Толпа загудела, обсуждая новости со смесью удивления и беспокойства.
– Все пехотинцы будут снабжены оружием, форменными и защитными одеждами, – говорил Альдриан. – Получат мясное довольствие, хлебное и денежное. Они и их семьи освобождаются от уплаты податей. Жалование пехотинца-копейщика – два регна в день, арбалетчика, лучника и ружейника – три, четыре и пять регнов в день, а панцирная пехота получит шесть регнов в день! За триаду – это девяносто серебряных монет!
Под оханье толпы Маргарита подсчитала, что панцирный пехотинец получит годовой доход равный тому, что приносит лавка дядюшки Жоля, да еще и на питание не потратится, и податей платить не будет.
– За пленение Ивара Шепелявого – двадцать пять тысяч серебром! За голову Рагнера Раннора, Лодэтского Разбойника, живую или мертвую, – тридцать три золотых альдриана! И каждому воину за победу еще по золотому! Никто обижен не будет! Добыча – поровну, трофеи – каждому!
Пышное слово «трофеи» прозвучало восхитительно: так и грезились породистые скакуны в сбруе с самоцветами, золотые кубки на золотых подносах, сундуки заморских пряностей… Толпа взревела от радости. Альдриан поднял кулак вверх, приказывая молчать и показывая, что он не договорил.
– Это были добрые вести, любимый мой народ. Впереди нас ждет много трудностей и много невзгод. Храбрые мужи Лиисема, самые сильные и отважные, вскоре отправятся в Нонанданн, – и многие из них не вернутся назад. Все празднества в городе после Меркуриалия отменяются до разгрома врага. Мы с достоинством и гордостью разделим с воинами их тяготы: пока не добьемся победы, в герцогстве Лиисем вводится новый военный сбор, равный подушной, поимущественной и поземельной подати.
Гул ропота и недовольства.
– Сбор пойдет на нужды наших защитников, на питание и оружие для них, – продолжал Альдриан Лиисемский. – Кто собирается слукавить, утаить монеты от казны, тот не только Мою Светлость грабит, а обкрадывает храбрецов, что его спасают, губят себя и проливают свою кровь, но оберегают его жизнь, его честь, его дом! Наказание за такое злодеяние, как и положено, последует жесткое: позорная виселица! Отказывая себе и своей семье в мясе и масле, помните, что их вместо вас получает воин! Тот, кто влачит тяготы и терпит лишения, пока вы сладко спите! Тот, кто бьется насмерть, защищая ваши дома! Тот, кто готов отдать жизнь за ваше сытое процветание после победы! Терпеть придется недолго, и без терпения не обойтись, иначе враг придет в наш город, ворвется в ваш дом, – и всё у вас отберет, выгнав вас прочь! Получите пепелище вместо дома, нищету и бродяжничество, позор и бесчестье для себя и своих семей, гибель, если не от рук беспощадных варваров, то от голода! Или же падайте на колени прямо сейчас да так и стойте, пока вас не убьют! А раз выбираете жить достойно, то не ропщите и в часы испытаний!
Снова довольный гул. Неожиданно кто-то крикнул из толпы:
– А чаго же, Ваш Светлусть, от королю найшего, от королю Эллы?, подмо?щи не будётся?
Рот Альдриана превратился в щелочку-рану.
– Нет, этот недостойный отец предал нас, своих детей, свою землю и свой долг! – твердо и зло сказал герцог. – Он ныне в Идерданне – заклинает о чуде для Орензы – вот и вся его нам помощь! Король молится у статуи Святой Ма?йрты! У статуи женской заступницы! И этим всё сказано! Теперь каждое герцогство, графство или город Орензы одни против врага. Что же, мы обойдемся без такого труса, как Элла Короткий! Мы – храбрые и непобедимые лиисемцы, прославленные воители Меридеи, мы станем той мощью, что разобьет варваров, даст пример прочим и соберет Орензу под крылом сокола! Лиисем столь обширен, что мы ранее не нуждались в чьей-то помощи – и сейчас не будем никого о ней просить! У нас довольно пушечных орудий, чтобы изжарить любых дьяволов, – и если надо, мы сделаем еще больше пушек! Наша сторона – правая, и Бог на нашей стороне! Он послал на наши земли войну, но не в проклятье нам, а в милость! Лишь негодному трусу испытание войной – горе, храбрецу война – это удача! Как и тридцать шесть лет назад, лиисемцы вновь одержат верх над ладикэйцами. А после победы мы ничего не забудем – нам заплатят не только наши враги: Элла Короткий более не получит и медного четвертака из Лиисема! За лишения мы возвратим себе всё сторицей и будем процветать еще пуще, чем сейчас, чем когда-либо до этого. Наши жертвы окупятся щедротами, терпение и стойкость переплавятся в серебро да золото. После победы масло и мясо будут на столе даже в самом бедном доме! Даже в будние дни! А нужда навек отступит от земель великого, благословленного Нашим Господом Лиисема и от нас, его великих детей!
