Кинопольский волк
Надо было что-то делать. На гостиницу он не рассчитывал, в клубы никогда не ходил. Можно было купить билет и поехать обратно в Оксиринск. Но это было бы глупо – жив Триколич-старший или нет, надо было подавать документы и записываться на экзамен. Конечно, стоило посоветоваться с мамой, но это можно было сделать и по телефону. К тому же, за окном было лето, а Лакс был в большом и незнакомом городе, в котором так мечтал попасть.
Он вызвал лифт и снова принялся перебирать варианты. Все они казались ему одинаково дурацкими. Даже удивительно, какой бестолковой делает жизнь любая трагедия.
Створки лифта раскрылись. Внутри был неизвестный.
Он стоял на четвереньках, задрав голову, которая казалась объятой рыжим пламенем. Приглядевшись, можно было разглядеть, что это волосы, заботливо собранные в пряди и поставленные торчком. Такая причёска называлась, кажется, трэшевой и до этой секунды Лакс был уверен, что их, подобно парикам восемнадцатого века, можно увидеть только на большой сцене.
Помимо причёски обращали на себя внимания искусственно потёртая сумка через плечо, усеянная значками, майка с расцветкой, исполненной психоделики и джинсы, при одном взгляде на которые становилось ясно, что такое неуловимое, на первый взгляд обычное качество не может стоить дешевле восьми сотен долларов.
– Клиника работает? – осведомился неизвестный.
– Уже нет. Там всё опечатали.
– И микстуры нет?
– Микстуру тоже опечатали.
– О господи…
Четвероногий зарылся лицом в руки и застонал. Лифт тренькнул, закрыл створки и поехал вниз.
Лакс остался перед лифтом. Створки раскрылись опять. Четвероногий теперь стоял как обычный человек, вцепившись руками в поручень. Он был не старше Лакса, но выше, с длинными руками и ногами.
– Лучевский – это ты?
– А как ты догадался?
Лифт зазвенел и опять попытался увезти свою жертву. Лакс поставил ногу между створок и не дал.
– Не важно. Выходи.
Приступ почти прошёл и Лакс чувствовал себя почти нормально. Убийство казалось чем-то очень далёким, словно оно произошло на другом конце галактики.
Волченя снова подошёл к железной двери, нажал кнопку вызова и почти со злорадством услышал возглас сирены.
– Кто там? – спросил голос. Лакс отметил, что отвечает почему-то Копи.
– Это Волченя. Тут Лучевский пришёл, микстуру просит.
– Сейчас принесу, – и, чуть в отдалении, – Как, parbleu, этот громкий вызов выключить? Надоел реветь!
Тишина и какой-то стук. Потом дверь открылась и показалась Копи с непочатой склянкой.
– Держи, – она сунула склянку Лучевскому, – И смотри, чтобы больше не проливали. На ближайший месяц микстура отменяется.
– Как отменяется? – Лучевский вытращил глаза, – Этого же им на две недели, от силы.
– У вас рядом лес.
И захлопнула дверь.
Лучевский посмотрел на склянку, а потом осторожно переложил её в сумку.
– Что случилось? – спросил он у Лакса, – Ты что-нибудь знаешь?
– Хозяина клиники убили, – ответил наш герой, – кажется. И никого не пускают.
– Прямо в клинике убили?
– Нет. В городе где-то.
Лучевский присвистнул. Свист, надо сказать, был весьма мелодичным.
– Значит, будем без неё… А ты тоже тут лечишься?
– Я его племянник. Приехал поступать. А тут такое, – и Лакс кивнул на дверь.
– Да, вляпался ты порядочно. Уже нашли, кто убил?
– Нет, не нашли. Никто пока не знает. Но там уже человек из Мантейфеля. А меня на улицу выгнали.
– Это не проблема! – сообщил Лучевский, вызывая лифт, – Меня почти каждый месяц выгоняют. А я до сих пор там, где был.
– Ты не знаешь, где можно заночевать? Не в гостинице, а просто переждать ночь, пока они закончат обыск в клинике? Я же не разбираюсь в этом.
– Ну… можно, например, у меня.
На солнце наряд Лучевского засиял всеми возможными красками. Лакс даже попытался определить, что же написано на майке, но буквы были слишком витиеваты, и так и норовили превратиться в деревья, лианы и весёлых зверушек.
– У нас скоро концерт будет, – сообщил Лучевский, глядя куда-то в пространство. Свежий воздух помогал ему лучше любой микстуры, – Пойдёшь?
