор имеет в виду мещерские болота и прочие непролазные топи. Вовсе нет. Болота – это удивительные живые террариумы, где здравствуют миллиарды насекомых и растёт отменная ягода клюква.

Там выпь над болотною ряскойЗаплачет, и слышен далечеКрик птицы безумный, увечныйВ ночной мелколесице тряской…

С появлением человека на Земле образовались места гораздо проблематичнее болотных трясин – хутора, городищи, города, мегаполисы!.. Ведь людям свойственно сбиваться в стаи, огораживаться, отстраиваться, расширяться.

Так на месте первых поселений возникли Афины, Константинополь, Иерихон, Дамаск, Фивы…

Город, как губка, впитывает человеческие усилия, становится комфортабельным, густонаселённым. Но вместе с тем он теряет именну́ю сопричастность к своим жителям. Он их не пересчитывает (попробуй пересчитай!), он их группирует.

Население растущего мегаполиса с каждой новой тысячей горожан превращается в безликую массу, которую надо развозить, кормить, развлекать. А как иначе городской голова вырастит нужный процент заздравных голосов для будущих выборов административной власти?

Человеческий город глубже, страшней и безысходней болота. Молодой, сильный, мускулистый homo sapiens обречён десятилетиями жить в городской искусственной среде, в этакой многомиллионной потёмкинской деревне!

Утром он вынужден вставать не по солнцу, а по будильнику, днём отслеживать изменения банковских счетов на компьютере, пить растворимый кофе без кофеина и есть пластиковый хот-дог. Вечером (уж так заведено) он обязан прогуливать накрашенную девушку в каком-нибудь торгово-развлекательном комплексе, акцентируя внимание дамы на иллюминированных древесных декорациях. А на ночь наш герой-горожанин включает кондиционер, чтобы выспаться перед работой на «свежем» воздухе.

Конечно, человек привыкает ко всему. Поколения городских жителей рождаются и умирают во славу городов-колоссов. Более того, человек, привыкший жить утилитарно, «обожествляет» городскую среду. Так на Олимпе цивилизации появляются многочисленные города-боги: Рим, Париж, Вена, Санкт-Петербург…

А теперь представьте, насколько плачевно должна была бы сложиться судьба залётного сибиряка, переступившего магический ободок МКАДа? Впрочем, именно так нелепо, глухо и сложилась столичная кутерьма сибирского парня Порфирия. Куда он только ни нанимался, чтобы не умереть с голоду. Работал и за жильё, и за миску щей. Москва, она разная. Живут в ней не только слащавые пересмешники. Эта мелочь пузатая всё больше на поверхности пенится, лёгкие теледеньжата нагуливает. Однако в Московском омуте водится и крупная донная рыба. Эти твари посерьёзней отважных сыщиков из телесериалов. Только упади наивный червячок с бережка в воду да коснись дна…

Так приключилось и с Порфиром. Молодой сильный паренёк без документов, доверчивый и нетребовательный – находка! Зазывали в бандиты – не сунулся, слава Богу, ума хватило. А коли не бандит, значит, раб, решило донное сообщество. Рабовладельцев-то много, рабов не хватает.

Ох и набатрачился Порфирий на дядю, аж по самое немогу. Но сибиряк – существо не гибкое. Как ни гни – распрямляется пуще прежнего.

В один прекрасный день грохнул Порфир смотрящего – и в бега. Первым делом залёг в тину на пару месяцев. Москва большая, да слушок быстр – эту практику сибиряк усвоил хорошо. Выбрался по весне чуть живой. И точно не жить ему, но сжалился Господь да «подфартил» Порфиру: подкинул кошелёк с деньгами. Порфирий сначала хотел было поступить по совести, сдать находку, а куда? Светиться нельзя. Рыщут его, поди, повсюду. Думал-думал, потом исповедал Богу грех и оставил кошелёк себе. Рассудил: деньги к дороге, домой пора!

Правильно решил, да только увязалось за ним лихо, баба бедовая. Почуяла она мужицкий барыш и давай мотать Порфира по кабакам. За месяц вытряхнула всего. Тогда-то на излёте последней копеечки и случилась памятная встреча наших героев. Не будь её – рупь за сто, хана Порфиру! Может, и поделом, да только жаль, мужик он неплохой, не безголовый.

Однако вернёмся к нашим героям. Егор жил немного безалаберно и в то же время по-деловому изящно. Купленную лет пять назад двушку улучшенной планировки он обставил с нарочито интеллигентным безразличием, присущим торговому дому «IKEA». Но творческий беспорядок, царивший в квартире, будто издевался над продуманной до мелочей ролевой направленностью скандинавского дизайна. Например, многофункциональный комод с необычным сферическим открыванием створ был наглухо завален обмерными чертежами храмов. Поэтому воспользоваться забавной скандинавской задумкой было попросту невозможно.

Несмотря на беспорядок, квартира производила светлое, мажорное впечатление. С первых шагов бросались в глаза почти идеальная чистота и бытовая прибранность. Ни носков на батареях, ни хозяйственных сумок на ручках дверей, ни полотенец и шарфов, перекинутых через разновеликие выступы мебели, – не было!

– А ты чистюля, – резюмировал Степан, оглядывая прихожую.

– Это не я. Это моя несравненная Анна Сергеевна. Завтра вы её увидите.

Степан многозначительно поднял указательный палец вверх: «Я чую, в этом жилище есть кухня!»

– Одна точно есть! – улыбнулся Егор, помогая Порфиру снять тяжёлое старомодное пальто.

Предложив гостям тапочки, хозяин отправился на кухню.

– Друзья, нам везёт! Анна Сергеевна, как чувствовала, расстаралась, – Егор распахнул перед Степаном дверцу холодильника, полного всякой всячины.