Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 4

Обучение в школах с иноземным педагогическим персоналом не давалось легко, особенно в первые годы их деятельности. Не говоря уже о совершенно новом, неведомом русскому обществу мире отвлеченных понятий и представлений, в который вводила «государственных младенцев» специальная школа. О языке преподавания того времени можно судить по языку учебников. Вот, например, некоторые определения: «География есть математическое смещенное, изъясняет фигура или корпус и фикция свойство земноводного корпуса, купно с феноминами, со явлениями небесных сил, солнца, луны и звезд и т.д.»122 «Арифметика или числителница, есть художество честное, независтное, и всем оудобопоятное, многополезнейшее, и многохвалнейшее, от древних же и новейших, в разныя времена явившихся изряднейших арифметиков, изобретенное, и изложенное»123. «Радикс есть число яковыя либо четверобочныя и равномерныя фигуры или вещи един бок содержащее. И того ради радикс или корень именуется, зане от него вся пропорции всея алгебры начинаются или рождаются»124. Ученики не выносили этой мудрости, и многие из них дезертировали из школы, с риском подвергнуться розгам.

Самой многочисленной по количеству учеников была школа математическо-навигацкая. Первоначально комплект ее составлял 200 человек, в 1706 г. дошел до 500. Тяжелее заполнялась инженерная школа. Первоначально всего поступило 23 человека; Пётр приказал набрать 150 человек, причем 2/3 должно было быть из дворян; указ не был исполнен вследствие упорного нежелания дворянства; тогда новым указом повелевалось вербовать учеников из разночинцев, а из московских дворян – принудительно.

Вообще, мелькнувшая было у Петра мысль сделать некоторые школы сословными, а именно, инженерную и морскую академию дворянскими, славяно-латинскую академию – духовного для подготовки лиц «в надежде священства», не встретила поддержки в жизни: дворяне оказались в академических «нетех», а их места охотно заполнялись разночинцами; студентов академии разбирали то доктор Бидлоо, то неумолимая рекрутчина. Этим и объясняется, что все школы Петра были всесословными, не столько de jure, сколько de facto.

Если бросить взгляд на результаты просветительской деятельности школ петровского времени, то против их образовательного значения говорит то, что вызваны они были не столько общественной потребностью, сколько волею царя и поддерживались больше личной энергией Петра и его сотрудников, чем общественным сознанием. Быстрое исчезновение большинства этих школ со смертью Петра является лучшим тому доказательством.

Не миновала участь развала и судьба математической школы. С учреждением цифирных школ в 1714 г. было предписано посылать в каждую губернию по два учителя из учеников математической школы. Если принять во внимание, что таких школ при Петре было одно время до 50, то становится понятным значение математической школы в качестве проводника «реальных» знаний в провинции. В «цифирные школы» должны были поступать дети дворян, дьяков и подьячих и в возрасте от 10 до 15 лет пройти их программу. Недоросли, уклонившиеся от школьной повинности штрафовались запрещением жениться. Школы эти должны были заводиться при богатых монастырях и архиерейских домах, на их иждивении.

Цифирные школы не упрочились на Руси, и большинство их не пережило Петра. Неудача объясняется, прежде всего, отрицательным отношением дворянства к обязательному образованию: дворянские недоросли при вербовке в школу оказывались в «нетех» чаще, чем при наборе в рекруты. Только энергичным провинциальным администраторам удавалось силой скомплектовать школу, которая, впрочем, быстро расползлась от бегства учеников и недостатка в средствах.

Вторая причина неудачи объясняется недоброжелательностью духовенства к школе, во-первых, потому что на духовенство взваливалась новая обуза по содержанию этой школы, часто в ущерб имеющимся при кафедрах и монастырях школам церковным; а во-вторых, потому что духовенству навязывалась школа, чуждая ему по духу, организации и программе, и против этой школы открыто запротестовали даже лучшие иерархи. Тщетно гремел против митроносной оппозиции Скорняков-Писарев, ведавший цифирными школами, упрекая духовенство в крамольном духе, обличая его невежество, мешавшее ему постигнуть сладость и общеполезность реального знания: последнее обличение отвечало действительности, и потому-то духовенство ответило молчаливым бойкотом цифирных школ, убившим их в конце концов.

