Ольга Яковлева
Продлённая группа пошла на прогулку. Ольга отправилась в класс. Подумала: ну что ж, пока хоть домашнее задание поделаю. Времени ещё оставалось почти полтора урока. Достала задачник и тетрадку по арифметике. Написала: «26 сентября». У букв ноги разъезжались, словно бы они стояли не на строгой синей линейке, а на скользком льду. Ольга нахмурилась, прочитала задачку: «…купил в магазине две тетради и ручку…»
Было совершенно непонятно, чего дался ей этот Огоньков Генка. И почему именно она должна отвечать за него? За шестиклассника! Он ведь и сам взрослый!..
Неожиданно затрещал звонок. Ольга почти его не услышала, споря сама с собою. Главное, что она не знала, как поступить. И вдруг снова звонок грянул – кончилась переменка между пятым и шестым уроками. И тут Ольгу кто-то шилом кольнул: «Господи! Да ведь старику же ботаники надо сказать! Он уж обязательно что-нибудь…»
Ольга выскочила из класса, запрыгала по лестнице не хуже самого Огонькова. Школа сейчас была похожа на вокзал, с которого уходят разом сто поездов. Звонок на отправление дан, поезда, как видно, уже тронулись. И все бегут, бегут, стараясь догнать двери своего поезда. И Ольга бежит – вот и её дверь. Стучаться или прямо так?.. Постучала, дёрнула дверь – закрыто!
Нету старика ботаники, никто не поможет ей. Всё должна сама решать!
* * *В школе сидеть она больше не могла. Вышла на пустой двор. Ветер дёргал её платье в разные стороны. Ольга вынула из портфеля кофту, застегнулась на все пуговицы. И всё равно по телу бегали иголки дрожи – то ли от холода, то ли ещё от чего.
Так, переминаясь с ноги на ногу, она простояла у школы весь шестой урок. «Вот Огоньковище! – думала она. – Да что я ему сторож здесь – сторожить?!» Однако не уходила. Наконец, заглушённый стеною, задребезжал звонок. Сердце у неё сразу забилось быстрее, быстрее. И совсем уж нестерпимо стало ждать!..
И вот двери начали открываться со стуком и грохотом. Старшеклассники ватагами выходили на улицу. Многие с удивлением поглядывали на Ольгу.
И вдруг она увидела: вышли те мальчишки, дежурные, и ещё двое. Они привалились спинами к деревянному заборчику, за которым был ботанический участок, и стали тихо о чём-то переговариваться. Было ясно, кого они ждали. Огонькова! Ольга быстро отступила за колонны школьного крыльца. И стала подглядывать оттуда.
Теперь, когда враги были прямо перед нею, она почему-то начала успокаиваться. В конце концов, Огоньков всё знал. Он мог хоть сто человек с собой взять против этой четвёрки! Ольга даже хмыкнула злорадно…
И тут она увидела Огонькова. Он был один. Стоял на верхней ступеньке широкого школьного крыльца и смотрел на своих врагов. Ольгу, которая была в каких-нибудь двух шагах от него, Огоньков, конечно, не замечал.
– Ну что, орлы? – спросил Генка. – Вчетвером-то оно смелей получается?
Мальчишки, как и Ольга вначале, решили, наверное что Огоньков тоже пришёл со своими дужками. Но вдруг они поняли, что Генка совершенно один. И их, видно, зло разобрало, что они испугались его – одного человека. Они начали ругаться. Ольга почти ничего не понимала в этой ругани, но всё же догадывалась, что это самые жуткие и чёрные слова. У неё дыхание перехватило, она только повторяла про себя: «Ой! Ой! Ой!» Но Огоньков, уж наверное, всё понял. Он сбежал вдруг на землю по ступеням и спросил:
– Ну, что ж вы? – словно бы старался их подбодрить.
