Кинопольский волк

I. В плацкартном вагоне

В день, когда начались убийства, Александр Волченя ехал в Кинополь поступать на биологический факультет КГУ.

– Всё потому, что к нам люди божьи из Кореи приехали! И священник у них, человек совсем святой! Как приехали, так сразу всё лучше и лучше становится.

В плацкартном купе ехали трое. Старушка, востроглазая и бойкая, – такие часто атакуют поезда на крошечных придорожных платформах, с огромными баулами на плечах и голосом, способным заглушить сирену воздушной тревоги. Широкоплечий мужчина с подстриженной бородой и в штанах цвета хаки. И худой парнишка лет шестнадцати-семнадцати с тёмными волосами, которые пытались дорасти до плеч, но пока просто торчали во все стороны. Последний сидел возле окна, читал книгу и что-то помечал в полуобщей тетради.

За окнами поезда бежал чёрный лес. Над верхушками деревьев – небо с алым отсветом зари, похожее на железный лист, раскалённый огнём восходящего солнца.

– Из Кореи? – мужчина удивился, – Буддисты, что ли?

– Да какие тебе буддисты! Христиане, самые настоящие. Всем помогают, богослужения проводят, такие красивые. У них там ещё с царских времён епархии.

– Что-то, бабушка, вы не то говорите. Корея, и вдруг христиане.

– А вот и христиане! Бог – он везде проникает. У нас вот тоже была скверна языческая. Но пришли к нам святители, и вот уже Третий Рим. А потом, как у нас началась вся бесовщина с колхозами, они уже и в Корею забрались. Устроились там и корни пустили. Окрестились, стало быть, и вот опять к нам едут, как наши ехали Грецию освобождать. Святые люди своего не упустят! Раньше у нас в Кинополе только развал был, блуд и матерщина, а теперь они пришли – и сразу как посветлело, да! На стадионе раньше футбол был, игрища бесовские, а теперь всё чинно – каждую неделю богослужение, все трибуны заполнены. И благодать на всех такая, знаете, благодать… что плачут все прямо.

– Ну, бабушка, футбол для Кинополя – это небольшая потеря. Всё равно они только проигрывать умели.

– Вот! Нечего об этих игрищах жалеть! Страшный суд уже на пороге, а они об играх думают. Отец Валтаким так и сказал – как будет конец света, так все уверуют, да только слишком поздно будет!

– Конец света? – мужчина с трудом подавил улыбку, – А отец Валтаким говорит, когда он случится?

– Он говорит, что точно не знает никто, потому что Господь всем хочет дать шанс на спасение. Но уже очень скоро начинается. Вот телевизор если посмотреть! Всё больше бурь, землетрясений, ураганов. А потом начнётся настоящий ужас: земля откроется, кровь и лава из неё потекут, а небо треснет и вниз посыплется.

– Как же оно посыплется, бабушка? В небе только воздух, а дальше вакуум.

Старушка подозрительно нахмурилась.

– Точно воздух?

– Точно, бабушка. Гагарин летал и не стукнулся. Помните?

– Значит, это оно только сейчас из воздуха. А по Слову Божиему вмиг затвердеет!

И старушка перекрестилась, глядя на небо. За окном мелькнули перрон и облупленные перила платформы «Чертопханово».

– Да уж, опасное будет время. Отец Вальтаким случайно не говорил, как выжить тому, кто верует?

– От него не защитишься и не скроешься! Но праведные, кто уверует, – они все спасутся. Отец Валтаким так и говорит: когда потоп был, когда конец света будет – это думать не надо, простому праведнику умности ни к чему. Всё равно увидим, как начнут. Да оно уже начинается, вот увидите. А мы в Церкви Воссоединения, так что нам даже смотреть не надо. Все спасутся, на каждого благодать!

– Надо же, как удобно. А как к вам официальная церковь относится?

– Осуждают, фарисеи! Ничего святого нет! Правду говорят, что там половина священников в КГБ была записана, а другая половина записана до сих пор! Отступили от благодати, и суда нет, не избегнут! Только и умеют, что изрыгать хулу на праведных! А вот отец Валтаким такого никогда не позволяет. Так и говорит: «что толку этих сучьих детей, этих христопродавцев вонючих, вере учить? В аду их, крыс шелудивых, научат». Он знает, что человеку надо! Каждый раз на служении раздают что-нибудь. Чайники электрические, посуду, из одежды что-то бывает. «Праведники, – говорит отец Валтаким, – должны хорошо жить, и в Царство Божие войти с чистыми руками». Мыло вот в прошлый раз давали.