– Пойду, – Лакс решил на всякий случай соглашаться, – Обязательно пойду. У вас, наверное, интересная музыка.
Лучевский свернул и зашагал в сторону леса. Наш герой последовал за ним. Это выглядело странно, но Лакс успокаивал себя тем, что Лучевский, как местный, должен знать город лучше.
– Я играю в пяти группах, – сообщил Лучевский, не сбавляя темпа, – чтобы стили не смешивать. Но в четырёх проблемы с составом – я там один. Ты на чём-нибудь играешь? Для «Мутантов Царя Хаммурапи» не хватает клавишника, например.
– Нет, ни на чём.
– Придётся учить. Я пока только одну укомплектовал. Называется «Троллейбус Ненависти». Послезавтра концерт, поэтому работы много. С утра сочинил одну песню. А на конце надо не меньше четырёх.
– А сколько у вас уже готово?
– Одна и готова. Будем сегодня разучивать. Вот, посмотри.
Из сумки появилась тетрадь на металлической спирали. Лакс подумал, что такие тетради очень удобные. Надо купить несколько, чтобы конспекты вести.
Большую часть страницы занимали каракули и рисунки. Сверху было написано и подчёркнуто – «Автовокзал» – а внизу, возле большой улыбчивой лошади, собранной из треугольников, громоздились каракули:
Армия зла —
Автовокзал!
Армия зла —
Автовокзал!
Гнал-давил,
Гнал-давил,
Гнал-давил,
Не тормозил!
Гнал-давил,
Гнал-давил,
Гнал-давил,
Не тормозил!
Выше были ещё строчки, но они оказались густо замазаны. Лакс смог разобрать только последние две:
Визг тормозов и клёкот резин!
Они превратят твоё тело в бензин!
– Ты зачёркнутое не читай, это бракованные. Тут вся идея песни вот в чём. Играется один рифф – «армия зла – автовокзал», примерно четырнадцать раз. Потом играется второй рифф – «гнал-давил, гнал-давил, гнал-давил – не тормозил», тоже примерно четырнадцать раз. Или перемешать их можно. И вот так оно играется, а потом, не сбавляя интенсивности, играется всё тише и тише, звук затихает. И читается стих. А потом снова из тишины нарастает интенсивность и оно продолжает играться и ораться, как ни в чём не бывало. Такая идея.
– А где этот стих?
– На другой стороне.
Лакс перевернул сложенную вдвое тетрадку.
Рукопашный автобус по городу едет,
Он перевозит мнимых медведей.
На Заводской, у ворот горбольницы
Он остановится крови напиться.
Заправка закончена, фары мигнут:
Автобус выходит на новый маршрут!
– Как вы будете сбавлять звук на сцене? Там есть что-то специальное?
– Я ещё думаю над этим. Надо пока адаптировать.
Вокруг них уже был лес. Лакс обернулся и увидел стеклянный край здания клиники.
Из главного входа показалась Копи с сейфом в руке. Она тащила его почти без усилий. Прямо над её головой подался внутрь один из квадратов стеклянной стены, и оттуда показалась голова Апраксина. Тот что-то ей сказал, но девушка лишь отмахнулась и, ухватив сейф поудобней, направилась к автобусной остановке. Апраксин исчез, стекло вернулось на место.
– Там дальше мой рассказ, ничего интересного. – продолжал объяснять Лучевский, – я его на отдыхе писал, в Германии. Нижняя Германия вообще творчеству способствует, там каждое слово – песня с припевом и сложным соло посередине. И вот у меня возникла идея про рассказ о том, как я жил под мостом, и у меня был пингвин, которого звали Зигмунд Фрейд. Потом придумал, что под мост пришли фашисты, хотели меня бить, а я от них спрятался. А вот что было дальше – я так и не сочинил. Закончилось вдохновение. Но рассказ лежит, ждёт своего часа. Если его дописать, можно будет в журнале каком-нибудь напечатать. Это же постмодернизм получается, вещь сейчас актуальная. Вообще, у меня много всяких планов сейчас, особенно в июле, перед экзаменом. На каникулах вот планов никогда не бывает, целый день не пойми чем занимаешься. А когда контрольные, или например годовой экзамен – это да, сразу мыслей полная голова. Сейчас вот у меня пока упадок, но это не проблема. Скоро выпускные экзамены. Значит – будет новый творческий подъём, такой, что и готовиться к ним не смогу!