Герцог Альдриан закончил речь под радостный гомон. Когда он, помахав на прощание, покидал трибуну, толпа ревела так, что воздух над ней падал вверх и вниз. Люди под бравурные звуки труб кричали одно слово без остановки, одно имя, – они кричали «Аль-дри-ан!»
________________
Градоначальника мог назначить на должность король, принц, герцог или маркграф. Порой им становился младший сын аристократа, негодный из-за слабого здоровья к воинской службе, но чаще это место доставалось незнатному мужчине, способному управиться с неисчислимыми нуждами большого поселения. Градоначальник Элладанна должен был проверять судей, руководить стражниками, предотвращать эпидемии или бунты, наблюдать за деятельностью послов, организовать почтовую связь с соседними городами, развивать вместе с патрициями торговлю, в то же время ограничивая их власть, регулировать сборы, наполнение казны и ее расходы, упреждать преступления и «передавать слово» герцога Лиисемского. Также он хранил «Медную книгу» с переписью небогатых горожан, «Бронзовую книгу» с учетом городской земли и «Серебряную книгу» со списком владетелей широкого имущества, – по этим фолиантам управа взыскивала подати и различные сборы, нотариусы заверяли сделки, а мирской суд принимал жалобы. «Золотая книга» с именами аристократов и «Железная книга» воинов хранились в канцелярии герцога.
Главой Элладанна более двадцати лет оставался Ортлиб Совиннак, знаменитый как суровым нравом, так и наружностью – его фигура была столь грузна, что когда он взошел после герцога на трибуну, то показалось, что в ложе сгустилась туча. Он предпочитал неброскую одежду, строгого кроя и преимущественно темную; летом появлялся в длинном нарамнике поверх укороченной туники, зимой – в полукафтане и плаще с бобровым воротником, но всегда его видели в черной токе – небольшой шляпе без полей с жестким околышем и мягкой верхушкой. Перьев или каких-либо иных украшений его бархатная тока не имела. Маргарита, глядя на то, как градоначальник разворачивает свиток, отмеченный двумя свинцовыми печатями, в который раз подумала, что он похож на медведя – столь противоречивого и непредсказуемого зверя, что тот стал символом двуличия, а то и безличия (меридейцы считали, что медвежата рождаются бесформенными валунами и их облик лепит медведица-мать). Ортлиб Совиннак зачитывал условия отбора воинов и детали службы, извещая, что им полагалось, а что нет. В Элладанне надлежало сформировать пехоту из двадцати тысяч мужчин, достигших возраста Посвящения – восемнадцати лет, и еще не минувших второго возраста Благодарения – сорока с половиной лет. Лучников, арбалетчиков и ружейников брали в любом количестве и любого возраста. Кроме них требовались плотники, камнетесы и хирурги. До конца второй триады Нестяжания рыцари Лиисема намеревались производить отбор в пехоту, а затем еще триаду обучать новобранцев во всех четырех крепостях Элладанна. В календу восьмиды Кротости войско выдвигалось к Нонанданну.
Слушая речь градоначальника вполуха, Маргарита от скуки его рассматривала: большая голова с острой бородкой и токой будто бы росла без шеи из тяжелого туловища; на правом плече был накинут, как шарф, красный шаперон; на поясе поблескивал церемониальный золоченый ключ от города. Уменьшенные копии такого ключа, из серебра, также подвешивали к поясу патриции, а шаперон-шарф гласил о важном положении мужчины – их имели судьи, магистры, лучшие из астрологов. Черный шаперон означал степень «с почетом», красный шаперон – «с большим почетом», серый шаперон – «с максимальным почетом». В обычной жизни шапероны носили на голове, при исполнении обязанностей клали на плечо.
Еще у судьи была трость с печатью на набалдашнике, у магистра знаний – мантия, у лекаря в Элладанне – плоский колпак, похожий на перевернутую миску. Градоначальник Совиннак в повседневной жизни пренебрегал своими инсигниями власти – ключом и шапероном-шарфом, поэтому для горожан его черная тока тоже стала негласной инсигнией.