– Разве в магазине мыла нет?

Старушка посмотрела на него почти снисходительно.

– Бесплатного – нет! А в Церкви Воссоединения всё благославением Божьим обретается. И проповеди такие говорят, такие проповеди. Вы бы вот тоже сходили послушать! Очень интересно там, и получить чего-то можно.

– Нет, бабушка. У нас своё дело.

– Это какое? Разве есть дело, где можно без Божьей Помощи обойтись?

– Охотничье дело, бабушка. Какой там святой за нас отвечает?

– А в Церкви Воссоединения святых нет!

– Вот оно как… Тогда не интересно.

В окне замелькали перекладины железнодорожного моста. На кроваво-красной реке чернел небольшой лохматый островок, а чуть дальше прятались в лесу деревянные домики, окружённые кое-где проломленной оградой.

– Вот, кстати, пример того, что у нас творится. Видите этот лес? Это вроде как заповедник, охранная зона. Но охраняют его не лесники, а некая особая комиссия по чему-то-там с лесными ресурсами и популяцией животных. Или Мантейфель, если по-простому.

– Мантейфель? Немцы, что-ли?

– Нет, это вроде как дань традиции. Комиссия имени Мантейфеля. Какого Мантейфеля, не уточняют. Может быть, биолога Мантейфеля, который был первый директор Московского зоопарка. А быть может того Мантейфеля, который был генерал, у фашистов танковой армией командовал, а после войны как ни в чём ни бывало в Бундерстаге сидел. Формально эта комиссия приписана нашему к министерству природных ресурсов. Хотя на самом деле, там почти все из бывших военных, причём в чинах довольно высоких. А вся их работа по охране – это отхватить себе почти весь заповедник, речку и бывший пионерский лагерь. Теперь на въезде шлагбаум и егеря озверелые. А что внутри – никто не знает.

– Язычники они, что ли? Духам жертвы в лесу приносят?

– Какие к чёрту язычники! У них один бог – та самая Маммона. Коттеджики себе наверное строят, а пионерский лагерь даже покрасить не могут, заброшенный стоит. И так сейчас везде. На другой стороне города, возле порта, завод прямо через лесополосу площадку разравнивает. Протестуют только экологи – то есть можно сказать, что никто. Мы, охотники, в это всё не лезем, конечно, но тут хочешь или не хочешь, а знать будешь, что с лесами творится. Прогресс и капитализм налицо! В городе всё уже украли, остаётся леса воровать.

– Так не может быть, чтобы никто по рукам дать не мог!

– А кто даст? Охотники в людей не стреляют, у экологов даже ружей нет, в судах у этих ворюг все свои, а ваш Бог – он высоко слишком, ему оттуда не видно. Скоро вообще леса не останется. С одной стороны будет море, а с другой – заборы и ещё раз заборы. И охрана возле шлагбаума.

– Да, они как волки хищные… Но нет, не страшно оно! Вот помяните моё слово – поздно уже волноваться! Скоро всё равно конец света, там и откроется. А пока что есть, берите, потому что после конца света сами знаете, брать ничего не разрешат.

– Эх, бабушка, до этого вашего конца света как до коммунизма – ещё дожить надо. А эти, в коттеджиках, спят спокойно – у них охрана есть. Вот, например, волки. Вы, например, знаете, что волк человека почти не боится и с радостью им обедает? И что питается он в основном из наших с вами скотомогильников? А сейчас, когда в деревнях невесть что, в лесу полно подранков – тут браконьерам спасибо – а охотничья служба развалена, то никто не знает, сколько в лесу волков. Зато очень хорошо известно, что волк взрослых мужчин – боится, женщин – почти не боится, а детей не боится совсем. И человек для волка даже не конкурент, а трудно добываемая, но очень лакомая добыча. Что получили? Каждую неделю в газетах: волки напали, волки загрызли, волки съели и унесли. Охрана не ведётся, отстрела целенаправленного в помине нет. Волки едят людей, а людям всё равно.

– А куда ж министры смотрят с президентом?

