Боевые потери

– Стоп, – скомандовал Сева. Мы опустили гроб на землю. Фу-у, наконец.

– Что, здесь? – Мало сказать, что я был удивлён, я просто ничего, вообще ничего не понимал.

– Да.

– Но это странно.

– Что – странно?

– Да всё! Почему, например, не на кладбище? На кладбище – это же так… ну везде… так люди делают. – Подобрать слова точно описывающие ситуацию мне было трудно, и трудно понятно почему.

– В этих местах так принято. Давай копать. До рассвета успеть надо.

Ну и объяснение, ничего себе! Как это «в этих местах так принято»? В каких это «местах»? Не, да ну их на хрен всех вместе с их долбанными правилами.

– Рассвета!? – чуть ли не крикнул я.

Разозлила меня эта ситуация, но копать я всё же начал. За полтора часа мы на пару с другом отрыли в податливой жирной земле могилку, неглубокую, метра на полтора. Сева сказал, что этого вполне хватит. Хватит так хватит. Опустили гроб (тоже помучились) и закопали. Натрудившись до седьмого пота, я на дрожащих ногах отправился обратно в дом, спать, а Сева около могилы задержался уж не знаю для чего, да мне и безразлично было.

Утром, после того как Марина Николаевна накормила меня сытным деревенским завтраком – жирные блины на закваске, сметана, в которой ложка стоит, яичница с салом, творог с мёдом, овощной салат с пахучим подслнечным маслом, – Сева попросил меня съездить в местный райцентр за продуктами на поминки. А пока я буду ездить, они дом приберут и людей позовут.

На обратной дороге из города, около парома, когда я остановился и ждал переправы, я опять встретил старушку, ту самую, которая меня мертвецом облагодетельствовала. А я-то и забыл про неё у Мышевых спросить – совсем из головы вылетело, – кто она такая; кто она им приходится. Старушка подошла к машине и, поздоровавшись, обратилась ко мне:

– Спаси тебя Христос. Не откажи мне, слабой немощной женщине, помоги ещё раз.

– Опять? Ну что у вас там опять приключилось?

– Пойдём, милок, сам увидишь.

От неприятного предчувствия у меня сердце захолонуло, сжало в паху. Отвела меня бабка за тот же пригорок, что и в прошлый раз, а там, в тенёчке, прямо в пыли… лежит тело, завёрнутое в саван. Приехали. Я присмотрелся и мне стало совсем худо: всё тело замотано в белые тряпки, а лицо открыто, и это лицо точь-в-точь как у того, которого мы ночью под тополями закопали.

– Вот видишь, несчастье-то какое приключилось, – стала объяснять бабка.

– С кем? – угрюмо спросил я.

– Вижу, что узнал ты покойника, но только это не он.

– Как это? – Что вообще за чушь она городит?

– Это его брат. Близнец. Такая у них, значит, судьба – помереть в один день. Один – утром, другой – поздно вечером. С теми, кто одинаков с лица, такое часто случается. Отвези ты его, бога ради, к брату.

– А почему без гроба?

– Так денег на гроб нет, касатик.

Я покивал головой, а сам отошёл в сторону, чтобы позвонить Севе, но телефон опять не работал, пропадал в зоне отсутствия сети. Вернувшись, я посмотрел на бабку: старушка блаженно улыбалась и показывала глазами на покойника, мол, давай начинай, чего медлишь?

– Знаете что, бабушка, а не поискать ли вам кого другого, а? – Не хотелось мне совсем с этим связываться и так второй день отпуска шёл насмарку, пускай сами Мышевы со своими мёртвыми родственниками разбираются.

– Зачем другого, милок? Ты же к ним едешь. А покойнику жарко, нельзя ему на солнце долго лежать, дух пойдёт. Возьми, век благодарить тебя будем, сделай милость.