«Чего я про него помню? – думала Маргарита. – Он жуть старый – народился в тридцать восьмом цикле лет, как дядя Жоль и тетка Клементина, но он вовсе старик, – ему не меньше?е пятидесяти! Тетка Клементина говорит, что он родом с южного берегу Лиисема, с Веммельских гор, откудова былась ее бабка. У градначальника Совиннака глаза темные, как и у тетки. Наверное, когда он злится, то они блестят, как ее глаза… Только у тетки Клементины глаза слегка навыкате, а у него усаженные внутря глазки-прорези, как две щелки. И моя тетка лишь в своем дому грозная – перед прочими она вечно лебезится и старается годить им, как Мамаше Агне… Старается нравиться… А градначальник глядит на людей жестко… Чего я еще помню? Его поставил градначальником Альбальд Бесстрашный, и при герцоге-отце он полнил виселицу и всякое благодаренье, и медиану… Странно, что его не погнал с месту Альдриан Красивый. Градначальника же никто в Элладанне не любит, хоть и все его боятся: зовут за глаза Свиннаком, но говорят это тихо или даже шепотом. Его так обзывают, затем что он очень толстый, но мне нравятся толстяки – они добрые, как мой дядюшка или дед Гибих – дед тоже добрый, хотя бывается жуть грубым… Дядя Жоль еще и всей этакой мяяягкий, и я люблю, когда он меня обнимает, но у градначальника полнота… злая. Его лицо вроде и не худое, но скулы приметные – кабы он былся стройным, они бы лезли нам в глаза».
Нижняя часть лица градоначальника спряталась за густой и короткой бородкой, сходящейся клинышком, темной, но с белесыми разводами проседи. Аккуратно подбритые, тонкие усы соприкасались с густой растительностью на подбородке и щеках – такие бороды были в моде при покойном герцоге-отце.
«Сразу видное-то, – продолжала рассматривать Ортлиба Совиннака Маргарита, – что цирюльник ходит к нему ежднёвно – борода экая лощеная… Чего ж он не сменяет ее на что-то помоднее? Или вовсе не сбреет? С ней он кажется еще старше?е… пережитком всяковым… Хотя сейчас я радая, что он наш глава: да, его никто не любит и он вгоняет в страх, но… Если мы так его страшимся, то и наш враг тоже будется его бояться… Наверное…»
________________
Окончив речь, градоначальник Совиннак удалился из ложи. Трубы, конечно, проводили его торжественной песнью, да и горожане похлопали, но выглядело чествование неискренним. Маргарите с высоты был хорошо виден свободный от толпы участок между эшафотом и ратушей. Она наблюдала, как Ортлиб Совиннак спустился по лестнице с трибуны и быстро зашагал вдоль стражи к воротам ратуши, точнее, затопал тяжелыми медвежьими шагами – когда он шел, то немного наклонялся вперед, словно двигался против ветра. Все преторианцы, кроме одного всадника, вскоре удалились вместе с отбывшим через пару минут герцогом Лиисемским.
Затем начались казни. В перерывах били барабаны, трубы приветствовали каждый новый этап. Маргариту лет с семи частенько водили на такие зрелища, и она перевидала все виды наказаний, за исключением тех, когда насильникам вырывали половые органы: тогда незамужним девушкам приказывали отвернуть головы и закрыть глаза. Но когда женщине, виновной в распутстве, отрывали щипцами одну грудь, то тетка, наоборот, запрещала ей не смотреть и твердила, чтобы она, Маргарита, знала, что случается с той, у кого такой же Порок Любодеяния, как у нее, и кто не нашел в себе силы, чтобы его побороть – кто изменил супругу и тем самым совершил преступление перед Богом и законом. За это плоть неисправимых преступниц предавали смерти, а черти в Аду пытали душу. Позднее Маргарита случайно узнала, что та женщина с оторванной грудью чудом выжила и покинула с супругом Элладанн, поскольку соседи могли довершить правосудие и забить ее камнями.
Казни всегда были будоражащими и поучительными зрелищами, но лицезреть их Маргарита не очень любила, ведь даже к отъявленным злодеям она чувствовала сострадание. В семь лет она, вообще, обливалась горючими слезами – тетка же дергала ее за руку и требовала, чтобы она прекратила реветь и позорить ее, а то люди решат, что они родня «той грязи с эшафоты». Повзрослев и привыкнув к виду наказаний, Маргарита, по-прежнему жалея «грязь», время от времени смахивала с ресниц слезы, опускала глаза, но темное, перемешенное со страхом любопытство брало верх – она всё равно смотрела на эшафот и жертв двух палачей.
