Пещера
Маша села рядом с ней, оперлась спиной о каменную стену.
– Теперь смотри, – разрешила старуха, кивнув на пламя, – И всё будет твое.
Огонь медленно, не неуклонно стал уменьшаться. Маша не сразу это заметила. В зале сгущалась тьма. Маша испуганно взглянула на Хозяйку – вдруг пламя погаснет совсем? Старуха уже не сидела, а лежала рядом с ней, мертвая птица, иссохшее тело.
Теперь делом новой Хозяйки было – смотреть на огонь, кормить его своей душой. Скоро она забудет всё, что было в ее жизни, всех, кто был ей дорог. И потекут годы – до того часа, как в пещеру войдет другая женщина. Молодая. И скажет:
– Я пришла тебя сменить…
Но пока Хозяйка еще помнила….
Маша увидела сына. Там, на земле, была ночь, и сын спал. Но она могла говорить с ним – в его сне.
Она видела, как белый огонь охватывает его. Но это не было жертвенное пламя, но напротив – исцеление. Все, что было изломано, искорежено в его теле, сейчас расправлялось, оживало, наливалось силой.
– Куда ты ушла? – спросил Антон.
Так горестно мог бы ребенок спрашивать мать, которая умерла. На кого ты меня бросила?
– Все хорошо, – сказала она, – И ты, и я – мы будем жить долго. И мы встретимся. Но там, где я сейчас, я нужна больше, чем тебе. Поверь… Спи…
И вот уже не было у нее перед глазами Антона, но в свете пламени она увидела Женьку. Он вздохнул радостно и облегченно – точно давным-давно ждал ее, и она, наконец, пришла.
– Ты тоже сейчас исчезнешь? – спросила она.
– Нет, я буду с тобой. Всегда, когда ты посмотришь на пламя…
– Что-то мне это напоминает, – она задумалась, – Фильм «Привидение». Белый свет…
Теперь она уже забывала всё. Забывала стремительно. Все долги были отданы, и даже, как ее звали – она скоро не будет знать. Но рядом с ней был тот, кого она любила. Чувство это осталось, нет, оно стало сильнее. И оно было спокойным, как это не обжигающее, ласковое пламя. Они – она и он – больше не расстанутся в той вечности, которая их ждет.
Время тоже переставало иметь значение. Пролетели ли часы, месяцы, или годы…Но знала она, что свой век, который она проведет возле этого пламени, не будет бесцельным. Скоро сюда придет уничтоженная горем душа, и здесь обретет силу жить…
Там, в конце этого бесконечного коридора зима пришла на смену осени. На поляне, на снегу, были только птичьи следы. Но настает день, когда протянется ко входу в пещеру свежая цепочка следов, и кто-то перешагнет порог.
**
Когда Майя вышла из леса, она встретила рыбаков, направлявшихся к реке.
– Куда так далеко одна ходила? – удивился один из них, – А если бы кабаны? Я вчера видел парочку.
– Да я уже никого не боюсь, – сказала Майя.
– Вот кабан тебе покажет, какой он добрый….
Анастасия Николаевна стояла у калитки и смотрела на дорогу. Лицо ее было серым, как та самая придорожная пыль.
– Бабушка! – издали крикнула Майя, – Всё хорошо! Иди домой. Я тебе сейчас накапаю твои капли. Ты совсем никакая…Прости меня!
Они крепко обнялись и так стояли без слов, чуть покачиваясь. Майя почувствовала, как промокает блузка у нее на груди от бабушкиных слез.
– Это все выдумки. – быстро заговорила девушка, – Выдумки и бред. Там ничего нет, в этой пещере. И мне ничего не грозило. И еще я сегодня поеду к Антону, потому что он жив.
Бабушка всплеснула руками:
– Откуда ты знаешь?
– Встретила его маму, она мне все рассказала, – Майя говорила, будто это было самое обычно дело, – Дашь мне денег на дорогу, ладно? Если я не достану билетов на сегодняшний поезд, то поеду автостопом, вот и все. Или пойду пешком. Или полечу.
– На метле? – уточнила Анастасия Николаевна и рассмеялась сквозь слезы.
Через пару часов, когда внучка с сумкой в руке уже готова была переступить порог, Анастасия Николаевна спросила ее:
– Что мне сказать твоим родителям?
– Что я их прощаю. Теперь мне легко прощать. А ведь всё все могло обернуться совсем по-другому. Но больше всего из тех, кто мне родной по крови, я люблю тебя, бабушка! Мы с Антоном приедем к тебе. Жди! Я тоже хочу остаться в этих местах, как все в нашем роду.
