Приговоренная произнесла строки из молебна на празднество Перерождения Огня – и удивительно, но она, неграмотная сильванка, изрекла их на меридианском языке, какого никак не могла знать. Горожане, в подавляющем большинстве тоже безграмотные, поняли лишь слова «Ад», «Дьявол» и «Лодэтский», после чего возмущенно вскричали:
– Лодэтская лярва тщится нас прокля?ть!
– Задай ей жару, Эцыль! Секи ведьму до дыму, Фолькер!
– Погладь-ка плетью по ейному роту, поганому!
– Надобно подпалить ее маненько, раз Ад с Дьявулум так ей любы!
Кисти рук Арвары Литно начали привязывать к веревке. Когда ее усадили на колени и развернули спиной, Маргарита увидела золотисто-каштановые волосы изумительной красоты, упавшие до дощатого настила эшафота. Маргарита поняла, что сильванка виновна, – девушка не осознавала толком, что значит прелюбодействовать, только догадывалась, но эти волосы хотелось целовать и гладить.
«Раз за Любодеяние в Аде надлежит шестой ров страданий, соседний со рвом нечист для гордецов, то и нам негодно жалеть блудников всяковых, как говорит тетка Клементина. И нам, женщинам, больше?е свезло, чем мужчинам – те после смерти будутся мучиться, как и женщины: черти выжгут им каленым железом губы за преступные поцелуи и срамные места. Душа женщины раньше?е покинет ров Ада, а вот распутный мужчина напроживает на этом свете дольше?е и, если не отсечется от блуду, то и во рве наказаний прибудет дольше?е – будет упло?чивать за грехи да жалеть… И всё же это странно: мужчинам можно покаяться – и Ада не будет, и его не казнят. Женщину же и казнят, и всё равно истерзают в Аде. Только если уйти в монахини, лишь так можно отмолить прелюбодеяние и детоубийство…»
Толпа меж тем орала при виде этих густых, прекрасных волос:
– Шлюха! Пу?таница из тухлятины!
– Старая девка!
– Кошатина! Лупа! Гульня!
– Ведьма!
Арвара Литно повернула голову назад и зашевелила губами: она будто бы смотрела на Маргариту и обращалась именно к ней. Конечно, девушка не могла слышать тихий шепот смертницы, однако по ее спине пробежали мурашки – она поежилась и опустила глаза.
Роскошные волосы убрали со спины приговоренной, Эцыль порвал ее сорочку, а Фолькер взял оплетенную проволокой треххвостую «плеть Смерти» с крючками и гвоздями, но ему не удалось выбить и вскрика из Арвары Литно. Горожане на этот раз пребывали в недовольстве: героизм от женщины, виновной в тяжком преступлении, являлся не тем же самым, что стойкость мужчины при наказании за мелкий проступок. Молчание блудницы злило толпу. Такая гордая смерть, достойная мучеников веры, унижала собравшихся. Тогда дебелый Эцыль, неопрятный здоровяк с бельмом на правом глазу, сменил сына. Он порол свою жертву неспешно, во всю силу натренированных годами рук, делая минутные паузы, чтобы несчастная прочувствовала боль. Три раза плеть сплеталась с волосами Арвары – они схватывали кнут и прерывали казнь, будто были живыми и защищали свою хозяйку. Тогда Эцыль менял плеть на свежую, еще больше ожесточался и бил так, что кровь летела в его рябое лицо. С эшафота не донеслось даже слабого стона. Дополнительных тридцати шести ударов не потребовалось – разозленный палач устал, сдался и напоследок перебил своей жертве позвоночник.
Толпа была разочарована такой концовкой, однако предвкушала главное зрелище – повешения. Градоначальник Элладанна, Ортлиб Совиннак, убедившись, что палачи не злоупотребили полномочиями, покинул ратушу сразу после наказаний плетью.
________________
Среди смертных казней повешение считалось крайне позорной участью, хуже было лишь закапывание по голову в землю, еще хуже – утопление в нечистотах. Сожжение на костре являлось самым благим, поскольку было бескровным, а душа прощалась с плотью и очищалась в боли. Ведьм сжигали, потому что желали хоть немного помочь этим злодейкам, впавшим в наитяжелейший грех колдовства, и, если получится, спасти их души. Все казни, приносящие страдания, признавались добрыми, ведь у душ преступников, гибнувших в муках, имелась большая вероятность попасть на Небеса. Смерть от плети меридианцы воспринимали как милость, вот и Арвару Литно никто не жалел, зато на висельников, напротив, смотрели с сочувствием, ведь тех неминуемо ждал Ад. Облегчить мучения будущих жертв Дьявола, могло только искреннее покаяние.