Они уже углубились в лес настолько, что города не было видно. Только широкое шоссе и машины, изредка проезжавшие мимо, напоминали им о близости цивилизации с её многоэтажными домами и искусством постмодернизма.
– Ты слышал Нейтральномолочный отель?
– Нет, – Лакс и вправду её не слышал.
– Это моя любимая. Чтобы играть у нас, ты должен её услышать. И хорошо услышать. Все звуки, до единого. Ничего не пропустить. Хотя нет, подожди, я, наверное, смогу её прямо сейчас поставить. Плеера уже нет, но мобильный должен быть, наверное… Я его, кажется, выкладывал.
Лучевский принялся рыться в сумке. Нашёл ручку, тетрадку, какую-то пёструю повязку, порванные бусы, ещё что-то…
– Нет, мобильного нету. Значит, я и его потерял. Представляешь, как обидно! Позавчера ночью, в Челюстях, потерял рюкзак, а в нём самое ценное – плеер, мобильный и «Кратчайшая история времени» Стивена Хокинга! Можешь себе такое представить, а?
– Челюсти – это клуб?
– Ну ты даёшь! Челюсти – это парк! Вон там, рядом, где железная дорога.
И он махнул левой рукой в сторону тёмных зарослей.
– Послушай, а мы правильно идём? Ты в лесу живёшь?
– Какой тебе лес? Ты что, и Глухарёвку не знаешь?
– Я только сегодня утром приехал из Оксиринска. Извини, совсем не ориентируюсь.
– Оксиринск… – Лучевский задумался, – Кажется, Жан оттуда. А может, и не оттуда…
Среди деревьев проступил большой сумрачный силуэт, окружённый забором. Приземистый и полукруглый, он неуловимо напоминал башни молчания, в которых зороастрийцы оставляли своих мертвецов.
– Что это?
– Это церковь будет. Слышал о Церкви Воссоединения?
– Да, слышал.
– Значит, они и в Оксиринск уже пробираются. Интересные люди, с размахом работают.
– А ты сам был на их службах?
– Нет, и не пойду. Толку не будет. Они все там западные с головы до хвоста, даром, что корейцы. Я у одного спросил про чистое сознание Будды – а он мне про Библию начинает. А сейчас уже всем ясно, что всё духовное должно идти с Востока, но по-настоящему, а не подделкой. Лучше к кришнаитам сходить. Там рис дают, очень вкусный, и музыка всегда приятная играет.
– Мне к кришнаитам, наверное, нельзя, – осторожно заметил Лакс, – Я ведь ни во что не верю и иногда матом ругаюсь.
– А там почти все такие, – махнул рукой Лучевский, – Бывает, зайдёшь в ашрам – а там за столом в ряд люди патлатые в косухах и с черепами. Едят рис, причмокивают и кажется, что сейчас начнут вспоминать, сколько церквей сожгли сегодня ночью. Но и им там хорошо и даже на них исходит благодать Кришны. А всё почему? Потому что мышление на Востоке не линия, а спираль или даже воронка. На Западе всё обусловлено – раз родился, должен ходить в школу, учиться, поступать, состоять в правильной церкви и ничего не упустить. А восточная мысль – она как Кришна, танцует сразу со всеми пастушками. Пришёл сатанист в ашрам подкрепиться рисом после очередной кровавой оргии – и сам того не замечая, преисполнился позитива. Сидит, улыбается во все стороны, любуется, как всё оформлено и уже даже таракана ударить не может.
Между тем лес закончился и Лакс наконец-то увидел Глухарёвку. Она тянулась вдоль лесополосы, а перед ней бежал ещё один ручей, выложенный камнями и с декоративным водопадиком. Стиль курортных пансионатов был выдержан идеально: новенькие, как на подбор, дома в один или два этажа, с высокими сверкающими окнами, пологими крышами и частоколами вокруг детских площадок. Казалось, что застройка перенесена сюда прямо из Сочи и этим фактом делает нам намёк: здесь живут те, кто считает себя достойным бесконечных каникул.
Дальше, за большим пустырём, вытянулась вдоль горизонта полоса заурядных многоэтажек. Мимо ехал красный трамвай.
– Идём.
Тропинка была еле заметной. Видимо, местные жители редко ходили пешком. Теперь можно было увидеть и будущий храм. Недостроенная церковь приподнималась над забором, похожая на гранитный утёс.
– А строители не строят… Странно, очень странно.
– Сегодня выходной. Может, поэтому?