…Бабушка таки успела набить ее сумку соленьями, вареньями и травами, которые, по ее словам, были необходимы больному. Но Майя даже не почувствовала веса своей клади.
*
Антон не знал, зачем мама оставила его, и не верил ни в какую сибирскую знахарку из далекой деревни. Скорее всего, мама уехала к каким-нибудь известным врачам за «вторым», «третьим», «десятым» мнением. Отвезет им последние деньги. Антон видел, как из дома исчезают вещи, и догадывался – куда. Но ничего не говорил матери, потому что не смог бы помешать ей. Раз она решила…
И всё же сейчас он нуждался в ней, как никогда, потому что он был беспомощнее младенца, и страшно одинок. Никого, кроме мамы у него не осталось. А она уехала и неизвестно когда вернется.
Софья была добрая, веселая, и делала всё, чтобы ему было хорошо. Жарила пирожки, находила для Антона интересные фильмы по телевизору. И скрупулезно выполняла все медицинские назначения. Таблетки давала едва ли не минута в минуту. Сказано в два, значит в два. Среди ночи? Заведет будильник, встанет, нальет лекарство. Никогда не ленилась помыть больного, сменить ему белье, уложить поудобнее. Подходила к нему несколько раз по ночам, чтобы узнать – все ли в порядке.
Но Антон знал, как только приедет мама – Софья уйдет, не оглядываясь. И будет радоваться тому, что мама ей хорошо заплатила, а работа закончилась. Поэтому он был со своей сиделкой вежлив и немногословен – и только. Никакой искренности. Почти никаких жалоб. В больнице он привык терпеть боль, и теперь стал мастером в этом искусстве. Сил у него было еще мало, и Антон часто засыпал. Но почему-то происходило это все время днем, а ночами он лежал, глядя в темноту и старался бороться с тоской, которая, оказывается, ничуть не легче реальной физической боли.
Больше всего он боялся теперь, что мама умрет раньше него, а он останется и будет в тягость для всех, для чужих людей, которым придется заботиться о нем по обязанности. И в том состоянии, в каком он находится сейчас, он даже не сможет наложить на себя руки.
Софья будто услышала и тихо подошла к нему:
– Второй час ночи… ты чего не спишь? Больно?
– Больно, – ответил он, потому что от этой острой тоски у него сводило дыхание. Потом спохватился – сиделка бы этого не поняла, – Нет-нет, не то… не нужно мне никаких обезболивающих.
– Укол может?
– Не надо?
– Или, тебе хоть ВКПб дать?
– Что, простите?
– Смесь эту, для сна… ну вале-рьянка там, пус-тырник… пять компонентов, в аптеке ее ВКПб зовут. Кот у меня, подлец, ее очень уважает… Только куплю, солью из всех пузырьком в один флакон, так он отыщет даже на верхней полке, на пол сбросит, разобьет и ну давай в луже валяться…. Алкаш кошачий, право слово…
Софья присела на край постели.
– Может, что рассказать хочешь? Поговорить? Мама твоя сказала, что вы ночами разговаривали, когда в больнице лежали.
– А она не сказала, когда приедет? – надежда на это была слабая, но вдруг мама все же обмолвилась сиделке о сроках.
Софья только покачала головой. Потом, шаркая тапочками, она все же принесла ему свое «сонное лекарство»
– Покрепче тебе развела, право слово, как коньяк, – и она помогла ему выпить темно-коричневую жидкость из рюмки.
Вскоре его действительно стало клонить в сон, и он сам не заметил, как оказался в другой реальности. И вот тут он увидел маму.
Это была мама, и будто не совсем она. Мама сидела почему-то в пещере, у костра. Незнакомая пещера, он точно знал, что никогда тут не был. Лицо у мамы было такое строгое, что ясно – ее нельзя обнять, ее нельзя позвать, попросить вернуться. Она вся – там, погружена в свои мысли.
Говорят, те, кто уже умер, если привидятся во сне живым – не дают к себе прикоснуться. Неужели….
А потом между ними точно повисла завеса. Дымка. Заколебался воздух, точно над костром. Антон опустил глаза на свои руки и увидел, что они горят. Но никакой боли он не чувствовал. Уже давным-давно не было ни дня, ни ночи, чтобы у него ничего не болело.
Но у каждого чуда есть цена.