В первой части казней пороли плетью в наказание за мелкое плутовство при торговле или за нетяжкие нарушения закона, такие как не вовремя выплаченное взыскание, несогласие с принятым решением Суда, любое неуважение к Суду, первое покушение на убийство при смягчающих условиях, первая кража до дюжины регнов и многое другое. Часто наказать бичеванием требовали через суд, после чего тот, кого высекли, мог подать встречное прошение о подобном позоре для своего обидчика. Восемь мужчин вывели в одном исподнем, и сначала их всех привязали за кисти рук к кольцам на столбах каменной аркады, поставили лицом к толпе. Перед исполнением наказания судебный глашатай, одетый в короткую, пеструю мантию с желто-красными полосами Лиисема и двумя розами Элладанна, нудно зачитывал вину осужденного, приговор и отказ в помиловании. Обычно присуждалось восемь или двенадцать ударов двухвостой плетью со свинцовыми грузилами, реже – треххвостой – самой опасной, порой раздиравшей плоть до костей. После несчастных поворачивали спиной к зрителям, подтягивали их на веревке за руки вверх и приподнимали над настилом эшафота. Удары кнута они принимали смиренно, зная, что останутся живы, обойдутся только шрамами на спине, пусть и на всю жизнь. Пока одного преступника пороли, предыдущего опускали вниз – позволяли ему, обессиленному, стоять на коленях, но полностью не отвязывали до окончания бичевания всех других осужденных. К очередной своей жертве палачи подходили со свежим, еще не отсыревшим в крови кнутом, дабы никто не усомнился в их неподкупности или радении.
Каждый стон несчастных толпа встречала улюлюканьем и радостными воплями. Сначала все наказуемые пытались терпеть, но палачи, отец и сын, хорошо освоили свое презираемое ремесло – никто из их жертв не выдерживал боли. Первый вопль с эшафота вызывал у зевак свист позора. Тем осужденным, кто терпел дольше других, иногда после казни рукоплескали. Тех, кто быстро сдавался, оскорбляли на все лады, кричали им грязные ругательства и на прощание плевали в них. Все ожидавшие бичевания знали: если совсем не терпеть, ни одного раза не удержаться от крика, то толпа потребует выдать ей «слабака» на расправу – и в конце казней палачи, скорее всего, уважат это требование – «угостят своих зрителей десертом». Разгоряченные кровью и смертью, добродушные горожане Элладанна, в том числе женщины и юные девушки, били несчастных, царапали их, вырвали им волосы и в завершение всего разбивали им головы о брусчатку. А вот если жертва ни разу не застонала, то такой человек становился кумиром толпы. Ему надевали венок на голову, выносили его с эшафота на руках и угощали в пивной: на один день он превращался в триумфатора, в того, кто победил палачей Гимма?ков – дебелого Эцы?ля и его одутловатого сына Фо?лькера.
Последними приговоренными к бичеванию стали две женщины. Толпа оживилась, приготовившись увидеть редкость, а музыканты повеселили толпу в перерыве, наиграв заводной мотивчик.
Двух женщин, босоногих, простоволосых, одетых в нательные сорочки, что для дам приравнивалось к обнажению догола, вывели одновременно. Обеим Маргарита дала возраст тетки Клементины – около сорока лет. Первая из преступниц, покрасневшая от стыда, тряслась от страха всем своим пышным телом и всхлипывала, пытаясь вызвать к себе жалость – и, как заметила Маргарита, это ей удалось: издевательские выкрики угасали. Женщин, в отличие от мужчин, привязывали за кисти рук к веревке виселицы, позволяя сидеть, поджав под себя ноги, – так терпеть боль было легче. Когда первая осужденная подняла над головой руки, Маргарита увидела на ее сорочке желтые пятна в подмышках и начала жалеть эту женщину еще сильнее – та словно очеловечилась для нее, из незнакомки стала той, о которой Маргарита уже что-то знала.
– Властью Суда, – стал читать судебный глашатай, – вдова Мартина Лозна?к, вольная горожанка, госпожа и владелица трактира «Мартина не разбавляет пиво водой», приговаривается к двенадцати ударам двухвостой плетью за то, что разбавляла пиво водой.
Толпа взревела от негодования: пиво приравнивалось к хлебу, ежедневной пище всех людей Меридеи. Только два съестных товара, спасавших бедняков от голода, стоили одну медную монету во всех королевствах континента: буханка ржаного хлеба и кружка пива. Воровства у тех, кто и так обездолен, горожане прощать не собирались.
– Пори стерву! – требовала толпа. – Падаль! Секи, да не жалей! На всей хребет лярву знакум плети меть! Пиявка! Ворона!
Маргарита, строго осуждавшая поступок трактирщицы, с надеждой посмотрела на окна ратуши – она ожидала чуда: что градоначальник-медведь, узнав об унизительном наказании для дамы, проявит мужское благородство и отпустит ее, ведь позорно стоять в белье перед тысячами глаз и бояться плети, – это и так урок на всю жизнь.