– Здесь у нас особые строители. Им за каждый кирпич отпускается два греха. А если кладут с опережением, то дополнительные десять. В качестве премии, – Лучевский прищурился. – Даже сторожа нет, удивительно… А, всё ясно. У них же моление сегодня будет. Тоже на стадион пошли, попробовать благодати.
Лучевский жил в коттедже 29, с высоким, на два этажа, полукруглым окном. Лакс был раньше уверен, что такие дома встречаются только в голливудских фильмах.
Они сбросили ботинки в сверкающей прихожей и поднялись по винтовой лестнице на второй этаж. Коридор, видимо, был общим, а вот комната уже ощутимо принадлежала Лучевскому. Книжная полка, покрашенная, должно быть, из уважения к жирафам, в жёлтый с бурыми пятнами цвет, вереница вырезанных из бумаги слоников, спускавшихся от потолка к кровати, две электрогитары, из которых одна висела вверх ногами и барабаны, подозрительно оранжевого цвета. Кровать, на японский манер, представляла из себя брошенный на пол матрац, а вместо стульев были мягкие мешочки, какие иногда ставят в кинотеатрах, чтобы продать подороже билет. Стол с компьютером возле громадных, заставленных дискам стеллажей тоже был довольно низким, а вот того, что на нём стояло, даже у Лакса захватило дух.
– Всё, устраивайся, – Лучевский выставил склянку на подоконник и начал рылся в книжном шкафу.
Лакс размышлял, куда поставить сумку.
– Слушай, а твои домашние не будут возражать?
– Не будут… наверное…
– Это кого ты привёл?
В дверном проёме – две девичьи головы. Обе узкие, востроносые, глазами, с полными злобы и коротко, под мальчика, остриженными головами. Лаксу начало казаться, что плохо причёсан в этом городе он один
– Это мой хороший друг, – Лучевский отступил и поднял руки, – Из Оксиринска, поступать приехал.
– Мы сколько раз тебе говорили никого не приводить и не вписывать!
– У нас одни вешалки в прихожей на двести долларов, а ты кого-то с улицы приводишь!
– Стас, когда ты повзрослеешь? Не можешь сам повзрослеть – так хоть другим не мешай!
Лучевский закрылся руками.
– Да прекратите вы! Он только на одну ночь! Это племянник Триколича. Его убили сегодня, вы слышали
– Ещё лучше!
– Чтобы милиция пришла!
– Допрашивала в нашем доме!
– Арестовывала!
– Головой ты хоть думал?
– Пробовал хоть раз думать? Говорят, полезно?
– Сейчас отцу позвоним!
– Водит кого попало…
– Это ничего, – объяснял Лучевский уже снаружи, – мои сестрёнки – они всегда так бушуют. Они хотят спокойной жизни, – вот поэтому жить с ними и невозможно. Ты не обижайся, они покипят и успокоятся. Ты сумку оставил? Правильно сделал, теперь им будет сложнее тебя выкинуть. Как темнеть начнёт и родители за телевизор сядут, мы обратно вернёмся, только тихо.
– А почему тихо?
– Чтобы сестрёнки тебя снова не услышали.
IV. W
– Куда теперь пойдём? – спросил Лакс.
– Ну… не знаю.
Сейчас они шли вдоль Глухарёвки. Высокие окна смотрели на них почти насмешливо.
– Я есть хочу. Совсем не обедал. Как думаешь, получится незаметно пробраться на кухню?
Лучевский задумался.
– Пробраться можно, но там сейчас ничего нет.
– Что же делать?
– Можно в Вэ пойти. Дома сейчас всё равно не наешься.
– Почему?
– Период такой. Затратный.
Живот ощутимо прихватывало. В этом была неприятная особенность приступов – они, похоже, всерьёз затрагивали что-то, связанное с чувством голода. В особенно неудачные дни, когда мир почти полностью выцветал, холодильник на биостанции очень часто оказывался пустым уже наутро.
– А где это, Вэ?
– Вон там.
Небольшой куб из стекла и бетона стоял возле дороги, как раз посередине между Глухаревкой и линией обычных домов. Он словно не определился, с кем быть и казался упрощённой и уменьшенной копией здания, в котором располагалась клиника. На стёклах над входом поблёскивала загадочная готическая буква, похожая на две склеенных греческих «беты». На V было не похоже. Может, W? Но ведь это дубль-вэ…
Внутри были мягкие бежевые креслица, сверкающие чёрные столы и стены,
А людей немного.
– У нас денег хватит?