Жалостливо просила бабуся, и, как ни прискорбно было это признать, она была права. Кто везёт, на том и едут. Она здесь до завтрашних петухов проторчать может, и никто не поможет, не согласиться к себе в машину покойника сажать – кому охота? – а у меня багажник открытый.

– Ладно. Возьму, – я согласился. Не хотел, а пришлось.

Без гроба ворочать, как деревянного, окоченевшего покойника оказалось сподручнее, с его погрузкой, на этот раз, я управился самостоятельно. Не успел я тело брезентом прикрыть, как бабка мне под нос кирзовые сапоги суёт и кулёк с конфетами:

– Возьми, сестре их отдашь. Понял?

– Понял, что ничего не понял.

– А?

– Давайте, говорю.

– Конфеты-то возьми. Вот. Это «последка», её на поминках надо кушать. Передать не забудь, а сам не ешь.

– Да хорошо, хорошо. Не собираюсь я вашу последку есть.

У-у, надоела мне эта бабка, надоела. Как только пришёл паром, я по газам, окутал бабулю облаком пыли и вперёд. Встречала семья Мышевых меня по традиции около калитки, встречала хмуро. Стоило мне развернуться, Сева подорвался к кузову, стал расстёгивать, а мать его, такая же измождённая, худая, как покойник, стояла молча, смотрела исподлобья, потом подошла, взяла сапоги и конфеты и ушла в дом. С покойником мы корячились без её присмотра. Поминок Мышевы в этот день справлять не стали, не знаю почему. Может, совместить хотели, хотя… или… да чёрт их знает.

Ночью, около двух, Сева меня разбудил опять. Повторилась та же история: Сева предложил мне снова идти закапывать покойника, хоронить второго его дядю.

– Да что у вас тут происходит? – одеваясь, возмущался я.

– Похороны, – сказал Сева, сказал так, что выходило будто я непроходимый тупица. И немного подумав добавил: – Извини, друг, вот такое горе у нас, – и вздохнул.

– Да ну… – я только рукой махнул.

Второго мертвеца мы прикопали рядом с первым. Хоронить его мне было намного легче, привык, наверное. Скажу только, что засыпать покойника закутанного в саван – морально труднее, чем гроб, того и гляди, глаза откроет, выпрыгнет из могилы или ещё какой фортель выкинет. Прям наваждение. Землю кидаю, а сам стараюсь не смотреть туда, работаю лопатой, как землеройная машина.

Закончив, я уже хотел идти обратно, досыпать, когда меня Сева остановил:

– Погоди… Надо в село на том берегу съездить, в Богоявленское, батюшку пригласить. Сможешь?

«Опять он меня усылает. Это я удачно заехал отдохнуть. Выдумал про батюшку какого-то. Зачем?»

– Он что, священник?

– В некотором роде, – ответил непонятное Сева.

– В смысле?

– Он батюшка, но без церкви. Понял, нет?

– Нет. Я тут вообще ничего не понимаю… у вас.

– Ну неважно, – проговорил раздражённо Сева. – Ну, съездишь, нет? Очень, друг, надо. Прошу тебя, как человек прошу! – сказал и заколотило его, вот-вот в падучей забьётся. И так это быстро случилось, без перехода, – вот он спокойный, а вот он уже жилы внутренней натугой истерики рвёт.

«Ну вот это вот совсем не к чему. Чего голосить-то? Да с таким надрывом ещё». Смотреть на Севу стало страшно, как он над могилой трясся. Я согласился съездить, передать батюшки приглашение (только не знаю, на что я его приглашал). А как же иначе? Меня же друг просил, да ещё как просил-то – нервно и убедительно – убедительно до мурашек ужаса, побежавших по спине от копчика до затылка.