– В помиловании отказано, – равнодушно добавил глашатай.
И казнь началась. Эцыль и его сын происходили из рода палачей Гиммаков. В будни, когда они не работали на своих кровавых подмостках, то отвозили на могильной телеге к загородному кладбищу мертвецов (обычно тела бродяг, найденных на улицах), а также чистили публичные уборные. За свой грязный труд семья Гиммак получала семь регнов в день – столько же, сколько хороший плотник, да еще освобождалась от уплаты податей, тем не менее молодой Фолькер уже как три года не мог найти жену и продолжить династию.
Смерть чаще всего наступала после пятидесятого удара плети. Кто-то выдерживал меньше, кто-то оставался жив и после сотого взмаха кнута. Эцыль Гиммак славился тем, что умел убить осужденного простой двухвостой плетью с третьего раза, чем ранее злоупотреблял и за что два года назад поплатился – рассвирепевший градоначальник Ортлиб Совиннак, расценив такую жестокость как устрашение прочих осужденных и вымогательство подкупа, приказал Фолькеру прилюдно выпороть отца. Более никто на эшафоте «случайно» не погиб. Дядюшка Жоль тогда сказал Маргарите, что так градоначальник предотвратил бунт в городе и сам удержался на должности, ведь заезжие купцы, всегда немного плутовавшие, предпочитали обходить Элладанн стороной, местные кустари перебирались в Нонанданн, а городская казна пустела.
Эцыль с тех пор брался исключительно за крепких мужчин, поэтому трактирщицу бичевал Фолькер. Сила его рук значительно проигрывала отцовской, однако трактирщица сдержалась только два раза, и ее освистали.
– Думал, ты твердая баба! – неслось из толпы. – А ты жидкое дерьмо!
– Да хрен я еще раз ногою в твойный пивняк, обдувала!
Вторая женщина, крепкая и широколицая, походила на сильванку – землеробую из деревни. Ее льняная рубаха удивляла белизной и чистотой. Пока пороли трактирщицу, эту женщину за заломленные руки держал Эцыль. Палач-отец, желая видеть страх, заставлял ее смотреть на казнь, но сильванка застыла в умиротворении – ни один мускул не дрогнул на ее блаженном, будто бы освященном дланью Бога лице.
«Так в храмах рисуют мучеников веры, – думала Маргарита, обращаясь к окнам ратуши. – Ну пожайлста, пускай ее помилувают. Нельзя наказывать людей с таковыми ликами. Будется кара!»
– Властью Суда, свободная землеробая Арва?ра Литно?, приговаривается по ходатайству ее супруга Семи Литно, надельного человека с земель Его Светлости герцога Альдриана Лиисемского, к смерти за прелюбодеяние. Назначается тридцать шесть ударов треххвостой плетью. Если Смерть не снизойдет, то назначается еще тридцать шесть ударов. В помиловании отказано.
Толпа разразилась свистом и хохотом: их забавляло, что муж подал в суд на свою благоверную, – так делали, если она уже опозорила супруга на всю округу и он ничего не терял.
«Нет, – подумала Маргарита, – не может человек со столь светлым лицом прелюбодея?ть». И ей закралась в голову мысль, что Семи Литно просто захотел избавиться от постаревшей жены: такие истории тетка Клементина порой рассказывала домочадцам.
– Желаешь ли покаяться без приобщения? – безучастно спросил Арвару Литно глашатай.
– Нет, но у меня будётся слово. И пущите руки – я не сбёгу.
Толпа засвистела и потребовала всего этого: зеваки хотели узнать подробности пикантной истории.
– Освободи ей одну руку, – приказал глашатай Эцылю. – Говори покороче, – обратился он к осужденной. – С тобой и так возни на триаду часа, а еще висельники ждут.
Арвара Литно обвела толпу затуманенными глазами. Затем подняла руку и погрозила пальцем.
– Лодэтский Дьявол! – громко сказала она, указала пальцем на доски эшафота и вдохновенно зачитала: – Огонь Великий, до Небес возносящийся, тьму и холод от нас отгоняющий, жизнь дарующий и ее пожирающий, пощади человеческий род, слабый род, успокой свою мощь, усмири ты и нашу плоть. Лишь Огня устрашатся земные правители, Пекла адова, души в тлен обратить грозящего, да Дьявола, Ада властителя, убоятся все смертные грешники. Под личиной иной он живет среди нас, сеет слух нечестивый, неправедный, разум слабых смущает лукавством, разум сильных пугает коварством. Лодэтский Дьявол!