– У меня – хватит, – ответил Лучевский. Потом спохватился и добавил, – На нас двоих.
Лучевский сразу направился к стойке и потребовал «стандартный второй, как обычно». Лакс изучил меню, полное непонятных названий и потребовал четыре сэндвича с ветчиной, огурцами, соусом и сыром. Он был так голоден, что даже от названий блюд у него начинала выделяться слюна, словно желудочный сок у собаки Павлова.
Лакс ещё раз оглянулся, подыскивая свободное место. Зал был полутёмным, на шесть столиков, причём один из них был задвинут в угол и разглядеть, кто там сидит, не представлялось возможным. А вот крупный стол, на шесть мест, оккупировали три девушки в уже знакомой ему школьной форме. Слева сидела смуглая и кучерявая, с глазами, похожими на ягоды чёрной смородины, справа – высокая и круглолицая, с такими длинными волосами, что они змеились прямо по столу. А посередине восседала Копи, вцепившаяся в стакан с соком. Сейфа нигде видно не было.
– Это Апраксина? – вполголоса осведомился Волченя.
– Да, Копи. А с ней Опасный Соболь и Белянкина.
– Если не секрет, почему все называют её «Копи»? Они же Лариса.
– Потому что уже есть одна Лариса – Белянкина.
– А почему именно «Копи»?
– Потому что «Ликополо»!
Спрашивать дальше Лакс не рискнул.
– Я вижу знакомые лица, – Лучевский уже был возле подруг, – Можно у вас устроиться?
– Можно-можно, – кивнула Белянкина, – Мы как раз одну вещь обсуждали. О любви и прочих отношениях. Вот ты читал Протопопова?
– Собираюсь, – Лучевский спрятал глаза, – но сначала надо «Секретная заря Аннанербе» дочитать. Кто-нибудь читал «Секретную зарю Аннанербе»? Там очень интересно, про магию огня в Третьем Рейхе…
– Протопопов – этолог, – Белянкина подняла палец, – И после этой книги очень много начинаешь понимать. Почему женщины так любят хулиганов, откуда взялся идеальный мужчина в женских романах и вообще, почему любовь всегда выглядит так по-дурацки.
Лучевский задумался.
– Ну, Аннанербе тоже это исследовали. Например, Гёринг был уверен, что древние германцы зачинали детей с тем расчетом, чтобы они родились в день летнего солнцестояния… или зимнего… Нет, я так не вспомню. Ну в общем они зачинали детей…
– Самое главное в отношениях – ранговый потенциал, – продолжала Белянкина, – То есть какое место человек может потенциально занять в социальной иерархии. Поэтому у дебоширов больше шансов, чем у тихих, а у плохо выбритых – чем у гладко выбритых и бородатых. И именно они нравятся женщинам, причём интеллект значения не имеет – любовные отношения работают на том, что возникло задолго до интеллекта. Люди смелые, и наглые – это альфа-самцы человеческой стаи.
– А Протопопов – это позор и профанация этологии как науки, – сообщил Лакс.
Принесли заказ. Никто, впрочем, не обратил на это внимания. Все молчали, несколько удивлённые.
– Протопопов – учёный, – повторила с нажимом Белянкина, – Всё это – научно доказанные факты. Хотя омегам они и не нравятся.
– Протопопов – переводчик по преимуществу. А книгу Дольника, на которую он ссылается, он читал по диагонали и не до конца. Иначе бы не порол такой чуши про альфа-самцов и сексуальную иерархию.
– Ты просто ничего не понимаешь!
– Не-е-е-ет, подожди, – Копи, похоже, стало чуть лучше, – Пусть он нам всё расскажет, раз такой специалист. И что же по-твоему там чушь?
– Да всё там чушь. Только в одних местах – полная, а в других – феноменальная. Начиная от этой дурацкой идеи про ранговый потенциал, который непонятно как считается.
– А Протопопов пишет, что он определяется по месту в иерархии.
– У сильных и безмозглых хулиганов высокого места в иерархии не бывает. Просто потому, что от них в шоке и верхние, и нижние. И тем не менее они тоже, если верить Протопопову, альфа-самцы. И безумно популярны.
– А ты не думал, что у них есть скрытый ранговый потенциал? Да, пусть они пока не занимают, но могут со временем занять.
– Прямо теория скрытых параметров! Интересно, если вспомнить классику, за что Софья любила Молчалина? Ни мускулов, ни нахрапистости нет, зато есть ум – первейший признак горя.
