Неоконченные предания Нуменора и Средиземья

Вершина Амон-Руда была увенчана чем-то вроде короны: огромная плосковерхая каменная шапка. С севера к ней примыкал уступ, плоский, почти квадратный; снизу его было не видно: позади него возвышалась, как стена, вершина горы, а на востоке и на западе края уступа обрывались отвесными утесами. Подняться туда можно было лишь с севера, как шли изгои, да и то, если знать дорогу[51]. От расселины шла тропа, проходившая через рощицу карликовых берез, окружавших прозрачный водоем в каменной чаше. Водоем этот питался от источника, бившего у подножия стены за рощицей, и вода выбегала из него по желобу и белой струйкой ниспадала по западной стене уступа. За деревьями, близ источника, меж двух высоких выступов скалы, был вход в пещеру. Она казалась всего лишь неглубокой нишей с низкой полуразрушенной аркой; но неторопливые руки Мелких гномов расширили и провели ее глубоко в гору за долгие годы, что прожили они здесь, не тревожимые лесными Серыми эльфами.

В сгущающихся сумерках Мим провел их мимо заводи, в которой теперь отражались неяркие звезды меж березовых ветвей. У входа в пещеру он повернулся и поклонился Турину.

– Войди же в Бар-эн-Данвед, Дом Выкупа, – сказал он, – ибо так будет зваться он отныне.

– Может быть, – ответил Турин. – Сперва надо взглянуть.

И он вошел вместе с Мимом, а за ним, видя, что он не боится, последовали и остальные, даже Андрог, который больше всех не доверял гному. Они очутились в кромешной тьме, но Мим хлопнул в ладоши, и из-за угла появился огонек: из прохода в задней стене пещеры выступил другой гном с маленьким факелом.

– А! Значит, я промахнулся – жаль! – сказал Андрог.

Но Мим перебросился с другим гномом несколькими словами на своем грубом языке и, словно встревоженный или разгневанный тем, что услышал, бросился в проход и исчез. Теперь Андрог первый настаивал на том, чтобы идти вперед.

– Нападем первыми! – требовал он. – Их тут, наверное, целое гнездо, но они ведь маленькие!

– Похоже, всего лишь трое, – сказал Турин, и пошел вперед, а остальные пробирались сзади, держась за неровные стены. Проход несколько раз резко поворачивал то влево, то вправо; но наконец впереди показался отблеск света, и они вступили в небольшой, но высокий зал, освещенный неяркими лампами, подвешенными к потолку на тонких цепочках. Мима там не было, но Турин слышал его голос, и он вывел его к двери в конце зала, которая вела в комнату. Заглянув туда, Турин увидел, что Мим стоит на коленях на полу. Рядом молча стоял гном с факелом; а на каменном ложе у стены лежал другой гном. Мим рвал на себе бороду, причитая:

– Кхим, Кхим, Кхим!

– Не все твои стрелы пролетели мимо цели, – сказал Турин Андрогу. – Но лучше бы ты промахнулся. Стреляешь ты стремительно, но, может быть, ты не проживешь достаточно долго, чтобы успеть научиться мудрости.

Турин бесшумно вошел и остановился позади Мима.

– Что случилось, Мим? – спросил он. – Я кое-что смыслю в искусстве целения. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

Мим обернулся – глаза его горели красным огнем.

– Нет, – разве что ты сумеешь повернуть время вспять и обрубить руки твоим безжалостным людям, – ответил он. – Это мой сын, стрела пронзила его. Теперь его уже не дозваться. Он умер на закате. Если бы не ваши путы, я мог бы исцелить его.

И снова давно забытая жалость пробудилась в сердце Турина, как источник в скале.

– Увы! – воскликнул он. – Как бы я хотел остановить эту стрелу! Отныне не напрасно место сие будет зваться Бар-эн-Данвед, Дом Выкупа. Ибо, останемся мы здесь или нет, я считаю себя твоим должником; и, если доведется мне обрести сокровище, я в знак скорби уплачу выкуп за твоего сына, полновесным золотом уплачу я, хотя и не развеселит оно более твоего сердца.