Батюшка жил в большой двухэтажной избе на краю села, звали его Григорий Васильевич. Открыл мне дверь сам. Низенький мужчина средних лет, волосы серые, сваленные, еле плешь прикрывающие, с редкой бородкой, свисающей нечёсаной мочалкой на грудь, с толстой богатырской шеей борца тяжеловеса, грудью бочкой, кривыми ногами, длинными руками, с редкими да гнилыми зубами и глазами филина. То ещё восьмое чудо света.

– Здравствуйте, Григорий Васильевич.

– Бог в помощь, – крякнул батюшка. – Зачем пришёл? – вопрос его прозвучал грубовато.

– Меня к вам послали Мышевы, из Верхней Залихани, у них…

– Знаю, – перебил меня противный батюшка. – Передай им, что буду, – сказал и захлопнул перед моим носом дверь. Гостеприимно, ничего не скажешь.

Подъезжаю к переправе, а мне прямо под колёса кидается бабка – та самая. Едва успел затормозить. Открыв окно, я, чуть не обматерив её, заорал:

– Что же ты, бабушка, творишь!? Смерти ищешь?! Посадить меня хочешь?!

Она в слёзы и ко мне, встала около двери и давай кланяться мне.

– Помоги ты мне еще раз, ради Христа, добрый человек. Помоги в последний раз, перевези на ту сторону моего третьего сыночка.

«Сыночка? Ах вот кто она такая. Мать… Перевезти третьего?»

Внутренне ужасаясь, я иду за бабкой (получается, что бабушкой Севы). На обочине дороги, прямо в пыли лежит третий покойник и даже без савана. Одет он в старый коричневый костюм, какого-то чудного, старинного фасона. Но главное лицо – лицо у него то же самое, что и у тех остальных. Три трупа – три близнеца.

– Фу, нет, увольте меня от этих дел. Я вам Харон, что ли?

Бабка заплакала громче, запричитала, слезы по её щекам покатились размером с ягоды чёрной смородины. Жалостливо она плакала, выла в голос. Бухнулась передо мной на колени и поползла, протягивая свои обвитые венами, скрюченные артритом руки к моим ботинкам.

В общем, неудобно было оказываться, я согласился, хотя и ругал себя, мысленно, на чём свет стоит. К покойнику в нагрузку я получил ворох какой-то скверно пахнущей тухлым лесом ветоши и сумку с яблоками – мелкие, побитые, явно падалка.

Ну подъехал я к дому друга. Мышевы меня ждут. Показал я Севе покойника, объяснил ему всё и про бабку, и про батюшку, а он посмотрел на меня этак неприязненно и нагло так спрашивает:

– Ты что, один приехал?

– Конечно. Ты что, меня не слушаешь? Я же твою бабушку встретил и вот, – я показал на его мёртвого дядю.

– Она мне не бабушка!!! – крикнул гаубичным выстрелом Сева.

– Да ты что орёшь-то? – возмутился я.

Мать Севы, увидев, что я привёз вместе с покойником, то что мне бабка в нагрузку всучила – ветошь, полугнилые яблочки, – сказала, как кипятком обожгла:

– Ты что же это привёз? Мы тебя кормим, крышу на головой дали, а ты? Где нормальные гостинцы, где? Где как у людей принято, где? Много ты себе позволять стал, парень!

– …Вы с ума сошли? Какая крыша? – я, конечно же, растерялся от такого несправедливого обвинения. Ну что это, в самом деле? Я им в похоронщики не нанимался. Горб себе каждую ночь ломаю, машину свою в катафалк, можно сказать, переделал, а меня куском хлеба попрекают. Да идите вы! – Знаете что, если я вам не угодил, то я сейчас же уезжаю. И не надо на меня орать, за постой и еду я вам заплачу, не сомневайтесь. – Само собой, я обиделся.

Сева, поняв, смекнув, что палку они с мамой перегнули, сказал:

– Погоди.

– Ну что?