– Возможно, у него тоже были скрытые ранговые потенциалы.
– Угу, универсальный ответ шарлатана. Причина есть, но она где-то спряталась. Если так, то я – скрытый миллионер. Только все мои миллионы – в скрытых параметрах. В настолько скрытых, что я их сам пока никак не найду!
– Не говори так, – пробурчал, не переставая жевать, Лучевский, – Со скрытыми параметрами в Рейхе работали. Когда союзники уже высадились, Хайзенберг – у нас его Гейзенбергом почему-то называют – пытался построить такую специальную железную башню, в которой за счёт энергии скрытых параметров и магии рун…
– Ты просто завидуешь успешным людям! – Копи не слушала.
– Было бы чему завидовать! Кто там по Протопопову успешный самец? Хвастливый, атлетически сложенный, никого не слушает, вины не признаёт, живёт одним днём, сам открыт, но внутри пусто. Так ведь это не женский идеал, а клиническое описание психопата.
– Но женщины их любят!
– Женщины определённого типа. С которыми лучше не связываться. Вообще, считать себя самым умным – одна из самых глупых стратегий.
– Которой ты почему-то следуешь, – заметила Копи, почти улыбнувшись.
– Да где ж я самый умный, – Лакс почесал затылок, – мне даже до Дольника ещё далеко. И Протопопов умнее меня, конечно. Он врёт связно. Я так не умею.
– А ты не думал, что он может быть в чём-то прав? Многие люди говорят, что стали по-настоящему понимать, как устроена любовь, только прочитав Протопопова.
– Ничего они не поняли. Они поверили. Люди поверят во что угодно, лишь бы это звучало достаточно для них оскорбительно. Кто поверит, что после смерти обязательно рай? Только камикадзе. А рай, в который попадут только праведные? Миллионы верят до сих пор! Человек – он умный, он знает, что в рай бесплатно не берут.
– Но разве не стоит вера человека на том, что он видел? На его опыте, чувствах, сомнениях…
– Вера стоит не на том, что ты видел. Вера стоит на том, чего ты хочешь. К примеру, этот ваш Протопопов если и учился биологии, то даже не у Дольника, а у Лысенко. И ученик он прекрасный. Усвоил хорошо самый главный урок: чтобы тебе поверили, не надо ничего доказывать, не надо ничего подтверждать, не надо даже, чтобы кто-то мог понять, что ты пишешь. Главное – обещать большие урожаи. И все тебе поверят. Ничто не хочет проверять доказательства, уточнять подтверждения, вникать в страницы и страницы умного текста. Все хотят урожай. И если пообещаешь – потом хоть трава не расти!
– По-твоему, люди тощие и неуверенные имеют больший успех у девушек?
– По-моему, всякая чушь имеет незаслуженный успех у обоих полов. Вот мы и читаем про скрытых успешных людей, у которых на опохмел не хватает.
– Ты очень смешной. Ты рассказываешь девушке, что у любви причин не бывает. Что она может полюбить кого угодно.
– Причины бывают. Другое дело, что они бывают самые разные. Даже ранги бывают самые разные. Протопопов, например, не в курсе у человека не одна иерархия, а много. В школе, дома, во дворе, в секциях разных, на уроках, на переменах, на работе, в политике, где угодно ещё. И везде разные лидеры.
– Мы говорим о простых людях, не политиках. По-твоему, у хулигана – грозы района меньше шансов найти себе подругу.
– У хулигана – грозы района, есть шанс получить судимость. И ты наверняка замечала, что за девочки вокруг таких крутятся.
– Ну, некоторые хорошие девочки тоже.
– Причём все эти хорошие девочки – из неполных семей. Где мать была замужем за вот таким ровно до тех пор, пока они не перестали терпеть друг друга.
– То есть всё решает воспитание, а инстинкты не значат ничего?
– Ещё перед инстинктами работают рефлексы. И такая штука, как пресыщение. Когда человек не женат, он готов с любой. А когда женат, уже и не интересно.
– Вот так! – усмехнулась Белянкина, – Девочки, кто-нибудь согласится на такое замужество?
– Разумеется, никто, – Лакс уже не мог остановиться, – надо, чтобы он гулял, дебоширил и тебя совсем не слушал. Будет счастливое семейство. Интересно, есть ли семья у самого Протопопова.
Копи, однако, не смеялась. Наоборот, её дыхание всё больше учащалось, а ладони елозили по столу, словно не могли найти себе надёжной опоры.