Тогда Мим встал и пристально посмотрел на Турина.

– Я слышу тебя, – сказал он. – Ты говоришь как гномий государь былых времен, и дивлюсь я этому. Ныне остыло мое сердце, хоть и нет в нем радости. И потому я уплачу выкуп за себя: можешь остаться здесь, если желаешь. Но вот что скажу я к этому: тот, кто выпустил стрелу, должен сломать свой лук и стрелы и положить их к ногам моего сына; и не должен он более брать в руки стрелы или ходить с луком. Если он сделает это, он умрет от лука и стрел. Такое проклятие налагаю я на него.

Андрог устрашился, услышав это проклятие; и, хотя и с великой неохотой, сломал он свой лук и стрелы и положил их к ногам мертвого гнома. Но, выходя из комнаты, он злобно покосился на Мима и проворчал:

– Говорят, проклятие гнома живет вечно; но и проклятье человека может попасть в цель. Чтоб ему умереть со стрелой в горле![52]

Ту ночь они провели в зале. Им не давали спать причитания Мима и Ибуна, его второго сына. Они не заметили, когда гномы замолчали; но когда изгои наконец проснулись, гномы исчезли, и дверь в комнату была завалена камнем. Утро снова было ясное; изгои умылись в пруду, радуясь солнцу, и приготовили еду из того, что у них было; и, когда они ели, перед ними вдруг появился Мим.

Он поклонился Турину.

– Он ушел, и все сделано как надо, – сказал гном. – Он покоится со своими отцами. А мы остались жить – обратимся же к жизни, хоть, быть может, и немного нам осталось. Нравится ли тебе дом Мима? Считаешь ли ты, что выкуп уплачен и принят?

– Это так, – ответил Турин.

– Тогда можешь устраиваться как тебе угодно, все здесь твое, кроме той запертой комнаты: в нее не должен входить никто, кроме меня.

– Мы слышали тебя, – ответил Турин. – Но что до нашей жизни здесь: мы в безопасности – или так кажется; но ведь нам нужно добывать пищу и многое другое. Как же нам выходить отсюда – или, тем более, как нам возвращаться обратно?

Мим расхохотался гортанным смехом, и изгоям это не слишком понравилось.

– Боитесь, что попали в паутину к пауку? – сказал он. – Мим людей не ест! Да и пауку не справиться с тридцатью осами за раз! Смотрите, вы все при оружии, а я стою перед вами беззащитный. Нет, нам с вами придется делиться всем: и жильем, и пищей, и огнем, а может быть, и другой добычей. Думается мне, что дом этот вы будете стеречь и хранить в тайне ради своего же блага, даже когда узнаете дорогу внутрь и наружу. Вы ее запомните со временем. А пока что Миму или его сыну Ибуну придется вас провожать.

Турин кивнул и поблагодарил Мима; большинство людей Турина тоже порадовались: в лучах утреннего солнца, в разгар лета, пещера казалась приятным жилищем. Только Андрог был недоволен.

– Поскорее бы нам запомнить все входы-выходы, – ворчал он. – Не случалось нам прежде быть в плену у собственного пленника!

Весь день они отдыхали, чистили оружие и чинили доспехи – у них еще оставалось еды на пару дней, а Мим добавил им из своих запасов. Он одолжил им три больших котла и дров и принес мешок.

– Дрянь, мусор, – сказал он. – Воровать не стоит. Так, корешочки.

Но когда изгои сварили эти коренья, они оказались вкусными, похожими на хлеб, – изгои обрадовались им: они давно соскучились по хлебу, а добыть его они могли только воровством.

– Дикие эльфы их не знают, Серые эльфы их не нашли, а гордецы из-за Моря чересчур горды, чтобы рыться в земле, – сказал Мим.

– А как они называются? – спросил Турин.