– В другую сторону они смотрят, бабушка. А волками занимается Мантейфель. Тот самый, чьи коттеджики мы сейчас проезжали. И тот, у кого коттеджик в лесу, спит там спокойно, потому что волки своих не трогают, они в деревнях закусывают, которые возле леса. Скоро как в царской России у нас будет. Знаете, сколько народу волки в год тогда съедали? От тысячи до полутора! И это притом, что населения было раза в два меньше.

– У Матвейчева ненадёжные данные!

Воцарилось молчание.

Мальчик оторвался от книги и смотрел на них полыхающими чёрными глазами.

Охотник удивился..

– А ты откуда про Матвейчева знаешь?

– Это самая подробная книга о волках из недавно вышедших. Ещё есть грузинская монография по этологии, но она про другое. А вот книга Матвейчева очень хорошая, но статистика по нападениям довольно ненадёжна. Он даже в источнике ошибся. Говорит, что взял у Зворыкина, хотя на самом деле это Генерозов, который собрал данные по отчётам полицейского ведомства ещё царских времён. А этим отчётам верить нельзя. Там каждый год одни и те же цифры. А если цифры каждый год одни и те же – значит, их никто не считает, а просто берут прошлый год и переписывают снова.

– Ну допустим. А откуда же взялись самые первые цифры? С которых переписывать начали.

– Если заглянуть в отчёты, всё становится ясно. Выяснится, что при царе и волки были не чета нынешним: чаще всего нападали на купцов, урядников и почтовые кареты, а нужны им были не люди, а деньги, кольца и то, что в повозке.

– Так что, по-твоему, настоящие волки на людей не нападают?

– Нападают. Но не так часто, как пишет Генерозов. В США за три года, с 1916 по 1918, было около тысячи пятисот случаев просто нападений. И процент смертельных совсем небольшой.

Охотник, смутившись, посмотрел на книгу, которую отложил его неожиданный оппонент. Книга называлась «Руководство по организации и обработке зоологических наблюдений», за авторством Любищева.

– В животных ты, похоже, разбираешься.

– Тут не обязательно в животных разбираться. Достаточно книги сравнить. Сразу станет ясно, кто у кого переписывает.

– То есть Матвейчев, по-твоему, списал не у того?

– Матвейчев хорошо написал, но не всё проверил. У него и источников было немного. До тридцатых годов, пока коллективизация не началась, волки вообще мало кому интересны. Самая первая нормальная публикация – это «Волк» Сабанеева, но она вышла ещё в 1887. Представляете, какая старина? Александр Второй ещё живой, пять лет прошло, как Дарвина издали. Потом, вплоть до тридцатого года, сплошное затишье, ничего нового. А вот как появились колхозы, коллективизация пошла – сразу выходит целая серия про то, как волков ловить, бить и истреблять. Весь скот стал советским, а советская власть не любила, когда у неё воруют. Для нашей науки тридцатых волк – это не просто хищник, это самый настоящий классовый враг. Сразу вспомнили, что он «серый помещик». Его не изучали, а истребляли. Зворыкин открытым текстом пишет: о волке мы знаем мало. Книжечек издали много, но о повадках там почти ничего. Три темы – как выслеживать, как стрелять, как разделывать тушу. Хотя мясо у волка не вкусное.

– Ладно, про мясо ты прав. Но ты, надеюсь, согласен, что при Советах волк своё место знал?

– Знал. И не рез пытался вырваться. В семьдесят третьем даже в Главохоте были уверены, что волк нашим овцам больше не опасен. Прошло лет пять – и в конце семидесятых волков опять навалом. Никто толком не знал, почему.

– Звери расплодились?

– Или какой-то свой цикл. Демография животных – штука сложная.

– Надо же, – усмехнулся охотник, – дети какие пошли. Лучше меня знают, что было в Главохоте.

– Это я к вступительным экзаменам готовился.

– И на кого ты будешь поступать? Неужели будущий зоолог?

– Этолог, если быть точным.

– Этолог – это кто?

– Зоопсихолог. Изучает поведение животных. Их характер, повадки, воспитание, формирование, инстинкты, рефлексы…

– Надо же, какие науки есть. И, судя по поезду, – охотник оглянулся по сторонам, – поступать ты будешь в Питер?.