Видно, что ему неудобно, но пересилив себя, Сева продолжил:

– Погоди, не уезжай. – И матери сказал: – Мама, ты не горячись, иди в дом, я сейчас. – Марина Николаевна, закусив губу, забрав ветошь и яблоки, ушла, но я слышал, как она себе под нос бормотала: «Я ему покажу, ишь какой быстрый. Что привёз-то? Гниль одну». – Слушай, – Сева снова обратился ко мне, – извини мать. Видишь, она не в себе. Да и я тоже… Не серчай, друг, оставайся. Переночуй хотя бы эту ночь, ну куда ты сейчас поедешь, уже девятый час. А завтра решай, никто тебя не гонит, одолжение сделаешь, если останешься.

Хотел я отказать, да не смог. Досадно. Как же я так… мямля. И вот теперь, ночью, (я даже не ложился спать, а если бы лёг, то всё равно бы не заснул – меня трясло всего и мысли в голову лезли разные), я под подмышки нёс покойника, закостеневшего, прямого, как палено, – неприятное ощущение, когда касаешься мёртвой плоти – пускай и через ткань. И голова мёртвого дяди мне макушкой в низ живота упиралась, мокро холодила. И тут меня прорвало, сам от себя не ожидал. Третью ночь не сплю, и днём с мёртвыми тоже вожусь. Выбесила меня, наконец, простота семейки Мышевых. Стоило мне ощутить своим телом покойника, я взбунтовался – не стал помогать Севе, а обратно на стол его родственника (или кто он там ему, не знаю) положил.

– Ты что? – удивился Сева.

– Нет. Не пойду. Хватит с меня.

А Сева посмотрел на меня внимательно и выдал странное, но мне уже знакомое:

– Как тебе не стыдно, ведь мы для тебя столько сделали.

– Вы? Для меня?.. Опупел? – Уж если говорить о том, кто для кого что сделал, то это я Севу два раза на работу пристраивал, а не наоборот, да и сейчас…

Немного разрядвишись, выпустив пар, я пошёл к себе, начал собираться в дорогу. За мной следом в комнату зашёл Сева.

– Ты куда? – спросил он.

– В Москву.

– Погоди.

– Нет. Годил уже.

– Ты же мне обещал с похоронами помочь.

– Нет.

– Стой! – Сева встал в дверях, перегородив мне путь.

– Отойди, – с угрозой сказал я, и он, посмотрев на меня, поняв, что я не шучу, отошёл в сторону.

Я шёл по дому, а он бежал за мной и униженно (и я уверен, что лицемерно) уговаривал – не уговорил. Я вышел из дома и – к машине. Открыл калитку – в спину мне несутся упрёки, угрозы, просьбы, – сделал шаг… и тут свет померк – мне на голову накинули мешок, повалили с ног и потащили…

Страшно болела челюсть и тело было как не родное. С трудом открыв глаза я обнаружил себя сидящим за столом, связанным, крепко примотанным к стулу. Перед глазами плыло, двоилось. Приморгавшись, я стал различать отдельные предметы. Верхний свет в доме не горел, хотя, судя по всему, на дворе забавлялась своей властью ночь, гостиная освещалась свечами. За столом сидели, помимо меня, Мышевы: мать – напротив меня, её сын – по правую руку от меня; во главе стола двое – батюшка в золотой рясе, а рядом с ним бабушка Севы, которая не бабушка. В огне свечей все их лица казались словно сшитые из пергамента, не живые и не мёртвые, а потусторонние, такие, будто в чьи-то старые портреты силы тьмы вдохнули подобие жизни.

На столе стояли столовые приборы, лежали продукты – четыре круглых хлеба, много яиц, жаренная телячья нога, яблочки, конфеты, и стояли три стеклянных кувшина, наполненных какой-то бурой бурдой, – словом, всё то, что бабка через меня Мышевым передавала. А посередине стола, вытянувшись во всю его длину, ждало начало извращённой трапезы главное блюдо поминальной, ночной тризны – тело обнажённого трупа дяди Севы – не знаю уж кого по счёту. При пристальном взгляде становилось понятно, что мертвец разрезан на куски, а потом соединён в целое, как жаренный гусь, – места разрезов выглядели чёрными волосками на фоне жёлтой кожи.