Мим глянул на него исподлобья.

– Название у них есть только на гномьем языке, а ему мы не учим, – сказал он. – И мы не станем учить людей искать их: люди жадные и расточительные, они будут копать, пока все не погубят; а теперь они шляются по глуши, а про корешки ничего не знают. От меня ты больше ничего не узнаешь; но я буду давать вам сколько надо, если вы учтиво попросите и не станете подглядывать и воровать.

Он снова рассмеялся гортанным смехом.

– Это великое сокровище, – сказал он. – Голодной зимой они дороже золота: их можно запасать, как белка запасает орехи, и мы уже собираем первый урожай. Но дураки же вы, если думаете, что я не расстался бы с мешком этого добра даже ради спасения собственной жизни.

– Так-то оно так, – сказал Улрад (это он заглянул в мешок, отобранный у Мима), – однако ты все же не захотел расстаться с ним, и после твоих слов я дивлюсь этому еще больше.

Мим обернулся и мрачно посмотрел на него.

– Ты из тех дурней, о ком по весне никто не пожалеет, если они не переживут зиму, – сказал он. – Я ведь дал слово и вернулся бы волей-неволей, с закладом или без заклада, – и пусть себе человек, не знающий ни закона, ни совести, думает, что хочет! Но я не люблю расставаться со своим добром по чьей-то злой воле, будь то хотя бы шнурок. Думаешь, я забыл, что ты был среди тех, кто наложил на меня путы и удержал меня, так что мне не пришлось проститься с сыном? Когда я буду раздавать земляной хлеб, тебе я не дам – пусть твои товарищи делятся с тобой, если хотят, а я не стану.

И Мим удалился; но Улрад, оробевший при виде разгневанного гнома, сказал ему в спину:

– Ишь, гордый какой! Однако же у старого мошенника в мешке было что-то потверже и потяжелее, хоть с виду точно такое. Может, в глуши можно найти не только земляной хлеб, но и кое-что другое, чего эльфы тоже не нашли, а людям знать не положено![53]

– Может быть, – сказал Турин. – Но в одном гном не солгал – это когда назвал тебя дурнем. Зачем тебе говорить вслух все, что думаешь? Молчал бы, раз уж любезные речи не идут у тебя с языка – так было бы лучше для всех нас.

День прошел спокойно. Никому из изгоев не хотелось выходить из убежища. Турин шагал взад-вперед по лужайке на уступе; он смотрел на восток, на запад и на север и дивился, как далеко отсюда видно в ясную погоду. На севере различал он Бретильский лес, взбирающийся по склонам горы Амон-Обель, что стояла посреди него; и глаза Турина все время обращались туда – он не знал, отчего: сердце влекло его скорее на северо-запад, где, как казалось ему, он мог за многие и многие лиги различить вдали, на краю света, Горы Тени, ограждавшие его дом. Но вечером, когда алое солнце опускалось в дымку над дальними берегами, Турин устремил свой взор на закат, туда, где скрывалась в глубокой тени Долина Нарога.

Так Турин сын Хурина поселился в чертогах Мима, в Бар-эн-Данведе, в Доме Выкупа.

* * *

Историю Турина от прихода в Бар-эн-Данвед до падения Нарготронда см. в «Сильмариллионе», а также в приложении к «Нарн и Хин Хурин», см. ниже.

Возвращение Турина в Дор-ломин

Наконец, измученный спешкой и дальней дорогой (ибо он без отдыха прошел более сорока лиг), Турин в первый морозный день достиг заводей Иврина, где некогда был он исцелен. Но теперь на месте озера была лишь замерзшая грязь, и Турин не смог снова напиться из него.

Оттуда вышел он к перевалам, ведущим в Дор-ломин[54]; с Севера налетела жестокая метель, и дороги завалило снегом, и пути стали опасны. Двадцать лет и три года минуло с тех пор, как Турин шел этой дорогой, но он отчетливо помнил каждый шаг – так велика была печаль расставания с Морвен. И вот наконец вернулся он в земли, где прошло его детство. Все было пусто и голо; жители той земли оказались малочисленными и неотесанными, и говорили они на грубом языке истерлингов, а былое наречие сделалось языком угнетенных – или врагов.