Он теперь стоял почти рядом с ними… И вдруг сильно ударил крайнего мальчишку кулаком в нос, а потом в живот. Этот мальчишка отшатнулся, скрючился, но зато остальные трое наконец будто опомнились. Раз – и один сцепился с Огоньковым, раз – и другой повис сзади. Генка упал… И тут словно какой-то ветер подхватил Ольгу. Она выскочила из своей засады, замахнулась портфелем:
– Бандиты! Бандиты! Я всё про вас видела!
Неизвестно, что бы она сделала дальше, – наверное, треснула портфелем, кто под руку подвернётся, да споткнулась на последней ступеньке и со всего маху рыбкой шлёпнулась на асфальт.
– Атас! – крикнул кто-то из четвёрки. – Сейчас шум будет. Отваливай… – И топот ног.
Ольга вскочила сгоряча. Увидела, что Огоньков сидит прямо на краю тротуара. На переносице полукруглая ссадина как луна, из нижней губы, расползаясь жирным пятном, идёт кровь. Огоньков лизнул губу, сплюнул.
– Ну, ты даёшь! – Вдруг он увидел что-то, встал, шагнул к Ольге: – Ого, брат! Да ты… смотри-ка!..
Тут Ольга и сама почувствовала какое-то тёплое щекотание по левой ноге. И сразу больно-больно стало… Ой! Ольга даже пошатнулась: вся коленка была в крови, и дальше, вниз по ноге ползли красные змейки, осторожно трогали розовый Ольгин носок. «Вот хорошо, что не белые гольфы», – подумала Ольга. И тут в ушах зашипело и зазвенело, перед глазами запрыгали золотые и чёрные круги. Ольга попятилась и села на холодную гладкую ступеньку…
* * *Минут через двадцать Ольга с обвязанной ослепительно белым бинтом коленкой хромала по школьному двору. Огоньков нёс её портфель.
Ольга всё никак не могла забыть те жуткие мгновения, когда врачиха промывала ей огромную ссадину вытаскавала из-под кожи два камешка, состригала ножницами грязные красные лохмотья. А потом всё прижигала, прижигала йодом… Больно было ужасно! Ещё и теперь ныло и дёргало, будто в её разбитую коленку переселилось сердце.
Но во время всей операции Ольга почти ни звука не проронила. Очень хотелось заплакать. Между прочим, ей даже говорили, что полезно пореветь немного, когда слишком больно. Однако приходилось зубы всё время стискивать и молчать, потому что рядом стоял Огоньков. Сам привёл её туда и, когда врачиха сказала ему выйти, твёрдо ответил:
– Нет!
– Она тебе кто – сестрёнка?
– Из моего звена. Я вожатый!
Добрая врачиха, конечно, и знать не знала, какой Огоньков вожатый и что у него за звено. Она только растерянно плечами пожала:
– Ну… ладно.
И Огоньков остался.
* * *– Чего, домой тебя проводить, что ли? – неловко спросил Огоньков. – Мать небось там икру мечет?
– Не мечет, – сказала Ольга. – Она во вторую смену ушла. Её до самого полдвенадцатого ночи не будет.
– А кто будет?
– Я.
– Погоди, а… это самое?..
Ольга догадалась: Огоньков про отца хотел спросить. Отца у неё не было. Она ещё в малышовскую группу ходила, когда отец… уехал. Да, так мама сказала: «уехал».
И теперь только слал переводы денег. Каждый месяц мама говорила:
– Надо на почту сбегать…
А в руках у неё была всегда одинаковая серовато-жёлтая картоночка с таким пушистым оборванным краем. Ольга (уже забыла откуда) знала, что это отцовский перевод. Однажды она заглянула в эту бумажку: «45 руб. 00 коп.». Вот, значит, сколько полагается на её воспитание – сорок пять рублей…
О бывшем отце и о картонных переводах Ольга думала привычно, спокойно. Только не любила, конечно, когда об этом выспрашивали.
А Генка – он ведь ничего не знал. Однако сразу почувствовал, что начинается неловкость, и замолчал. «Как Борис Платоныч», – подумала Ольга. И стало приятно, что Генка чем-то похож на старика ботаники.