На помощь реформе Петра было привлечено и другое образовательное средство – книга. От нее, прежде всего, требовалось сообщение точных знаний. Появляются новые типографии, которые занимались печатанием русских и переводных учебников, книги по истории, математике, географии, землемерию, земледелию, перевода литературных и исторических сочинений античных авторов. До общественности литература допускалась Петром выборочно. Переводом книг, кстати, должен был заниматься и новоучрежденный Синод. Любопытное задание дает Пётр этому высшему церковному учреждению в России 11 сентября 1724 г: «Посылаю при сем книгу Пуффендорфа, в которой два трактата, первый – о должности человека и гражданина, другой – о вере христианской; но требую, чтобы первый токмо [о должности] переведен был, понеже в другом [о вере] не чаю к пользе нужде быть, и прошу, дабы не под конец рук переведена была, но дабы внятно и хорошим штилем. Петр»125.

Кроме сообщений полезных знаний, книга должна была еще и воспитывать русское общество в духе европейской общности. В этом отношении особенно характерным являются издания «Приклады како пишутся комплементы разные на немецком языке» и «Юности честное зерцала или Показание к житейскому обхождению», своего рода «самоучители» в пределах воспитательной части программы «гимназии» Глюка и западных «рыцарских академий». Эти книги выдержали при Петре несколько изданий.

Петровской книге ставилась и третья служебная задача: она ясно выражена в привилегии, данной Петром голландцу Тессингу на заведение русской типографии: «Чтоб те чертежи и книги, – говорится в привилегии, – напечатаны были к славе Нашему, Великаго Государя, Нашего Царскаго Величества превысокому имени и всему Российскому Нашему Царствию, меж Европейскими Монархи к цветущей наивящей похвале и ко общей народной пользе и прибытку, и ко обучению всяких художеств и ведению, а понижения б Нашего Царскаго Величества превысокой чести и Государства Наших в славе в тех чертежах и книгах не было»126. Следовательно, книга должна содействовать прославлению дел Петра и возвышению русского государства в глазах Европы. Дело в том, что делу Петра много вредил установившийся на Западе взгляд на Россию как на варварскую страну: изображение реформ, по мнению Петра, должно было рассеивать этот взгляд. Тому же делу должно было служить описание царствования Петра. Собираются исторические материалы по монастырям, ведутся дневники событий государственной важности, поручается разным лицам писать историю (Поликарпову, Прокоповичу). Вместе с тем, от книг, издаваемых в России, Пётр не требовал обязательного восхваления всего русского, только потому, что оно русское. По словам Голикова, собирателя рассказов о Петре «по свежим следам», государю представили перевод сочинения о России. Ознакомившись с работой, Пётр обратился к переводчику: «„Глупец! что я тебе приказал с сею книгою сделать?“ – „Перевесть“, – отвечал монах. „Разве это переведено?“, продолжал Государь, и показал ему статью о Российской Державе, в которой переводчик совершенно выпустил жестокия и колкия места о естественном свойстве Российскаго народа, а иныя переделал и написал ласкательнее для России. „Тотчас поди“, говорил после сего Государь, отдавая ему обратно его перевод; „сделай, что я тебе приказал, и переведи книгу везде, так как она в подлиннике есть“». – при этом монарх добавил, что он приказал напечатать сию статью «не в поношение своим подданным, но к их исправлению и во известие, что об них доселе думали в других землях, и чтоб мало по малу научились знать, что они были прежде и каковыми сделались теперь»127.