Поэтому Турин пробирался осторожно, пряча лицо и ни с кем не заговаривая; и наконец нашел он тот дом, что искал. Дом стоял пустым и темным, и поблизости не было ни души: Морвен ушла, и Бродда-Пришелец (тот, что силой взял в жены Аэрин, родственницу Хурина) разграбил ее дом и взял себе все, что осталось из ее имущества, и всех ее слуг. Дом Бродды был ближе всех к старому дому Хурина, и туда-то и отправился Турин, измученный скитаниями и горем, и попросился на ночлег; и его впустили, ибо Аэрин все еще поддерживала в этом доме некоторые добрые старые обычаи. Его усадили у огня со слугами и несколькими бродягами, почти такими же мрачными и измученными, как он сам; и Турин спросил, что нового слышно в этих краях.

Услышав его, все умолкли, и кое-кто отодвинулся подальше, косо глядя на чужака. Но один старый бродяга с клюкой сказал ему:

– Если уж говоришь на старом языке, господин, так говори потише и не спрашивай о новостях. Ты хочешь, чтобы тебя избили, как вора, или вздернули, как соглядатая? С виду ты сойдешь и за того, и за другого. Хотя это значит всего лишь, – продолжал он, придвинувшись поближе и понизив голос, – что ты похож на человека из добрых старых времен, на одного из тех, кто пришел с Хадором в золотые дни, когда люди еще не обросли волчьей шерстью. Здесь еще остался кое-кто из таких, только теперь все они либо нищие, либо рабы; кабы не госпожа Аэрин, не видать бы им ни очага, ни похлебки. Откуда ты, и что за новости хочешь узнать?

– Была здесь знатная женщина по имени Морвен, – ответил Турин. – Давным-давно я жил у нее в доме. После долгих скитаний пришел я туда, надеясь на радушный прием, но нет там ни огня, ни людей.

– Уже больше года нету, – ответил старик. – Тот дом со времен страшной войны был скуден и огнем, и людьми; она ведь была из прежних – да ты знаешь, должно быть, – вдова нашего владыки, Хурина сына Галдора. Однако они не смели тронуть ее – боялись: была она гордая и прекрасная, как королева, пока горе не согнуло ее. Ее звали ведьмой и обходили стороной. «Ведьма» – на нынешнем языке это значит всего лишь «друг эльфов». Однако ж ее ограбили. Пришлось бы ей с дочкой голодать, кабы не госпожа Аэрин. Говорят, она тайком помогала им, и этот хам Бродда, ее муж поневоле, часто бивал ее за это.

– А что же в этом году? – спросил Турин. – Что они, умерли, или их сделали рабынями? А может, орки на них напали?

– Наверное никто не знает, – ответил старик. – Но она исчезла вместе с дочерью. А этот Бродда ограбил ее дом и растащил все, что еще оставалось. Все забрал, до последней собаки, а людей ее сделали рабами – кроме нескольких, кого, как меня, выгнали побираться. Я ведь много лет служил ей, а до нее – великому Владыке; зовут меня Садор Одноногий: будь проклят тот топор – кабы не он, лежать бы мне теперь в Великом Кургане. Как сейчас помню тот день, когда отослали Хуринова мальчика, – как же он плакал! – и она плакала, когда он ушел. Говорят, его отправили в Сокрытое королевство.

Тут старик прервал свою речь и с подозрением покосился на Турина.

– Я всего лишь старый болтун, – сказал он. – Не слушай меня! Приятно поговорить на старом наречии с тем, кто говорит на нем чисто, как в былые годы, но времена теперь дурные, и надо быть осторожным. Не все, кто говорит на светлом наречии, светлы душою.