– А хочешь, пойдём к нам, – прервал молчание Огоньков. – Чайку по стаканчику треснем…
– Как треснем?
– Ну, выпьем. – И вдруг добавил: – У меня дед чего-то загибается. – Постучал пальцем по груди. – Моторчик отказывает.
Ольга с трудом слушала Огонькова. Слова его были какие-то колючие, будто ежи. Едва возьмёшь – тотчас хотелось бросить. Не могла она себе как-то представить домашнее неторопливое чаепитие со словом «треснуть», а болезнь старика ботаники рядом с придурочным «загибается». Словно Борис Платоныч не человек, а сгоревшая спичка.
– Ну чего, пойдёшь? – уже нетерпеливо спросил Огоньков.
Ольга кивнула.
– Лады!.. Не болит?
– Прошло уже.
– Деду скажем, что упала, и больше ни звука… В общем, что без драки. А то знаешь… Он это самое…
Они шли вдвоём по улице. И Ольга чувствовала себя не очень-то удобно. Идёшь со взрослым мальчишкой, он тащит твой портфель, на брата и сестру – сразу видно! – не похожи…
А вот Огоньков наоборот: шагал себе как ни в чём не бывало, болтал, сыпал своими неудобными, непривычными для уха словечками. Пожалуй, даже весёлым казался.
Такая уж была черта у Огонькова. Правда, Ольга распознала её потом. Огоньков если кому верил, если кого принимал в свои, того не стеснялся, с тем разговаривал обо всём и тому доверял. А к слову сказать, таких вот «своих» у Огонькова почти не было. Но зато уж друзей он помнил навсегда. И о каждом говорил мечтательно и грустно. Например, так: «Вот у меня дружок был в лагере, так мы с ним знаешь!..» Но в школе до сих пор ни с кем Огоньков так и не сошёлся. Второй год здесь учился, а всё особняком, всё мимо.
Только вот одна Ольга за него заступилась.
* * *Огоньков, оказывается, жил совсем рядом с ней, в соседнем переулке. Минуты три или четыре ходу. У него был домина с необъятной лестницей, тусклыми длинными зеркалами, стоящими, как стражники, по бокам, и старинным неспешным лифтом.
Огоньков сперва нажал шестой этаж. Но когда они проезжали третий, быстро нажал красную кнопку «Стоп», открыл дверь.
– Лифт же испортишь! – сказала Ольга. – Ты что!
Она, между прочим, правильно ему сказала. Огонькову до третьего можно и на одной ножке допрыгать. А если кто правда на шестом живёт?.. Ольга, например, даже на седьмом жила. Так без лифта туда добираться – это же буквально весь воздух выдышишь.
Но Огонькову разве такие вещи объяснишь?!
– Не бойся, – распетушился он. – Тут всё высший класс, рука мастера!
Он вдруг помчался на четвёртый этаж, вызвал оттуда лифт! Кабинка послушно пошла кверху. Тотчас она вернулась обратно вместе с Огоньковым.
– Ну, где я его испортил? – торжествующе закричал Генка. – Тут дело не в порче, а в точности движений, поняла? Я точность движений отрабатываю!..
– Зачем?
– Надо!
* * *Старик ботаники лежал на очень широкой деревянной кровати, разукрашенной резными фруктами и людьми. И кругом было всё старинное, и пахло старинным. И книги поблёскивали зелёным и красным в застеклённом шкафу на львиных лапах. И с потолка спускалась потемневшая медная люстра.
– Во, дед! Привёл к тебе гостя! – громко сказал Огоньков.
Старик ботаники приподнялся на мягкой подушке.
– Оля пришла! – Он улыбнулся, быстро осмотрел её добрыми глазами. – Вот так чудо! Вот так молодец!.. Ой, ой! Погоди! Ногу себе где-то разбила. Господи! Кровь-то какая!
И правда: на бинте просвечивало красное пятнышко. Надо же, просочилось!..
– Прыгают через верёвочку эту, как ненормальные, – небрежно бросил Генка.