От каждой книги Пётр требовал ту суть дела, которую он считал наиболее важной, пренебрегал и в содержании и в изложении всем, что отвлекало от главного. Сохранилась собственноручная записка Петра в Синод, «Указ трудящимся в переводе экономических книг», которая ярко отображает направление мысли самого Петра и его требования от книги: «Понеже немцы обыкли многими расказами негодными книги свои наполнят, толко для того, чтоб велики казались, чего, кроме самого дела и краткого пред всякою вещию разговора, переводит не надлежит; но и вышереченной разговор, чтоб не празной ради красоты, но для вразумления и наставления о том чтущему был, чего ради о хлебопашестве трактат выправил (вычерня негодное), и для примеру посылаю, дабы по сему книги перевожены были без лишних разказоф, которые время толко тратят и у чтущим охоту отемлют. Петр»128. Кроме того, чужой труд для пользы дела, рекомендовалось не только сокращать и передавать своими словами, но и дополнять в случае надобности. В письме к Конону Зотову в январе 1715 г. Пётр наставляет: «Все, что ко флоту принадлежит на море и в портах, сыскать книги, также чего нет в книгах, но от обычая чинят, то пополнит, и все перевесть на словенской язык нашим штилем, толко храня то, чтоб дела не проронит, а за штилем их не гнатца»129. Но так как и «славянский штиль», в роде «штиле» «люботрудного мужа Симеона Полоцкого», был «тяжек за высоту словес», то и тут Пётр требовал, как главного, общедоступности. Мусин-Пушкин писал Поликарпову: «По имянному царскаго величества указу присланные от его величества два лексикона один с латинского на французский язык, другой с латинского на галландский, велено велено (sic) и из оных сделать один лексикон и под латинския речи подвесть славянския слова… При сем же посылаю к тебе Географию переводу твоего, которая за неискусством либо каким переведена гораздо плохо: того ради исправь хорошенько не высокими славенскими, но простым русским языком… Со всем усердием трудися, и высоких слов славенских класть не надобять, но Посольского приказу употреби слова…»130 В стремлении к общедоступности для большей простоты и практичности, удобства письма, Пётр вносит поправки в русскую азбуку. Сам он писал крупным почерком быстро, небрежно, иногда не разделяя слов, многие слова с пропущенными буквами, видимо, когда слова не поспевали за мыслью.

На службу делу реформы Пётр вызывает к жизни не ведомую до этих пор в России форму воздействия на общественное сознание – публицистику. Выше было показано, как из-за тяжести налогов и войны в разных слоях русского народа появилось недовольство реформою и ропот против реформаторов. К этой домашней оппозиции присоединилась иноземная, питавшаяся опасением растущего могущества России и находившая себе краски для злословия в сложившейся в Западной Европе представлении об азиатском варварстве России. Терпела Россия неудачи в войне, над Петром издевались в Западной Европе, изображая его трусом, покидающим войска в минуту опасности; одерживала победы – сторонники Швеции били тревогу об азиатской опасности; происходили кровопролитные битвы – на Западе говорили о невероятной кровожадности русских; затягивалась война вследствие несговорчивости шведов – Россию упрекали в варварском упорстве, покупаемом ценою бесцельно проливаемой крови и изнурением подданных. Эти нападки, по-видимому, находили себе сочувствие и среди русской оппозиции: русские путешественники приносили на родину слухи о ней с Запада. И Пётр обращается к официальной публицистике как к орудию борьбы с оппозицией. В 1717 г. выходит написанное Шафировым, с редакционными вставками Петра, «Разсуждение какии законные причины его величество Петр первыи… к начатию войны против Короля Карла 12, Шведского 1700 г. имел, и кто из сих обоих потентантов, во время сеи пребывающей войны, более умеренности и склонности к примирению показывал, и кто в продолжение оной, столь великим разлитием крови Христианскои, и разорением многих земель виновен; и с которои воюющеи страны та воина по правилам христианских и политичных народов более ведена. Все без пристрастия фундаментално из древних и новых актов и трактатов, також и из записок о воинских операциях описано, с надлежащею умеренностию и истиною…»131 Не стоит говорить, в чью пользу были сделаны выводы в этом «рассуждении». Сам памфлет был написан главным образом для русской публики, хотя и не без расчета стать известным «христианским и политическим государствам», следовательно, Петром были приняты прямые меры воздействия и на общественное мнение Западной Европы в свою пользу.