– Это правда, – ответил Турин. – Моя душа мрачна. Но если ты принимаешь меня за шпиона с Севера или с Востока, немного же мудрости прибавили тебе годы, Садор Лабадал!

Старик, остолбенев, уставился на него; потом проговорил, весь дрожа:

– Выйдем на улицу! Там холодней, зато безопасней. Для дома истерлинга ты говоришь слишком громко, а я слишком много.

Когда они вышли во двор, Садор вцепился в плащ Турина:

– Ты говоришь, давным-давно ты жил в этом доме… Господин мой, Турин сын Хурина, зачем ты вернулся? Наконец-то мои глаза и уши открылись: ведь у тебя голос отцовский. Лабадал – только маленький Турин называл меня так. Он не хотел меня обидеть, – мы тогда были добрыми друзьями. Что же он ищет здесь теперь? Мало нас осталось, и все мы стары и безоружны. Те, что лежат в Великом Кургане, счастливее нас.

– Я не сражаться пришел, – сказал Турин, – хотя после твоих слов, Лабадал, мне захотелось драться. Но это потом. Я пришел за владычицей Морвен и Ниэнор. Что ты знаешь о них? Говори скорее!

– Почти ничего, господин мой, – ответил Садор. – Они ушли втайне. Ходили слухи, что их призвал к себе владыка Турин: мы ведь были уверены, что за эти годы он стал могучим владыкой, может, даже королем где-то в южных странах. Но, похоже, это не так.

– Не совсем, – ответил Турин. – Был я владыкой в южной стране, это теперь я сделался бродягой. Но я не звал их к себе.

– Тогда не знаю, что и сказать тебе. Но госпожа Аэрин должна знать, я думаю. Ей были ведомы все замыслы твоей матери.

– Как же мне поговорить с ней?

– Вот этого не знаю. Плохо пришлось бы ей, если бы застали ее у дверей, в тайной беседе с бродягой из изничтоженного народа, не говоря уж о том, что вряд ли получится ее вызвать. А такому оборванцу, как ты, не дадут пройти в тот конец палаты, к высокому столу – истерлинги схватят и изобьют, если не хуже.

И вскричал Турин во гневе:

– Ах, значит, мне нельзя ходить по палате Бродды, а не то изобьют? Пойдём, и увидишь!

И с этими словами Турин вбежал в палату, откинул капюшон и, расталкивая всех, кто стоял на пути, зашагал к столу, где сидел хозяин дома со своей женой и прочими знатными истерлингами. Слуги подбежали схватить его, но он отшвырнул их и воскликнул:

– Есть ли главный в этом доме, или это орочье логово? Где хозяин?

Бродда вскочил в гневе.

– Я главный в этом доме! – воскликнул он.

Но прежде, чем он успел добавить что-то еще, Турин сказал:

– Видно, не перенял ты учтивых нравов, что царили в этой земле до вас. Неужто ныне вошло в обычай дозволять прислужникам оскорблять родичей жены хозяина? Ибо я родич госпожи Аэрин, и у меня к ней дело. Дозволят ли мне пройти, или я пройду по своей воле?

– Проходи, – хмуро проворчал Бродда, Аэрин же побледнела.

Тогда Турин прошел к высокому столу, остановился перед ним и поклонился.

– Прошу прощения, госпожа Аэрин, что вламываюсь к тебе таким образом, – произнес он, – но дело мое не терпит отлагательств, и я пришел за этим издалека. Я ищу Морвен, владычицу Дор-ломина, и дочь ее Ниэнор. Но дом ее пуст и разграблен. Что ты можешь поведать мне?

– Ничего, – ответила Аэрин в великом страхе – Бродда пристально смотрел на нее. – Я знаю только, что она ушла.

– Не верю, – сказал Турин.

Тут Бродда выскочил из-за стола, – лицо его побагровело от пьяного гнева.