– Разве в Питере учат, – отмахнулся будущий натуралист, – Там ни этологии, ни ветеринарии. Энтомологи есть, этого не отнять, но с животным миром там послабее. Вот в Москве школа хорошая, но они там на биоинформатике повернулись. А этология, за какую не стыдно, есть только в Кинополе.

– В Кинополе? Биология? Да тут футбола нормального нет!

– Естественно, что нет! Все футболисты ушли в биологию.

Отсюда, с третьего этажа Южного Вокзала, Кинополь казался почти бесконечным.

Даже не верилось, что он будет жить в таком большом и замечательном городе. Уже привокзальная площадь казалось ему небольшим музеем. Высокие, ещё сталинского ампира дома с полукруглыми окнами и выступающими колоннами, трамвай, зазвеневший прямо под ногами, пёстрые рекламные щиты – всё казалось невероятно красивым.

– Давно ждешь?

– Нет, минуты две-три.

Александр Волченя обернулся и кивнул, сдержанно улыбаясь и по-прежнему не выпуская из рук книгу Любищева.

Волченя немного боялся, что дядя его просто не найдёт – ведь прошло уже пять лет – и всё равно просил встретиться не на перроне, а возле огромного круглого окна, немного похожего на окно-розу готического собора. Будущий студент хотел получше разглядеть город, в котором ему предстояло учиться.

– Можно, я тоже буду тебя Лаксом называть. Сестра постоянно так говорит, так что я не представляю тебя под другим именем.

– Да, конечно. Меня все так зовут.

Дома, в Оксиринске, его называли Лаксом и мать, и одноклассники, и даже некоторые учителя. Новое имя приклеилось где-то в младшей школе. Уже тогда его почерк был таким неразборчивым, что ему прочили карьеру врача или программиста. Когда маленький Волченя подписывал тетради, первое «А» в слове «Александр» так и норовило склеиться с «л», а «е», в свою очередь, было неотличимо от «а». Учителя, привыкшие к латышским словоформам и западно-полесскому самосознанию, думали, что это имя и так и читали – «Лаксандр Волченя». Позже одноклассники урезали это до «Лакса».

Волченя не возражал и решил, что при случае даст это имя какому-нибудь новооткрытому виду.

– Насмотрелся?

– Да. У вас замечательный город.

– Если пожить – он становится ещё лучше.

Дядя Волчени со стороны матери – Антон Триколич – не был похож на сестру. В меру упитанный и сангвиничный, он смотрел на мир с одобрением. Глядя на его толстые пальцы, мало кто мог бы поверить, что он хороший хирург, а увидевший лицо ни за что бы не догадался, что он уже почти десять лет жёстко, чётко и умело руководит небольшой ветеринарной клиникой, которая считалась одной из лучших не только в Кинополе, но и во всей Прибалтике.

Имелись у Триколича заслуги и перед философией – один раз, ещё в студенческие годы, с него нарисовали Дэвида Юма для так и не вышедшего учебника.

– Как ты себя чувствуешь? Приступы не вернулись?

– Немного есть. Перед глазами темнеет, и голова становится тяжёлой-тяжелой. Кровь приливает, наверное.

– Что-нибудь с цветами происходит?

– Да, происходит, – Лакс сглотнул, – всё становится такое тусклое-тусклое, и жёлтое. Словно сквозь жёлтую воду смотрю.

– Когда последний?

– Позавчера.

– На ногах держишься?

– Да. Я привык почти. Только судороги по утрам… – Волченю передёрнуло, – это действительно страшно. Иногда так больно, что кричать начинаю.

– Ты волнуешься. Перед экзаменами – это нормально. Как только поступишь, сразу отпустит – вот увидишь.

– А если не поступлю?

– Всё равно отпустит. Так что не о чём волноваться.

Лакс не разбирался в автомобилях. Но даже ему было достаточно одного взгляда на машину Триколича, чтобы понять – владеть клиникой дело доходное.

Сумки и книга отправились на самое дальнее сиденье, а Волченя устроился впереди, не забыв пристегнуться.

– У меня не больше часа, – сообщил Триколич. – Они думают, что я должен быть на конференции. Когда первый экзамен, кстати?

– Я на подготовительный поступаю.

– Да? А в письме про это было?

– Было.

– Значит, я не дочитал.