– Не врал бы хоть, врун! – прошипела Ольга в ответ.
Старик ботаники стал её расспрашивать, что там да как там в школе, и Ольге самой пришлось малость приврать. Потом они стали говорить про Огонькова. Борис Платоныч жаловался, улыбаясь:
– Генька-то мне ничего не рассказывает. Всё сам с собой, как на необитаемом острове живёт…
Вопросы его были совсем простые. Ольге хорошо и спокойно было отвечать ему, сидя на прямом деревянном стуле с высоченной, как башня, спинкой.
Когда взрослые разговаривают с детьми, то они обычно что? Или веселятся над тобой, словно ты конферансье, или начинают тебя веселить. Но редко кто из них говорит серьёзно. Редко кому интересно просто поговорить. А Борису Платонычу именно было интересно.
– Дед, рубать чего есть? – крикнул Огоньков откуда-то из другой комнаты.
– Суп я сварил, из пакета. А второе, Геня… Сходи, дружок, за котлетами. И с вермишелью их отварной…
– Я суп твой греть поставлю, посмотрите здесь! – Входная дверь захлопнулась.
Через две минуты Ольга пошла на кухню, к супу. Боже ты мой, что это была за кухня! В жизни Ольга не видела столько грязной посуды. Вся мойка была завалена ею и весь столик. И на полу, на жёлтом линолеуме, сплошь пятна – чёрные, серые, бурые, какие-то зелёные, – словно это не пол, а географическая карта мира.
Она вернулась к старику, и, видно, на физиономии было у неё что-то такое написано. Старик ботаники спросил – Ольга только покраснела. Ответить она не знала как и поэтому не решалась. И вдруг в голову пришли самые простые слова:
– Можно, я там… Я хочу помыть там немного.
Старик ботаники смотрел на неё одну секунду. Потом глаза отвёл. И, честное слово, Ольга не ошиблась: он покраснел! Покраснел и сказал:
– Спасибо тебе большое, милая! Мы ведь с Генькой одни. Да вот я ещё, видишь…
Ольга нашла старую, сухую, аж запылившуюся мочалку для мытья посуды и кусок мыла. Началась работа. Ольга очень хорошо знала её. Сперва посуды кажется такая гора, такие джунгли! А потом глядишь… уже надо думать, куда бы ставить чистые тарелки. Глаза боятся, руки делают! Так мама любила говорить.
У них под праздники всегда гостей бывает – ого-го!.. А значит, и посуды потом целые горы. Но если взяться дружно…
Ольга думала об этом, ещё о чём-то. А сама мыла да мыла. Мокрыми руками выключила закипевший суп. В общем-целом, потихоньку осваивалась здесь и приводила всё в божеский вид. Очистила столик, поставила три тарелки, рядом положила три ложки, три вилки.
– Что-то и грохота никакого не слышно. – За её спиной стоял старик ботаники. – Неужели даже ни одного блюдечка не разбилось?!
Ольга порозовела от гордости: стопки блюдец, тарелок и тарелочек стояли чистые и белые, словно колонны в Большом театре.
Генка вошёл. Старик ботаники кивнул ему:
– Кто же здесь среди нас вожатый?
– Ну, дед, я просто умолкаю до будущего года! Я просто ухожу в подполье!
– Только котлеты нам оставь!..
Пообедали, и старик ботаники сидел с ними за столом. После Ольга подмела пол, а Генка тряпкой на швабре все комнаты протёр: кухню, кабинет, спальню, столовую. Это было не так уж и сложно. У них на полу линолеум. Вот если б паркет был, как у Ольги… Но зато у Ольги всего только кухня и одна комната.
А ещё – и это главное! – всё у них оттого получалось быстро, что Огоньков не злился и не хандрил, как обычно мальчишки, если их заставляют убирать.
– Палубу драить – это работа отличная! – кричал Огоньков. – Точно, Олька?
И потом вдруг ни с того ни с сего запел грубым, как в радио, голосом:
– «Жил-был король когда-то. При нём блоха жила. Блоха! Ха-ха-ха-ха!»