– Ну, хватит! – заорал он. – Чтоб моей жене перечил какой-то оборванец, что бормочет на языке рабов? Нет в Дор-ломине никакой владычицы. А эта Морвен, она была из племени рабов и сбежала, как рабыня из-под стражи. И ты давай беги отсюда, да поживее, а не то велю повесить на первом дереве!

Тут Турин бросился на него, обнажил свой черный меч, схватил Бродду за волосы и откинул ему голову.

– Ни с места, – сказал он всем, – а не то быть ему без головы! Госпожа Аэрин, я попросил бы у тебя прощения еще раз, но, по-моему, этот мужлан причинял тебе лишь зло. Но теперь говори и не отрицай истины! Не Турин ли я, владыка Дор-ломина? Могу ли я приказывать тебе?

– Приказывай! – ответила она.

– Кто разграбил дом Морвен?

– Бродда, – ответила она.

– Когда она бежала и куда?

– Год и три месяца прошло с тех пор, – ответила Аэрин. – Хозяин Бродда и прочие пришельцы с Востока, что живут поблизости, жестоко притесняли ее. Когда-то, давным-давно, ее приглашали в Сокрытое королевство; и вот наконец она отправилась в путь. В то время земли ненадолго освободились от напастей, – говорят, благодаря доблести Черного Меча из южных краев; но теперь опять все по-старому. Она думала, что ее сын живет там и ждет ее. Но, если ты и вправду Турин, боюсь, все пошло вкривь и вкось.

Турин горько расхохотался.

– Вкривь и вкось? – воскликнул он. – Воистину так, ведь пути Моргота всегда кривы!

И внезапно порыв черного гнева охватил его: ибо глаза его открылись, и спали с него последние нити чар Глаурунга, и познал он ложь, опутавшую его.

– Так значит, меня одурачили и отправили сюда на позорную смерть, когда я мог бы с честью пасть у врат Нарготронда?

И показалось ему, что в ночи за стенами дома раздаются крики Финдуилас.

– Не первым умру я здесь! – воскликнул Турин.

И он схватил Бродду, и в порыве отчаяния и гнева, прибавившем ему сил, поднял его в воздух и встряхнул, как собачонку.

– Морвен из племени рабов, говоришь? Ах ты, подлец, сын подлецов, вор, раб рабов!

И швырнул Бродду через стол, навстречу истерлингу, который вскочил, собираясь броситься на Турина.

Бродда упал и сломал себе шею; Турин же, швырнув Бродду, прыгнул сам в ту же сторону и убил еще троих, что пытались спрятаться, ибо при них не было оружия. В палате зашумели. Истерлинги, сидевшие поблизости, набросились бы на Турина, но было там немало людей из прежнего народа Дор-ломина: долго оставались они покорными слугами, но ныне они с криками подняли мятеж. Скоро в палате завязался бой и, хотя у рабов были лишь ножи да то, что попалось под руку, а истерлинги были вооружены мечами и кинжалами, многие с той и с другой стороны были убиты, а тут Турин бросился в гущу битвы и перебил всех истерлингов, что оставались в палате.

Турин отдыхал, прислонясь к столбу, и пламя гнева его угасло и рассыпалось пеплом. И подполз к нему старый Садор, и обнял его колени, ибо был смертельно ранен.

– Трижды семь лет и больше – долго ждал я этого часа, – сказал он. – А теперь уходи, уходи, господин! Уходи и не возвращайся, пока не наберешь могучего войска. Они поднимут против тебя всю страну. Многим удалось бежать из чертога. Уходи, а то погибнешь здесь. Прощай!

И он осел на пол и умер.

– Умирающие говорят правду, – произнесла Аэрин. – Ты узнал, что хотел. Теперь уходи поскорее! И для начала – отправляйся к Морвен и утешь ее, а не то трудно будет мне простить все, что ты натворил здесь. Как ни тяжела была моя жизнь, ты своим насилием обрек меня на смерть. Пришельцы отомстят за эту ночь всем, кто был здесь. Опрометчивы твои деяния, сын Хурина, словно ты так и остался тем ребенком, которого я знала.