Машина тронулась. Над головой мелькнул огромный рекламный щит «Церковь Воссоединения зовёт всех страждущих». Лакс вспомнил разговор в поезде и почувствовал гордость. Он слышал про то, что пишут на рекламных щитах, – а значит, уже не был здесь чужим.

– Я вот что придумал, – продолжал Триколич, – Давай ты поживёшь прямо в клинике? Там есть холодильник, можно поспать, литературы полно. И убирают регулярно.

– Можно. Если клиенты не против.

– От клиентов ты будешь прятаться. Потом, возможно, повысим до ассистента. Увидишь, что у животных внутри.

Триколич свернул на проспект, идеально следуя изгибам трамвайных путей. Лакс опять увидел реку. Дома расступались, открывая вид на мост и многоэтажки другого берега. Волченя старался всё получше запомнить, но получалось плохо. Слишком много всего он видел.

На мост сворачивать не стали. Мимо опять понеслись боковые улочки городского центра. Магазинчики, ларьки, кафе, ночные клубы, административные здания с широким крыльцом и высокими окнами. В Кинополе было что-то неуловимо столичное.

Снова река и мост. За мостом начинался парк: такой густой, что он казался нетронутым лесом. Когда миновали и его, послышался далёкий слабый шум, похожий на шелест моря. Триколич сбавил скорость.

– Хоть я и опаздываю, но старых друзей навещу.

Он свернул на боковую улочку и затормозил, аккуратно вписавшись в последнее оставшееся место на парковке. Чуть дальше, на ступеньках небольшого двухэтажного здания с лакированными рамами в окнах и арочным входом, проходило, похоже, что-то вроде манифестации.

Манифестантов было человек тридцать, а может и сорок, а может и двадцать четыре – Лакс не был силён в оценке численности представителей этого вида. Они довольно тщетно пытались пикетировать и при этом никому не мешать. Машины проезжали и люди проходили, но к пикету никто не спускался, и высокие окна взирали на них с насмешливым снисхождением.

Чуть в стороне беседовали двое – низкорослая, плотно сбитая девушка с повязкой на коротко стриженой голове, и высокий, тонкий как щепка человек лет тридцати пяти, в клетчатой рубашке и очках с невероятно толстыми стёклами – точь-в-точь такие, как на канонической фотографии известного гаитянского диктатора Дювалье.

Заметив машину, он, видимо, распрощался, и отправился в их сторону. Лакс заметил шрам через весь лоб, уходивший за оправу очков.

– Здравствуйте, пациент Курбинчик, – улыбнулся Триколич, – Как самочувствие?

Курбинчик улыбнулся или скривился – для него это было одно и то же.

– Вы, один из немногих, кто не называет меня «господин следователь». Я в порядке, хотя в ушах иногда бывает звон. Но разве может не звинеть при такой жизни?

– Экологи бунтуют?

– Бунтуют и пикетируют. Но у них ничего не получится. Это известно даже им самим.

– Из-за завода на западной стороне?

– Конечно. Но ситуация такова, что им не на кого опереться. Лес нетронутый, дачников нет. Заповедник Мантейфеля на другой стороне и Апраксин сказал уже, что в это дело не полезет. Много статей в местной прессе: пишут об оживлении промышленности, расширении производств и о том, что Россия вперёд, скоро заживём счастливо. А для животных, по мнению, прессы, предусмотрены парки.

«Говорит, как протокол пишет, – подумал Лакс, вглядываясь в неподвижное лицо следователя, – Интересно, это у него от природы или профессиональное?»

– Да, со всех сторон обложили.

– Кроме того, я только что выяснил, что шансов у зелёных дьяволов не было с самого начала. Вам известно, кто один из основных акционеров?

– Войшкунес?

– Нет.

– Вильковский?

– Нет. Это Кинель, Олег Игоревич.

Триколич присвистнул.

– Да… если так, то всё решено. Он их даже есть не станет.

Курбинчик кивнул.

– Выборы через два месяца. Уже размещён заказ о печатати плакатов. Поэтому рассмотрения жалоб не будет. На это нет времени.

– Я, конечно, только коллега лечащего врача, – Триколич повернулся вбок, словно не хотел встречаться глазами, – и не могу советовать следователю. Но мне кажется, что с этими раскопками вы рискуете окончательно загнать себя в гроб. Я Кинеля знаю, как вы догадались, лично. Он очень адекватный человек и в нём нет ни капли отцовского хамства. Ловили бы преступников, пациент Курбинчик. Ведь это ваша работа.