И Ольга тоже начинала смеяться, но не как в этой песне, а просто оттого, что смешно:
– Ха-ха-ха-ха!
И получалось ещё смешнее…
Она вернулась домой поздно. Не очень поздно, но всё-таки; только русский успела написать – началось «Спокойной ночи, малыши!» Ольга всё ещё смотрела эту передачу, по старой памяти. Но спать после не легла. Ещё арифметику надо было заканчивать и чтение читать, естествознание…
* * *Потом они снова не виделись дня три. Ольгину уверенность, что всё теперь наладилось, принялся было прогрызать чёрный червячок. Да здесь ещё Светлана с Таней Лазаревой начинали шептаться на виду у всего класса. Будто у них дело есть страсть какой важности!
Не то чтобы Ольге очень уж хотелось быть с ними. Но всё же как-то обидно получалось. А вообще-то на Светлану Ольга уже смотрела вполне равнодушно, как на простую девочку. Даже один раз на рисовании попросила у неё тот знаменитый ластик. Светлана очень удивилась, но всё-таки дала. А потом сразу на Лазареву: видела та или нет.
Когда Ольга отдавала и «спасибо» говорила, Светлана на неё шикнула – для Лазаревой, на всякий пожарный, – что, мол, свой надо иметь. Ольге было и смешно и обидно. Надо же, ещё недавно дружили!.. Но это всё было теперь неважно.
В субботу вдруг пришёл Огоньков. Прямо в класс. Пошарил глазами, увидел её: «Эй, иди сюда!» – и сам пошёл навстречу. Ольга смотрит, а у него на куртке пуговицы нет – той самой, которую оторвал, когда за Светланой погнался.
– Хочешь, пришью?
– Ты что? Заболела?
– Испугался?
– При чём здесь испугался?! – Огоньков быстро снял куртку. – Не волнуйся, я не такое выдерживаю!
В субботу у второго «В» последний урок труд – значит, иголка и нитка сегодня под руками.
– Ты побыстрее давай! – нервно сказал Огоньков.
Всё же их многие успели заметить из класса и, кажется, ещё из третьего «А» – он рядом. Но хрюкнуть или там ещё что-нибудь такое ни один не посмел.
С Огоньковым не очень-то похрюкаешь: на всю школу славится! Ольга это сразу поняла, и было приятно.
Только она кончила, Огоньков поскорее куртку надел и уже обычным своим тоном:
– Короче говоря, дед сказал: если хочешь, мы с ним завтра в лес. Хочешь?
– Хочу.
– Ну приходи тогда к нам в восемь утра.
Тут она вдруг что-то вспомнила:
– А мы вернёмся во сколько?
В эту секунду звонок забренчал. Огоньков медленно поднялся, как будто он был завучем:
– Часика в три… Знаешь чего, вот тебе телефончик. Позвони деду вечером. – Он вынул из Ольгиной тетради промокашку, написал телефон.
В класс уже полноводной рекой лились второклассники. Но перед Огоньковым тотчас расступались. Будто он ледокол…
Когда Генка ушёл, начались шуточки, что, мол, Яковлева-то у нас – тили-тили тесто!.. Истратов Саша прямо так и сказал!.. Ольга покраснела, побледнела и уже совсем собралась зареветь, да вдруг крикнула:
– А ты зато трус, Истратов! Что ж ты, когда он здесь был, помалкивал? Вот я его на следующей переменке позову, ты ему и скажешь, ладно?..
И тотчас увидела, как повяла у Истратова на лице ехидная улыбочка. И весь класс замолчал, будто отступил перед Ольгой и Огоньковым. Ольга победно огляделась кругом. И вдруг почувствовала, что плоховатая у неё получилась победа. Все были за Истратова, а не за неё. Потому что Огонькова в школе очень уж недолюбливали, побаивались: больно он драться любил; как чуть что – кулаки. От него и младшим не раз доставалось.