– А твой дух, Аэрин дочь Индора, слаб, как в те времена, когда я звал тебя тетей, и ты боялась всякой цепной собаки, – ответил Турин. – Да, ты была создана для лучшего мира. Идем же со мной! Я отведу тебя к Морвен.

– Глубок снег на дорогах, но еще глубже – на моей голове, – отвечала она. – С тобой в глуши меня ждет такая же верная смерть, как здесь, с дикими истерлингами. Того, что ты наделал, тебе не исправить. Уходи! Остаться – значит только ухудшить положение и причинить Морвен еще большее горе. Уходи, умоляю!

И Турин поклонился ей в пояс, повернулся и оставил дом Бродды; но все мятежники, кто был в силах, последовали за ним. Они направились к горам, ибо среди них были люди, хорошо знавшие горные тропы, и беглецы благословляли снег, заметавший их следы. И потому, хотя охота началась быстро – много там было людей и псов, и слышалось ржанье коней, – им удалось уйти на юг, в горы. Оглянувшись, они увидели за собой алое зарево.

– Они подожгли дом, – сказал Турин. – Зачем бы это?

– Они? Да нет, господин, – я думаю, что это она, – сказал человек по имени Асгон. – Воины часто ошибаются в тихих и терпеливых. Она сделала нам много добра, и ей это дорого обходилось. Не слаба она была духом, и всякому терпению есть предел.

Тогда некоторые, самые выносливые, кто мог выдержать зимнюю стужу, остались при Турине и провели его неведомыми тропами в убежище в горах, в пещеру, хорошо известную изгоям и бродягам; в ней был небольшой запас еды. Там они переждали метель, а потом Турина снабдили припасами и вывели к малоизвестному перевалу, что вел на юг, в долину Сириона, где снега не было. У начала спуска провожатые простились с Турином.

– Прощай, владыка Дор-ломина, – сказал Асгон. – Но не забывай нас. На нас теперь станут охотиться; и Волчий народ станет еще злее из-за твоего прихода. Уходи же и не возвращайся, разве что соберешь войско, которое сможет освободить нас. Прощай!

Приход Турина в Бретиль

И вот Турин спустился к Сириону, и душа его рвалась надвое. Ибо казалось ему, что если прежде должен он был избрать один из двух тяжких путей, то теперь путей оказалось три, и звал Турина его угнетенный народ, которому он принес лишь новые беды. Одно было у него утешение: что Морвен и Ниэнор, несомненно, давно уже в Дориате, и дорога их стала безопасна лишь благодаря доблести Черного Меча. И говорил он себе:

– Где же еще мог бы я найти им лучшее убежище, даже приди я раньше? Если падет Завеса Мелиан, тогда уж всему конец. Нет, пусть лучше все остается как есть; ведь я своим безудержным гневом и опрометчивыми деяниями бросаю тень всюду, куда ни явлюсь. Пусть хранит их Мелиан! А я оставлю их – пусть насладятся покоем, до поры ничем не омраченным.

Бросился Турин разыскивать Финдуилас – но было поздно; долго бродил он по лесам вдоль подножий Эред-Ветрина, чуткий и осторожный, как дикий зверь; и устраивал он засады на всех дорогах, что вели на север, к Теснине Сириона. Слишком поздно. Все следы смыло дождями, замело метелями. Но в своих странствиях Турин, держа путь вниз по Тейглину, наткнулся на нескольких людей из народа Халет, из Бретильского леса. Из-за войн их осталось совсем мало, и большинство из них жили в тайном поселении, обнесенном частоколом, на Амон-Обеле в чаще леса. Место то звалось Эффель-Брандир; ибо Брандир сын Хандира правил ими с тех пор, как погиб его отец. Брандир был не воин – он в детстве сломал ногу и охромел; к тому же он по природе отличался мягким нравом, любил дерево больше железа и знание всего, что растет на земле, предпочитал всем прочим наукам.