– Мама, вернись, – попросил Антон.
Она взглянула на него, и опять он подумал – мама ли это?
– Вернись!
– Теперь у тебя все будет хорошо, – услышал он, – Засыпай!
И последним, что он осознал, перед тем, как погрузиться в сон, это его вопрос – маме: «Ты будешь мне хотя бы сниться?»
…Антон проснулся и понял, что уже поздно. Всё тело ныло, точно он залежался, так бывает, когда сон глубок, и не шевелишься несколько часов подряд.
Антон сел и с наслаждением развел руки в стороны, потягиваясь так упоенно, как это могут делать, пожалуй, только кошки. До кончиков пальцев. Очень хотелось кофе. Они с мамой позволяли себе эту роскошь – покупали кофейные зерна, сами мололи их, потом ставили на огонь турку. Кофе получался таким крепким, что казался густым. Но сейчас сошел бы и растворимый.
Антон начисто забыл, что недавно самым большим его достижением было – приподнять голову от подушки.
Молотый кофе нашелся в той самой баночке, коричневой, жестяной, где хранился всегда. В холодильнике обнаружился сыр. Антон поставил на огонь сковороду, растопил кусок масла, разбил яйца…Накрыл всё крышкой, и она тут же стала запотевать.
Послышались частые шаркающие шаги – Софья почти бежала на кухню. Наверное, она подумала, что в квартиру ворвался кто-то чужой. Она застыла в дверях. Софья забыла, как надо креститься, но рука сделала все сама.
*
К счастью, Майе удалось купить билет на поезд. Последний билет. Плацкарт. Боковая верхняя полка у туалета. Сосед снизу настроился на то, что толком поспать ему не дадут. Возле уха кто-нибудь будет все время хлопать дверью.
Сосед вышел на первой же станции, где поезд стоял четверть часа, и вернулся с пивом и рыбой. Проводница сделала вид, что закрыла на это глаза. Дяденька, видимо, тихий, и сидел от нее далеко. Если что – можно сделать вид, что проводница знать ничего не знала, ведать не ведала.
Зато пассажиры, ехавшие напротив, поглядывали на мужика, который чистил чехонь и наливал себе пенное – с завистью, сожалели, что им это не пришло в голову.
По вагону пошла женщина с сетчатой корзиной, предлагая – соки, минералку, шоколад, печенье… Мерным голосом. Никто ничего у нее не брал.
– А шампанского у вас нет? – спросила Майя, резко садясь на своей верхней, и с опозданием понимая, что она сейчас стукнется головой, – Б-лин…
Она потерла макушку:
– Когда следующая станция? – спросила она.
– Через два часа, – откликнулся дяденька снизу, – Давай вдвоем рванем. Ты за шампусиком, я за пивасиком. Эту полторашку я к тому времени уже приговорю. А то ты больно скромная, так и на поезд опоздаешь. Рыбки хочешь?
Есть Майя не могла. На следующей станции они с попутчиком успели добежать до продовольственного магазина на привокзальной площади, дядечка прорвался к кассе с их покупками первый:
– Я шофер «скорой», меня в машине ждут… Скорее-скорее, сейчас с мигалками поедем…
– А шампанское для кого?
– Так для больного же…. Что б не мучился.
Хорошо, что их не побили.
Майя купила две бутылки игристого, то есть, того суррогата, что проходит под этим видом. Она пила его чашками, как лимонад, и проводница, в конце концов, забеспокоилась, не упадет ли она ночью с полки. Предложила пристегнуть ремнями, как маленькую
Ночью Майя стояла в тамбуре, потому что не могла ни спать, ни даже лежать. Денег у нее осталось – только на проезд в автобусе: от вокзала до дома Антона. Но в кармане у нее лежал ключ, самое главное сокровище. Она то сжимала его в руке, то отпускала, и лишь слегка касалась пальцами, но все время помнила о том, что он есть.
…Она была тут только один раз, но вспомнила и дом, и подъезд, и лестничную клетку. Казалось даже собака, что гуляла во дворе, узнала ее.
Тихо и легко повернулся ключ в замке…. В конце концов, даже если Антон никогда не встанет, они все равно вдвоем смогут все. Даже парить на парашюте. Она будет его держать. А парашют станет парить над ними, как расписные ангельские крылья.
….Живой и здоровый Антон стоял посреди комнаты. Укладывал вещи в сумку.