Вошла Наталья Викторовна, начался урок. Но в классе всё слышалось Ольге какое-то недоброе молчание. Молчание против неё.
Ольга чувствовала себя на своей парте, как на крохотном островке.
* * *На воскресенье уроков не задают. Но сегодня ей и без того хватало забот… Из лесу они вернутся часа в три, в четыре. Выходит, Ольги не будет целый день. А там уж до вечера только останется маленький кусочек. Да ещё мама обязательно захочет лечь пораньше. С понедельника ей выходить в утреннюю, надо выспаться.
В общем, неудобно получалось, неловко перед мамой. Не виделись целую неделю, только утром, наспех. А теперь вот и в воскресенье…
Словом, домой она шла с тяжёлым сердцем. А мама, конечно, всё поняла по-своему:
– Ну что? За поведение, что ли, снизили? Ох, Ольга!..
– Да не снизили ни капельки!
– А чего ж дневник не показываешь?
– Я ещё войти даже не успела!
Мама не спеша перелистала дневник. Она сидела за столом сама как ученица: худенькая и прямые волосы заложены за уши. Рассмотрела Ольгины отметки: «пять» за чтение, «четыре» по арифметике, «четыре» и «три» по русскому. А за поведение за неделю стояло «пять». Даже без всякого минуса.
Наталья Викторовна, между прочим, любит разные минусы выводить. И тогда круглое воскресное счастье получается уже надтреснутым, как старое блюдце.
Сели обедать, и мама потихонечку старалась загладить свою вину, что не поверила Ольге сразу. А Ольга-то как раз и не думала обижаться. Ольга наоборот – сама всё прилаживалась, как бы сказать про завтрашний лес. Но никак это было невозможно – язык прямо не поворачивался…
Наконец мама не выдержала:
– Ну, доча, я же нечаянно! Ты вон всё суп никак не съешь, а меня уж глазами сто раз съела… Пятёрку получила, так я же, наоборот, очень рада!
– Я ни капельки! – чуть ли не испуганно сказала Ольга. – Я совсем про другое…
– А, про другое! Ну тогда хорошо… А про что?
Ольга молчала. Только ложкой блестящей водила по краю тарелки.
– Знаешь чего, – решительно сказала мама, – давай поедим сперва… Я тебе честно говорю: я такой обед сегодня сварила – закачаешься! А мы с тобой его едим, как две швейные машинки, – вся сладость мимо нас.
Ольга, конечно, улыбнулась на эти мамины слова. И они взялись за дело как следует. Суп и отбивные проехали в молчании. А на середине мороженого Ольга всё рассказала: про старика ботаники, про Светлану, про Огонькова, про сегодняшний случай в классе… Мороженое таяло, всё ровнее растекалось в блюдечках. Но ни Ольга, ни мама не обращали на это внимания. Разговор был серьёзный. И мама отвечала серьёзно, хотя и с улыбкой:
– Тут, доча, ничего особенного нет. Хочешь съездить – ну и съезди. Обязательно даже поезжай! Вот так и будет хорошо.
Вечером, часов в девять, когда Ольга, спокойная и счастливая, легла спать, уже засыпала, но ещё не спала, мама взяла телефон и вышла с ним в прихожую. Сквозь тоненькую стеклянную дверь Ольга услышала её голос:
– Марину можно?.. Алё, Марина?.. Ну да, это я, Настя Яковлева… Вы завтра, значит, что? У Славы? Ага, да. И я смогу, представляешь! Подвезло малость. Меня дочка отпустила… Нет, в лес уезжает. – И, немного подумав, добавила: – Со школой…
«Вот как, значит, – сказала себе Ольга. – Она и рада, что я уезжаю!» Но ни обижаться, ни даже просто думать об этом уже не было сил. Ольга уснула.
* * *Утром она уж не помнила толком, что там было вчера. Только какая-то колючка царапнула разок сердце – и всё. Да и некогда было помнить. Приходилось спешить и спешить!