Иногда публицистика во времена Петра I приносила отрицательные последствия. Так, в 1702 г. Паткуль пригласил на русскую службу доктора прав Гюйсена, который обязался, как пишет Соловьев в «Истории России», «склонять голландских, германских и других ученых, чтоб они посвящали царю, или членам его семейства, или, наконец, царским министрам замечательныя из своих произведений, преимущественно касающияся истории, политике и механике; также, чтоб эти ученые писали статьи к прославлению России»132. Воспитатель же царевича Алексея М. Нойгебауер получил отказ от места, и в отместку этого написал пасквиль на Россию, в котором изображал варварство русских, грубость царя, рекомендовал иностранцам не обольщаться обещаниями милости и наград у русского царя. На это Гюйсен в 1705 г. получил «комиссию» опровергнуть пасквиль Нойгебауера, и, действительно, выпустил в следующем году на немецком языке опровержение под заглавием: «Пространное обличенье преступнаго и клеветами наполненнаго пасквиля… изданного под титулом „Письмо знатного немецкого офицера“»133. Завязалась полемика, обратившая внимание западного общества, главным образом, вследствие вскрытия интимных сторон жизни Петра и его друзей…

Побывав на Западе, Пётр научился замечать, что в государстве помимо самодержца и его слуг есть еще одна крупная «персона» – народ, с мнением которого приходится считаться и сочувствие которой не мешает добиваться, ради пользы дела; правда, «персона» эта не всегда бывает на высоте замыслов своих руководителей, но «политические» государи слишком верили в силу рассудка и не скупились на просвещения речи, чтобы ими поднять управляемых до своих высоких замыслов, приобщить их к пониманию тех забот, какие проявляли о них в законодательстве, в политике, в финансовой жизни страны ее правители. Пётр тем более проникся этим появившимся в Западной Европе течением, что данные Преображенского застенка воочию его убеждали, как тяжести реформы туманили мысль народных масс и удаляли ее от понимания смысла реформы: все перетолковывалось навыворот, во всем видели только обратную сторону дела, не замечая ее положительных последствий. Этим-то и объясняется то, что указы и официальные акты Петра скорее напоминают собою серьезные журнальные и газетные статьи в пользу партийного законопроекта или объяснительные записки к нему, чем правительственные распоряжения и законодательные определения, как общественность их привыкла понимать. Стоит взять любой из «регламентов» Петра: в них половина содержания удалена рассуждением о пользе и разумности нововведения, о вреде старого порядка, о неразумности его приверженцев, которые по своей собственной вине и неразумности, навлекут на себя карающую руку правителя и т. д. Таким публицистическим характером проникнуты почти все правительственные акты и распоряжения Петра. Облеченная в известную форму реформа была превращена им в средство возбуждения к ней сочувствия. Этим же целям служила и церковная проповедь в устах таких сторонников реформы как Феофан Прокопович.

Если, по мысли Петра, книга проводила в русскую среду знание и европейскую культуру, публицистика, официальная литература и проповедь разъясняли населению смысл действий и распоряжений правительства, то, все так же беря за образец новшества Западной Европы, оставалось еще ввести население в курс текущих событий, не только русской, но и заграничной, тем более что теперь разрушалась стена между этими мирами. И Петром заводится в Москве первая русская газета (в Венеции в 16 в. за сводку новостей платили мелкую монету – gazzeta, отсюда произошло название печатных статей), рассчитанная, по-видимому, на внимание не одной только русской публики.

16 декабря 1702 г. царь издал указ: «По ведомостям о воинских и о всяких делах, которыя надлежит для объявления Московского и окрестных Государств людям, печатать куранты, а для печати тех курантов, ведомости, в которых приказах, о чем ныне какия есть и впредь будут, присылать из тех приказов в Монастырской приказ, без мотчания, а их Монастырскаго приказа те ведомости отсылать на Печатный двор»134.