– Кинель мне интересен, – Курбинчик ещё раз усмехнулся и пошёл обратно к протестующим. Разговор был закончен. Триколич снова завёл мотор.

– Следователь Курбинчик, – пояснил он Лаксу, когда они выехали обратно к трамвайным путям, – Бывший пациент. Не мой, к счастью. В прошлом году в райбольнице его с того света вытаскивали. Не верит никому и знает, что каждый в чём-то, да виноват. А сейчас играет последнюю партию. Этой осенью он сдаст дела и переквалифицируется в юридические консультанты.

– Устал бороться с коррупцией?

– Устал бороться с головой. Аутизм у него, – Триколич поджал губы, видимо, что-то вспомнив, – Пока лёгкий. Потом, быть может, шизофрения. Идеальный человек, чтобы цифры мучить и афёры распутывать. После операции серьёзно сдал и аттестацию уже не пройдёт. Привык человек смотреть на изнанку, так что лицо ему вообще не интересно. Но дело своё знает. Если не сдвинется окончательно – сам Кинель к нему за консультациями будет ходить. И это будет по-настоящему забавно.

Административный центр закончился и Лакс уже приготовился увидеть спальные районы. Но Кинополь оказался хитрее – сначала был ещё один мост, несколько небольших, ещё начала века заводиков со щербатыми кирпичными стенами, а потом побежали заборчики и домики частного сектора. Многоэтажные дома стояли поодаль, утренняя дымка превратила их в мираж. Потом частный сектор закончился – почти так же неожиданно, как и возник, – и улицу обступили стародавние жёлтые трёхэтажки с тенистыми дворами и магазинами на первом этаже. Лакс решил, что они почти приехали. И не ошибся.

Автомобиль выехал на пустынную площадь с кольцевой дорогой вокруг трёх засохших клумб. Сделал круг, свернул на другой луч и остановился перед невесть откуда возникшим офисным зданием, архитектор которого явно вдохновлялся градостроительными симуляторами. Из серых прямоугольников первого этажа рос кристалл синего стекла, расчерченный рамами на правильные квадраты, а угол выдавался немного вперёд и был увенчан пирамидальным шпилем. Сразу за зданием ещё один мостик перемахивал через реку, уже превратившуюся в широкий ручей, а на другой стороне вставала тёмно-синяя стена леса.

Лаксу было немного обидно. Такой большой город и так быстро закончился.

– Забирай вещи. Чтобы два раза не ходить, занесём всё сразу.

Прямо возле входа поблёскивала новенькая стальная вертушка и сидел в стеклянной будке охранник. Возникла заминка: магнитная карточка была только у Триколича, а для Лакса пришлось выписывать временный пропуск. Пока охранник делал записи, Волченя оглядывался по сторонам, завороженный полированным камнем, сверкающей плиткой и люминисцентными лампами, утопленными в навесной потолок.

– Нам на третий.

Лифт поднимался мягко и совершенно бесшумно. Потом прихожая с двумя абсолютно одинаковыми дверями. Ещё в ней имелось незнакомое даже Лаксу растение с широченными листьями, росшее из каменной кадки. Один из листьев, похоже, кто-то погрыз.

– В какую нам дверь?

– В любую. Я снимаю весь этаж.

– А почему никого нет?

– Выходной. Все болеют дома.

Похоже, раньше здесь были комнаты обычного офиса, но смелая перепланировка превратила этаж в миниатюрный пластиковый лабиринт. Они прошли через абсолютно пустую комнату с футуристическими красными креслами и китайскими мотивами на стенах, потом свернули в коридорчик, ещё в коридорчик, забросили по дороге сумки в чулан и, наконец, оказались в небольшой закутке с зашторенным окном и раскладушкой в тени журнального столика. Напротив была втиснуты книжная полка, набитая так плотно, что, казалось, она сейчас лопнет.

– Сейчас отсыпайся. Ключи я на стол кладу. Туалет – следующая дверь. Надеюсь, не заблудишься. Где холодильник, объяснять долго, но ты его найдёшь. А я на конференцию, вернусь к вечеру. Они зачем-то хотят меня видеть.