Пока Ольга причёсывалась в ванной, мама варила яйца, готовила бутерброды. Ольга на кухню вбежала – даже ахнула:
– Да ты что, мам?! Разве ж я столько съем?
– А тут, доча, нам с тобой вместе… Меня вчера тоже кое-куда звали, да я отказалась. А уж вечером поздно, ты спала, позвонила, что ладно, поеду…
– А-а… – Ольга сразу вспомнила, за что хотела на неё обижаться. – А когда вернёшься?
– С тобой вместе. Или раньше на часок. Ты ведь в четыре?
– Да, Борис Платоныч сказал…
– Ну, а я в три или в полчетвёртого. Мы ещё вместе кинопутешественников поглядим!..
Ольга бежала проходным двором к дому Огонькова, и так было ей хорошо, так свободно, так честно ей было! Руку грел газетный свёрток – с бутербродами и неостывшими ещё яичками. А в сердце, на месте той, вынутой теперь колючки, сладко-сладко ныло: «Какая мама у меня! Какая мама у меня хорошая!..»
* * *Они шли по осеннему лесу. Ещё не испорченные дождём листья упруго прогибались под ногами. Особенно это было заметно там, где отдельно, небольшим отрядом, стояли клёны. Вот, оказывается, почему говорят: ковёр осенних листьев.
А где берёзы росли, всё шелестело и осыпалось, осыпалось… Листья плавно мелькали по воздуху и тихо позванивали, словно полегчавшие вдруг пятаки. «Так монеты в воде тонут!» – вспомнила вдруг Ольга. Перед отъездом из деревни они с мамой бросили в озеро по две монетки – медяк и серебро, – чтобы вернуться. Вода в озере тёмная, но чистая – видно глубоко. Белые и жёлтые кружочки уплывали, уплывали вниз, под лодку, словно по очень скользкой лестнице сбегали…
Ольга шла рядом со стариком ботаники, а Генка шагал в стороне и впереди. Сквозь кусты и лиственный дождь ярко виднелась его синяя шерстяная куртка. Солнышко горело жёлтым нежарким светом. И облака, плывущие в синеве, не трогали его, старались пройти стороной – словно жалели. «Может, то был последний погожий день во всей этой осени», – так сказал, а вернее, подумал вслух старик ботаники.
– В сентябре-то жить можно, – говорил он, – незнойко, дышится мне хорошо, – он вздохнул, будто набираясь сил, ещё вздохнул, – а следующий сентябрь далеко, девочка… Через целый год надо пройти! Как дорогу эту одолеть? Я не знаю…
Ольге представился огромным длинный, как море, год. Отдельно зима. И весна. И лето… А старик ботаники – он ведь был старый, он был уже совсем старый и больной. У него сердце билось кое-как, ничуть его не жалея…
Но как это человек может умереть? Живёт-живёт, а потом – куда он девается?.. Нет, она, конечно, знает: мёртвых закапывают в землю. А сама жизнь? Куда она из человека пропадает?..
Ольгины дед и бабушка умерли. Но их она и не видела никогда живыми, не была с ними знакома. Только фотокарточки и могилы на кладбище… Холм продолговатый дедов, холм продолговатый бабушкин. Ольге – когда она была поменьше – всегда казалось, что должны быть замки на этих заросших цветами буграх.
В общем, выходило так: бывают живые люди, бывают мёртвые. Но чтобы знакомый живой человек: сегодня – здравствуйте, а завтра… Этого Ольга представить себе не могла. Поэтому она набралась храбрости и сказала:
– Ничего, скоро опять сентябрь наступит. Год пройдёт, и он наступит. – И чтобы старик ботаники ничего не успел ответить, крикнула громко: – Эй-эй, Генка! Где ты?
– Эге-гей! Ко мне!.. – принеслось в ответ.
Минут через пять они увидели Огонькова. Он стоял, прислонившись к шоколадной сосне. Корни её крепко вцепились в край оврага, не разрешая стенке его обрушиться с отвеса вниз. Ольга прямо ужаснулась, какие огромные, скрюченные деревянные пальцы были у этих корней.