– Вот видишь, что натворил, неразумный, – пробасил батюшка, заметив, что я очнулся. – Начинай, матушка, тризну, начинай, голубушка.

Бабка встала – Мышевы сидели тихо, как мышки, глаза опустили и на покойника смотрели, – поклонилась на четыре стороны и зачистила:

– Боженька, боженька, глазом посмотри, да возьми то, что земля не взяла. Приобщи к благодати, благослови на защиту, разреши оскоромиться, разреши жизнь нашу продлить, да смерть отсрочить.

Я хотел перебить бабку, крикнуть, чтобы меня развязали, рот даже раскрыл, но не смог выдавить из себя и звука: мой язык лежал дохлой гусеницей, а нёба, щёки и гортань словно вяжущими заморозками схватило.

– Ну, приступим, – строго так, насупив брови, провозгласил поганый батюшка-обротень.

Бабушка прикрикнула на Мышевых:

– Ну, милые, дайте угоститься, да гостя вашего не забудьте, не обижайте.

Марина Николаевна и Сева, не поднимая глаз, встали из-за стола и пошли угождать. Сначала наполнили тарелку батюшки, положив ему телятинки, яичек, краюху хлеба, а сверху, в глиняную тарелку, придавив всю еду, водрузили кисть правой руки покойника. Бабушке, Сева положил два яйца, два куска чёрного хлеба, часть живота мертвеца с пупком, вырезанную кульком и насыпал «последок» – батончиков карамелек. На мою долю достались порченные, вяловатые яблочки и грудинка дяди Севы, вынутая из мёртвого тела со стороны сердца, – в открывшуюся дыру я видел внутренности. На разрезе мясо, лежащее в моей тарелке, отливало зелёным перламутром.

– А теперь, рОдные мои, – начал батюшка, – приобщимся к нашему всевидящему одноглазому богу.

Когда он закончил, все посмотрели на меня, а Сева, привстав со своего места, нарезал мне зелёного мяса с потным салом, наколол на вилку здоровенный ломоть и поднёс его к моему рту. Меня передёрнуло от отвращения, я отвернулся.

– Не валяй дурака, люди ждут, – шёпотом проговорил Сева. – Ты сам виноват, что не помог мне третьего похоронить. Теперь жри его, а не то он сожрёт тебя и нас всех впридачу.

– Ешь, Даниил, – сказал батюшка, сказал так, будто не предлагал акт осквернительного каннибализма, а разрешал мне его.

– Ешь, милок, ешь. Умилостиви нашего бога, а мы тебе поможем. Тебе нужно, – присоединилась к увещеваниям батюшки бабушка.

– Ешь! – потребовала Марина Николаевны и обожгла косым взглядом.

– Ну, куда деваться. Давай жуй, друг, – тыча мне в губы мертвечину, воняющую сладкой гнилью, заявил Сева.

Уже после слов батюшки мой рот наполнился слюной, меня затошнило, но когда Сева мне вторично предложил офоршмачиться, я как бы непроизвольно зевнул, и кусок трупной грудинки въехал в меня, как труп в печь крематория. Хрум… хрум, хрум, хрум – и я заработал челюстями. Не хотел, ужасался, а молотил, преодолевая тошноту, чавкал, по подбородку тёк мутный коричневый горький сок, а я жевал, глотал и не мог остановиться. Вслед за мной к трапезе преступили и все остальные. Мы поедали мертвеца, вместе исправляли мою ошибку, ускоренно набивали животы так, чтобы к рассвету от третьего покойника не осталось и крошки, и нам удалось – одноглазый бог принял нашу жертву – чуда страшного воскрешения так и не произошло.