2 января 1703 г. вышел первый номер московской газеты, прошедший через редакцию и корректировку Петра, под названием: «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском Государстве и во иных окрестных странах». На подборе материала для этого номера можно видеть, что больше всего занимало внимание его редактора, чем он хотел похвалиться перед читателем и на какие мысли навести его. Симпатии и антипатии, радости и надежды Петра читаются между строк этой еще церковно-славянским шрифтом набранной газеты. В ней, после указания о количестве отлитых в Москве пушек, объявляется, что «московские школы [академия] оумножаются, и 45 человек слушают философию, и уже диалектику окончили. В математической штюрманской школе болше 300 человек оучатся, и добре науку приемлют. На москве ноября с 24 числа, по 26 декабря родилося мужска и женска полу 386 ч [е] л [о] век… Индейский царь послал в дарах великому Государю нашему слона, и иных вещей не мало… На реке соку нашли много нефти, и медной руды, из той руды медь выплавляли изрядну… В китайском г [о] с [у] д [а] рстве езуитов велми не стали любить за их лукавство, а иные из них и смертию наказаны1… Силы казацкие под полковником самусем ежедневно оумножаются, вырубя в немирове коменданта, с своими ратными людми город овладели, и оуже намерен есть белую церковь добывать2»135.

Осведомленность «ведомостей» была довольно велика, что даже из неприятельской стороны, из осажденных городов, попала каким-то путем корреспонденция на их столбцы. Гарнизон Ниеншанца по Неве посылал сообщение, не думая, что оно попадет в русскую газету: «Мы здесь живем в бедном постановлении, понеже москва в здешней земле зело не добро поступает»136; а «из Олонца пишут», что «Поп иван окулов собрав охотников пеших с тысячю человек, ходил за рубеж в свейскую границу, и разбил ругозенскую, и гиппонскую, и смерскую, и керисурскую, заставы… по скаске казыков которых взял конницы швецкой оубито 50 ч [е] л [о] век, пехоты 400 ч [е] л [о] век; оушло их конницы 50, пехоты 100 человек, а из попова войска толко ранено два человека»137.

«Ведомость» выходила не совсем регулярно: обычно на второй или третий день по приходе заграничной почты. Большого распространения газета не могла иметь, а, следовательно, и не могла влиять на общественное мнение; но факт ее возникновения очень характерен для Петра, который всячески старался поделиться с обществом своими мыслями, привлечь его внимание к событиям, вызвать общественное мнение и сообщить ему желательное направление.

По впечатлениям русских путешественников западноевропейский театр выглядел своеобразной диковиной. В бытность свою в Париже Пётр часто посещал театр и даже сделал подношение знаменитому артисту Барону: подарил ему шпагу. Да и в семье Петра, несомненно, были живы воспоминания о «прохладных комедиях» времени «тишайшего». Все это, конечно, не могло не обратить внимания Петра на театр; но и на театр он посмотрел обычным для него взглядом, усматривая сущность культурного явления и оценивая прикладные силы. Как смотрел Пётр на театр видно из тех заданий, какие он дал выписанной из-за границы труппе актеров. Прежде всего, для него театр был серьезное и «общеполезное» учреждение: «директору Е. Ц. В. гоф-комедиантов», Куншту с его труппой было положено жалование в год 5 тысяч ефимков, да построенная на Красной площади «комедиальная хоромина» стоила более тысячи рублей, да освобождение «проезжих и всякого чина людей от проезжей указанной пошлины» два раза в неделю во время представлений чего-нибудь да стоило казне; а Пётр на «бездельное» бросаться деньгами не любил. Чтобы стать общеполезным, театр Петра был объявлен «всенародным» – общедоступным – и в этом разница его от придворного театра царя Алексея и от школьных представлений академии и ростовской школы Дмитрия Ростовского. «Проезжая пошлина» не бралась, «чтобы смотрящие того действия ездили в комедию охотно»138. Пётр требовал, чтобы театр реальной драмой и комедией, не переходящей в арлекину, воспитывал бы в людях художественное чувство. Ф. Берхгольц рассказывает, что в его время «император приказал сыграть такую пьесу, которая была бы только из трех актов и притом без любовной интриги, не очень печальная и не очень серьезная, и вместе с тем не забавная. За ней должна быть представлена комедия: «Von den armen jungen», т.е. «Georges Dandin». Вебер рассказывает, что Пётр назначал премию актерам, если они представят что-нибудь порядочное, пьесу трогательную, но без любви, всюду вклеиваемой, которая ему надоела, и веселый фарс без шутовства, и не будут игру свою сопровождать крикливыми жестами и напыщенной декламацией.