В торжество ни одна из веревок не должна была быть обделена, и висельников, конечно, оказалось шестеро. Всех приговоренных, мужчин, раздетых до белья, – убийц, грабителей и разбойников, показали зрителям. Пятеро ничем не удивляли: худые или рослые, молодые или старые, все они будто бы несли печать убогости на лицах. Кто-то улыбался, делая вид, что не боится, кто-то угрюмился, иные смирились и любовались солнечным небом в последний раз. Лишь тот, кого вывели последним, он был явно не из этой компании. У него даже не имелось белья – срам прикрывала грязная тряпка, замотанная вокруг его костяных бедер и протянутая между отвратительно истощенных ног. Толпа его поприветствовала радостным ревом, как старого знакомого, оборванцы на крышах засвистели так, что у Маргариты заболели уши. Стало понятно: этот бродяга знаменитость.
Серо-желтая от хворей и грязи кожа уродливо обтягивала скелет висельника. Косматая шапка спутанных волос то седого, то рыжеватого цвета торчала вокруг его лица гривой льва и сливалась с бородой беспорядочной длины. Волосы на ребристой, впалой груди серебрились, хотя стариком или слабосильным этот неимоверно худой человек не выглядел. Бродяга широко улыбался, показывая желтоватый язык и пеньки редких, гнилых зубов. Из запавших глазниц лица-черепа сияли безумные, радостные глаза. Он выглядел как сама Смерть в своем самом омерзительном воплощении, и всё же был обаятелен, а в молодости, должно быть, даже красив.
– Блаженный, чего эт тебя? – донеслось из толпы. – Авось ощупал барнессу Тернти?вонт? Небось сразу за…
– Ж…пу! – ликующе закончил Блаженный.
Толпа заревела от восторга: за оскорбления знати полагалась виселица, но нищий и так уже разминал шею под петлю и теперь ничего не боялся.
– Еще слово, – равнодушно сказал глашатай Блаженному, – и тебе, бродяга, язык без суда вырвут… Жди своей очереди молча.
Блаженный театрально резко стих, скорчив испуганную рожу и вознеся глаза вверх. Если бы его руки не были связаны за спиной, то наверняка он сложил бы их домиком как при молитве. Все смеялись. Беати, Нинно и Синоли хохотали вместе со всеми, хотя последние мало что видели. И Маргарита тоже смеялась – уж очень уморительно позировал этот человек, вызывая восхищение своим бесстрашным пренебрежением к Смерти.
Каждого висельника, пока на его шее затягивали петлю, бродяги с крыш приветствовали, выкрикивая прозвища и прощаясь, но без сожаления или печали. После зачитанного приговора, к обреченному приближался священник с меридианским крестом, деревянным, но золоченым, на каком Божий Сын улыбался, не замечая мук, а над ним сливались воедино солнце и луна.
Один висельник сделал вид, что хочет поцеловать распятие, но плюнул на него, чем вызвал одобрительный гул – верующие меридианцы уважали то, что грешник не попытался раскаянием заслужить прощение, был готов за свои злодеяния отправиться в адово Пекло и уже там умереть навсегда. Остальные вели себя спокойно. Когда их вешали, Блаженный смешно метался в своей арке, трясся, издевательски копируя их судороги, привнося в них движения дикого танца и безмолвствуя, что еще сильнее потешало зевак. Толпа умирала от хохота и рукоплескала – она обожала этого шута. Маргарита, ругая себя и обещая молиться во спасение своей души, тоже не могла сдержаться и смеялась так, что боялась вывалиться из ниши, ставшей для нее самой пыткой – она устала сидеть, вывернув и пригнув спину, еле держалась за мраморного льва. К тому же девушка проклинала себя за то, что выпила слишком много медовой воды. Мужчины на площади опорожнялись на стены домов, и запах, поднимавшийся снизу, становился нестерпимым. Вот тут и выручал Блаженный: глядя на его ужимки, забывались все неудобства.