– О, – сказал он, как будто они расстались вчера, – А я к тебе собрался! Позвонил, понимаешь, твоим родителям. Говорят – тебя нет, гостишь у бабушки. Адрес мне почему-то не дают. Ты мне когда-то письмо оттуда присылала, искал-искал конверт….
– Нашел?
– Не-а. Зато вспомнил название деревни. Думаю – приеду, поспрашиваю, мне покажут, где бабушкин дом…
– Слушай, – сказала Майя, – Я страшно хочу есть. Двое суток только пила. В смысле бухала.
– Ты? – поразился он.
– Короче, я пошла ставить чайник.
В кухне сидела пожилая женщина и плакала. Майя прикрыла дверь и глазами спросила Антона – это кто?
– Она, понимаешь, жалела, что в жизни мало верила. А сегодня поняла, что Бог есть.
– Пойти, что ли, к ней присоединиться? – задумчиво спросила Майя сама себя, – Кстати, держи, это тебе от бабушки. Сама удивляюсь, как дотащила.
…Вечером они остались в квартире одни. Сидели, пили чай с вареньем из морошки.
Помнил ли Антон что-нибудь о прошлом? Майя знала, что не спросит его об этом, пока он не заговорит сам.
– Слушай, какой ветер за окном, – сказал он.
– Это что! – живо возразила она, – Вот когда такой ветер бывает там, где бабушка, мне всегда кажется, что он подхватит наш дом, ну как у Элли с Тотошкой и унесет куда-нибудь на край света
– А на краю света мы еще так и не побывали….
– Зато мы были на других планетах. Мне всегда казалось, что все эти пейзажи, которые мы видим под землей – это своего рода космос. Или вообще другое измерение… А может быть, совсем рядом – ад.
Среди ночи Майя проснулась. Ветер стих, и Антон рядом крепко спал. Они забыли выключить радио и где-то далеко, в глубине квартиры пела Ирина Богушевская:
…Ведь там опять зима с этим белым огнём.
Оставь меня в раю, средь любви, средь печали.
Я всё тебе спою, что узнаю о нём.
Ведьма
Блошиный рынок не пользовался особенной популярностью. Это в крупных городах на подобных развалах может мелькнуть какая-то редкость. А главное – там найдутся ее ценители. Здесь же, в маленьком городке, подобное оценивали как «хлам» и «отстой». И можно было задаться вопросом – на что живут все те люди, которые по выходным стоят немного в стороне от общего рынка, разложив прямо на траве, на подстеленных листах картона, свой немудреный товар. Старинные утюги, те, что грелись углями, не менее древние самовары, кое-где проржавевшие садовые инструменты, подсвечники, интерьерные вещицы времен СССР и прочее.
Вика иногда, придя на базар, сворачивала, чтобы пройти тут, посмотреть, что продается. Но соблазнилась лишь раз – увидев украшение. Потемневшую брошку, некогда позолоченную, с красными камнями, отливавшими другими цветами, если брошь поворачивали. Стоила эта редкость – копейки, и теперь хранилась в шкафу. Носить ее Вика не решилась бы – однокурсницы бы скривили губы, мол, странный выбор.
В этот раз Вика пришла на рынок за цветами. Отец разрешал ей сколько угодно возиться в маленьком садике. И она не на шутку увлеклась составлением композиций. Уже посажены были и благополучно перезимовали маленькие туи. А сейчас девушка надеялась купить недорогие розы и высадить их, так сказать, на переднем плане. Как хорошо тут будет сидеть через несколько лет, в теплые летние дни, и вдыхать настоящие южные ароматы. Раз уж им с отцом так редко удается путешествовать, надо хоть сад превратить в райский уголок.
… Вика заметила ее сразу. Белая шкатулка стояла рядом с какими-то слесарными инструментами, выделяясь на фоне их грубой фактуры своей тонкой резьбой. Девушка присела, взяла ее в руки. Стенки шкатулки казались переплетением виноградным лоз с мастерски вырезанными листьями и грозьями, а на крышке был изображен орел, расправивший крылья.
– Из кости сделана, – сказал немолодой продавец.
Он был неопрятно одет, и производил впечатление человека, который хорошо, если умеет читать. Наверное, ездит по деревням. Старики умирают, наследники продают дома, а перед этим в осиротевшие избы слетаются такие вот стервятники. Скупают по дешевке иконы, вышивки, всё необычное, самобытное, чтобы его потом перепродать.
Вика не сомневалась, что шкатулка стоит дорого, ей не по карману, но все-таки спросила не без робости:
– Почем это?