Вместе с тем, от театра Пётр требовал художественного служения делу реформы, изображения в пьесах успехов русского оружия, уяснения смысла реформы, заклеймения ее врагов. Это видно из пьес, разыгранных по случаю победы над шведами. Так, при вступлении Петра в Москву после Полтавской битвы в театре была разыграна написанная Кунштом греческая драма: «Александр Македонский и Дарий» с намеками на события при Полтаве. Сестра Петра, Наталья Алексеевна, из всей семьи самая близкая ему по духу, проникнувшись преобразовательными замыслами своего царственного брата, в написанных ею трагедиях и комедиях чаще всего затрагивала события современности. По словам Вебера, брауншвейгского резидента, «царевна Наталья… устроила представление одной трагедии, на которое дозволялось приходить всякому. Для этой цели она приказала приготовить большой пустой дом и разделить его на ложи и партер. Десять актеров и актрис были все природные Русские… Сама царевна написала драму и комедию на Русском языке, взяв содержание их частью из Библии, частью из светских происшествий. В забавной пьесе появлялись в перемешку то арлекин, то обер-офицер, а под конец вышел оратор, объяснивший историю представленного действия и обрисовавший в заключении гнусность возмущения и бедственный всегда исход онаго»139. Как уверяли Вебера, «во всем этом драматическом представлении, под вымышленными именами, представлялось одно из последних возмущений». Не без намека на события русско-шведской войны была возобновлена, по приказу царя, трагедия из репертуара царя Алексея: «Божие унижение гордых, в гордом Израиля унижитель, чрез смиренного Давида и униженном Галиафе» и вновь поставлено «праведное [Божие] в отца-ругателя Авесолома наказание» с намеками на разлад Петра с сыном Алексеем.

К такой же категории театральных заданий времени Петра относилась попытка «учить людей, изображая нравы». В «интерлюдиях», разыгрывавшихся студентами академии, выводились «гансвурсты» в русском облике раскольников, взяточников, подьячих, мракобесов из «учительного класса».

Но все это были отдельные попытки осуществить замыслы Петра на сцене – попытки, при этом успешно выполняемые на сцене придворного театра царевны Натальи Алексеевны и школьного театра академии, которые не могли быть «всенародными», по своему специальному характеру; всенародный же театр Куншта так и не смог справиться с заданиями Петра, по вполне понятным причинам. Немецкие артисты, не зная русского языка и русских нравов, не могли проникнуться бытовым содержанием русской жизни и материал для своей игры вынуждены были брать не из русской действительности, а из готового репертуара немецкого театра, о котором граф Бассевич дает следующий отзыв: «в Германскии… языку очень богатому и звучному… но в то время он [театр] был не более как сбор плоских фарсов, так что кое-какия наивныя черты и острые сатирические намеки совершенно исчезали в бездне грубых выходок, чудовищных трагедий, нелепаго смешения романических и изъисканных чувств, высказываемых королями или рыцарями, и шутовских проделок какого-нибудь Jean-Potage, их наперсника»140. Из пьес подобного репертуара и склеивал Куншт свои героические представления на события дня. Кроме того, составленные на немецком языке пьесы приходилось переводить на русский все тем же приказным переводчикам Посольского приказа, которым были чужды и театральная среда, и театральная терминология. Немудрено, что переводимые ими пьесы возбуждали смех там, где автор хотел вызвать у зрителя совсем иные переживания.

Несмотря на все это, театр Куншта вначале собирал полные залы зрителей, самой пестрой московской публики; недаром билеты того времени были «вне конкуренции»: билеты первого разряда стоили гривну, второго – 2 алтына, третьего – 5 копеек и последнего – алтын. По словам голштинского министра Бассевича, человеку «порядочному» не было смысла посещать этот «варварский» театр, «посещаемый поэтому только простым народом и вообще людьми низкаго звания. Драму обыкновенно разделяли на двенадцать действий… а в антрактах представляли шутовские интермедии, в которых не скупились на пощечины и палочные удары»141.