Предпоследний приговоренный, молодой грабитель, зарезавший своих соседей, захотел покаяться. С петлей на шее и со связанными за спиной руками, он стал сбивчиво рассказывать о своей жизни, начиная с детства. История была печальной, но люди держались за животы. Смеялись и стражники, и даже унылый судебный глашатай часто прыскал смешком, ведь Блаженный корчил немыслимые рожи. Кроме того, он смешно перебирал ногами, прыгал и шатался, оживляя исповедь и искажая смысл слов. Собственная петля на шее ему нисколько не мешала, не страшила его и не смущала. Грабитель тем временем покраснел и зарыдал, не прекращая своей речи. Он просил прощения у всех, кому причинил горе, и благодарил за то, что его казнят. В ответ – смех, хохот, снова смех. Все так веселились, что его последних слов никто не слышал. В конце грабитель поцеловал слияние светил на кресте, но даров стихий ему не полагалось, как и полного прощения. Палач потянул веревку – и под барабанную дробь преступника вознесли вверх, к подельникам по ремеслу, а Блаженный танцевал, вытаращив глаза.
– Ну что, бродяга? – задорно сказал ему глашатай. – Твоя очередь. Напоследок нас повеселишь?
– Повесялю, повесялю… – ответил Блаженный. – Коль тока дашь мне сказать слово и петлю сымешь, не то ся цепочка меня не красит и я стесняюся…
– Не дозволяется… – начал глашатай, но толпа так загудела и засвистела, что он не договорил – быстро развернул свиток и стал читать приговор: – Властью Суда, этот… – удивился глашатай, – господин и вольный горожанин… с именем, оставленным в тайне, приговаривается за бродяжничество к смертной казни через повешение. В помиловании отказано. От покаяния осужденный убедительно отказался.
Толпа бесновалась и свистела, настаивая на дальнейшем представлении, не слушая слов приговора и требуя снять петлю с нищего. Бросив нервный взгляд на окна ратуши, глашатай приказал Эцылю освободить Блаженного.
– Раз этот презренный бродяга – вольный горожанин! – громко обратился глашатай к утихавшей толпе. – То его право на последнее слово действительно. Приступай, хм… господин бродяга! Подмостки твои.
Эцыль, сняв петлю с шеи осужденного, не стал закреплять веревку и оставил ее болтаться, а Блаженный благодарно улыбнулся своим почитателям. Со связанными за спиной руками он вышел на середину эшафота и поклонился людскому морю.
– Так вот, любимый мой народ! – с чувством стал говорить нищий, изображая герцога Альдриана, но осекся под взглядом глашатая. – Лады, лады, не будуся…
Блаженный прошелся туда-сюда по эшафоту, делая вид, будто сам в задумчивости заложил руки за спину, остановился спиной к своим зрителям, затем резко развернулся и изрек незатейливо рифмованный стишок:
На днях я демона случайно совстречал,
Так ентот демон мне такого навещал!
Так вот, любимый мой народ,
Лодэтский Дьявол всё же к нам придет!
Блаженный подошел к палачам.
Как только Дьявол в город наш войдет —
Эцыль умрет и сын его умрет!
Нищий опять выскочил на середину эшафота и весело сказал толпе:
– Девчонку ж в красном чепчике наш Дьявол отъе…т!
Заведенная, заранее настроенная на смех толпа радостно загудела и заулыбалась. Маргарита хоть и похолодела, сперва решила, что это не может быть о ней. Но как бы не так – Блаженный смотрел на нишу со львом и за ним все горожане на площади поворачивали туда головы. И смеялись. Несколько тысяч людей смеялись над одной ни в чем не повинной, несчастливой девушкой, – и никуда от их глаз и ртов Маргарита спрятаться не могла, не сбросив Беати и не упав сама, а с высокого «постамента» ее хорошо было видно даже последним рядам зевак у храма Возрождения. Она сделала единственное, что могла: отвернула голову, чтобы никто не видел ее лица.
– Да, да, ты! – не унимался Блаженный и снова зачитал рифмой:
Целка в красном чепчике на льве!
Поскачет скоро резво на х…!
Горожане снова зашлись в хохоте: им нравилось глумиться над очередной жертвой, которой из-за своего яркого убора стала горемычная Маргарита. Раскатистый хохот, непристойный свист и похабные остроты из толпы отзывались болью в ушах девушки, на ее глазах от обиды наворачивались слезы.
– Я тебя с ветерком проскачу! – отчетливо услышала она.