Дядька прищурился:
– Тыщу дашь?
И Вика поняла – это ее вещь. Она давно взяла себе за правило: если ей отдают что-то за цену, гораздо ниже подлинной – надо брать. Значит. Сама судьбу хочет, чтобы владеть этим предметом стала она.
Девушка отдала тысячу, поняла, что розы на этот раз ей улыбнулись и помахали ручкой – или, вернее сказать, веточкой, но все же она уходила домой, неся клад. Тот, кто вырезал узор на шкатулке, вложил в это много сил. Бывают такие вещи – словно одушевленные. И эта – из их числа.
С практической точки зрения – шкатулка была ни к селу, ни к городу. Слишком мала, чтобы хранить, в ней, например, ключи. И слишком дорого выглядела для дешевой бижутерии Вики. Вот разве что брошка…
Дома Вика достала брошь, полюбовалась игрой красных камней – оттенок у них был немного зловещий – и положила украшение в шкатулку. Они подошли друг к другу как нельзя лучше.
Отец пришел только к вечеру – он работал и в выходные. На кухне, под крышкой ждал их с Викой ужин – еще теплая шаурма. А девушка лежала у себя в комнате – на диване. На животе, обложившись книгами, готовилась к завтрашнему семинару.
Перед тем, как помыть руки, отец заглянул к ней:
– А где же розы?
Он помнил все мелочи из ее жизни. Естественно, и сейчас он ожидал увидеть в палисаднике только что посаженные кустики.
Вика легко поднялась, открыла шкаф, поставила на ладонь шкатулку и поднесла ее отцу:
– Вот. Не удержалась.
Она поворачивала свою покупку то так, то эдак, и не сразу бросила взгляд на отца. А, когда, наконец, посмотрела, чтобы оценить впечатление, то чуть не уронила вещицу.
– Ты совсем белый! Тебе плохо? Сердце?
Несколько раз на памяти Вики отец жаловался на колющую боль в боку. А когда она хотела вызвать «скорую помощь», просил:
– Давай подождем немного, вдруг пройдет…
И через некоторое время боль отступала. Андрей знал, насколько дочь боится остаться одна. Ведь у них не было никого, кроме друг друга. Но сейчас он забыл обо всем.
Он даже не сказал «дай» – просто выхватил шкатулку из рук вики. Перевернул ее. И нажал на выпуклость, которую Вика – если бы и обратила на нее внимание, сочла бы деталью узора. И тогда – девушка глазам своим не поверила. Дно шкатулки оказалось еще одной крышкой, которая, повинуясь какому-то тайному механизму, чуть приоткрылась. А когда отец откинул ее – оба увидели маленький пожелтевший листок бумаги. Сложенный в несколько раз. Вика не успела и глазом моргнуть – отец развернул его, девушка и представить не могла, что грубые пальцы могут действовать так быстро и при этом бережно. Будто отец допускал, что листок может рассыпаться у него в руках.
Вика сунулась из-за его плеча. И оба увидели, что на листке изображен – примитивно, но вполне узнаваемо – шатер цирка. А внизу, косым, летящим почерком написаны цифры – дата. И такая ж летящая подпись.
– Ты понимаешь, что это значит? – мужчина поднял на Вику глаза.
Девушка недоумевающе повела плечами и чуть улыбнулась – нет, мол…
– Это значит, что четыре года назад твоя мать была еще жива.
**
– И вообще – это, по-моему, самое страшное место на земле, – убежденно сказала Рита.
Они лежали головами друг к другу в своем заветном месте, там, где их не так-то легко было бы обнаружить. Здесь протекал ручей с чистой прозрачной водой, но дети гордо называли этот ручеек рекой. Со всех сторон рос лес, и берега ручья были довольно обрывисты. Вот только тут образовалось что-то вроде углубления. Старое дерево еще удерживалось на краю, но корни его уже обнажились. И меж них дети устроили себе убежище, что-то вроде шалаша или пещеры – кому как нравится.
Андрей знал, что Рита тяготеет к разным страшилкам. Немудрено, учитывая то, где она живет. Девочка и в школу-то начала ходить только с этого года, до той поры была на домашнем обучении. Остальные ребята не поверили, когда она появилась у них в классе. Что – все эти годы она жила рядом с ними, но не появлялась на занятиях? При том, что больной Рита вовсе не выглядела. Обычная девочка, разве что покрасивее прочих. И тут же, ей все стали завидовать – вот эта лафа! Это ж она на несколько лет сократила себе школьную каторгу. Только отличница, Света Антипина, которая до появления новенькой, была в классе как в сказке «и всех краше, и всех умнее», надеялась, что Рита здорово отстала от всех в учебе. Хорошо бы, чтобы новенькая оказалась настоящей Маугли, и над ее ответами все смеялись.
Напрасные ожидания! Выяснялось, что Рита успевает по всем предметам, а по биологии и английскому – она настоящая «звездочка». Видимо, говорить на чужом языке ей не доставляет ни малейших усилий. Что же касается биологии, то, когда Рита отвечала урок, ее порой «заносило», она пускалась в такие рассуждения, которые ребята понять не могли, а только учитель.
– Немудрено, – сказал однажды Константин Викентьевич, задумчиво улыбавшийся все то время, что Рита говорила, – С такой-то бабушкой…
Да, Риту воспитывали не отец с матерью, и даже не одна мать – как прочих ребят – у нее была только бабушка. Но старушка непростая. Мало того, что врач с какими-то там титулами и регалиями, но бери выше – Аглая Степановна возглавляла здешнюю больницу. О которой ходило много легенд и слухов.
Старожилы могли рассказать, что прежде тут, в отдалении от поселка, практически среди леса, стояло лишь несколько корпусов, предназначенных для туберкулезных больных. Несколько местных женщин работало там в обслуге. Они тайком приносили домой бутылочки с шипучим солоноватым кумысом, и держались за свои места, потому что там их и кормили, и платили какие-то надбавки.
В девяностые годы больница перестала существовать, и кто знает, куда отправили тех, кто там лечился. А несколькими годами позже, сюда приехала Аглая Степановна с несколькими помощниками, и лечебница получила новую жизнь.
Оба корпуса отремонтировали, и вскоре стало известно, что находиться тут будут психически больные люди. Даже хуже. Те люди, которые никому не нужны. Бомжи там разные, маргиналы.
В поселке возмутились – сложилось даже некое движение, чтобы не дать этому проекту осуществиться. Лучше бы уж колонию для малолетних открыли, как собирались вначале. А пс-ихи! Они же будут сбегать из больницы, шататься по поселку, разносить разные болезни, а то еще и убь-ют кого-нибудь. Написали письмо в область, и даже в Москву.
Но Аглая Степановна не обратила на это никакого внимания, видно, крепкие у нее были покровители. Никто из местных даже не узнал, когда больница наполнилась пациентами. Ни разу ни один из них не покинул каменной ограды, нужно было еще постараться, чтобы кого-нибудь увидеть.
Работали у Аглая Степановны тоже исключительно свои люди. Никого из жителей поселка она к себе не взяла, хотя просились, хотя бы даже из любопытства.
Прошло довольно много времени. И рядом с корпусами стали строить целый комплекс – одноэтажные гостевые домики, кафе, небольшой бассейн. Даже парк разбили. И приезжать сюда стали богатые люди. Для местных это было как гром среди ясного неба. Что они тут забыли. Как ни хорош был обустроенный профессоршей уголок, все же ее пациенты были настолько состоятельный, что каждый из них мог купить бы себе такое «поместье», и еще парочку таких же. Что ж им не отдыхается где-нибудь на Мальдивах или в Швейцарии?
Чуть-чуть развеялся туман, когда стало известно, что едут сюда не просто богачи, а те из них, у кого есть психически больные родственники.
– Заграницей так не лечат, – сказала один раз дама, от скуки заглянувшая в поселок, – Аглая Степановна просто волшебница какая-то. У меня сестра почти не говорила, никого не узнавала – а увезу я ее отсюда нормальным человеком.
– А на прием записаться можно? – бесхитростно поинтересовался кто-то из местных.
Были же и тут свои проблемы. Кто-то пьет запоем, кто-то жену поколачивает и остановиться не может, а Верку Гатину вообще зовут сумасшедшей, потому что она истерику устраивает каждые пять минут.
Но Аглая Степановна сказала, как отрезала:
– Я не виду приемов!
Но как же тогда к ней – миль пардон – попадали все эти пациенты.
– Рожами мы, значит, не вышли, – объяснила землякам Верка, – Заплатить столько не может, сколько она спрашивает. Есть другой вариант – сбрен-дить окончательно и забом-жевать. От тогда будет самое то, правда нас не по коттеджикам расселят, а по палатам запрут. Может, кому по блату достанется цепь потолще, миска больше.