Дневник Анны Франк
Вся наша жизнь проходит в страхе. Йоппи всегда говорит: «Боюсь за что-нибудь браться – а вдруг это запрещено?»
В январе этого года умерла бабуся. Никто не знает, как я ее любила и как мне ее не хватает.
С 1934 года меня отдали в детский сад при школе Монтессори, и потом я осталась в этой школе. В последний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе плакали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в четвертый, а я – в первый класс.
Пока что нам, четверым, живется неплохо. Вот я и подошла к сегодняшнему дню и числу.
Суббота, 20 июня 1942 г.
Милая Китти!
Начинаю письмо сразу. Сейчас все тихо и спокойно. Мама с папой ушли, Марго у подруги играет в пинг-понг. Я тоже в последнее время играю с удовольствием. Нам, пинг-понгистам, всегда ужасно хочется мороженого, особенно летом, поэтому каждая игра обычно кончается походом в какую-нибудь кондитерскую, куда можно ходить евреям, – в «Дельфи» или «Оазис». Мы не заботимся, есть ли у нас деньги или нет. Там всегда полно знакомых и среди них непременно найдется какой-нибудь добрый дядюшка или поклонник, и нам со всех сторон предлагают столько мороженого, что за неделю не съесть!
Ты, наверно, удивляешься, что я в мои годы уже говорю о поклонниках. К сожалению, в нашей школе это – неизбежное зло. Как только кто-нибудь из мальчиков спрашивает, можно ли ему проводить меня домой на велосипеде, я знаю наперед, что вышеупомянутый юнец влюблен в меня по уши и не отстанет ни на шаг. Постепенно он остывает, особенно если я не обращаю внимания на его влюбленные взгляды и весело кручу педали. Когда он мне надоест, я нарочно вихляю рулем, моя сумка падает и молодой человек из приличия должен соскочить и поднять ее. Пока он довезет до меня сумку, он успокаивается. Это еще самое безобидное, а бывают и такие, которые посылают воздушные поцелуи и вообще начинают приставать. Но не на ту напали! Я слезаю с велосипеда и говорю, что мне его общество не подходит, а иногда делаю вид, что обиделась, и гоню его домой.
Ну вот, фундамент нашей дружбы заложен! До завтра, Китти!
Анна.
Воскресенье, 21 июня 1942 г.
Милая Китти!
Весь наш класс трясется от страха: скоро педагогический совет! Полкласса держит пари – кого переведут, кто останется на второй год. Мип де Йонг и я хохочем до слез над нашими соседями, они проспорили все карманные деньги: переведут – нет, останешься – нет, переведут… И так с утра до вечера! Не помогают ни умоляющие взгляды Мип, ни мои энергичные воспитательные меры – их никак не образумишь. Если б моя воля, я бы оставила на второй год полкласса – такие это лентяи! Но учителя – народ капризный, правда, может, это нам на пользу.
У меня со всеми учителями и учительницами отношения хорошие. У нас их девять – семь мужчин и две женщины. Господин Кеплер, наш старый математик, одно время на меня злился, потому что я много болтаю. Он мне читал нотации, а потом задал мне в наказание работу – сочинение на тему «Болтунья». Гм-гм… «Болтунья»… Ну что тут напишешь? Но я не стала ломать голову, сунула тетрадь с задачами в сумку и попробовала молчать. А вечером, когда все уроки были сделаны, я вспомнила про сочинение. Грызла ручку и обдумывала эту тему. Написать что попало, лишь бы разогнать строчки пошире, – это каждый может. А вот найти неоспоримые доказательства в пользу болтовни – это искусство! Я думала, думала – и вдруг меня осенило; я исписала одним духом заданные три страницы, и вышло очень хорошо! Я доказывала, что болтовня – женская привычка и что я, конечно, постараюсь сдержаться, но что моя мама говорит не меньше меня, а против наследственности, к сожалению, бороться очень трудно.
Господин Кеплер очень смеялся над моими объяснениями. Но когда я на его уроке опять стала болтать, он задал мне второе сочинение, на этот раз оно называлось «Неисправимая болтунья». Я и это ему написала и на двух уроках вела себя безукоризненно. А на третьем моя болтовня опять вывела его из себя; и вот Анне снова задано сочинение: «Кряк-кряк, мамзель Утка!» Весь класс заливался! Я тоже смеялась, хотя больше ничего про болтовню придумать не могла. Надо было найти что-нибудь новое, оригинальное. Моя подруга Санна, замечательная поэтесса, посоветовала мне написать стихи и вызвалась помочь. Я была в восторге. Пускай Кеплер меня дразнит, я ему отплачу, он у меня будет посмешищем всего класса!
Стихи получились дивные, успех потрясающий! Там было про маму-утку и папу-селезня и про трех утят, которых папа заклевал насмерть за то, что они слишком много крякали. К счастью, Кеплер понял шутку и прочел стихи в нашем классе и в других классах тоже, да еще с объяснениями. С этих пор я могу болтать сколько влезет и никаких штрафных работ! Правда, Кеплер все надо мной подшучивает.
Анна.
Среда, 24 июня 1942 г.
Милая Китти!
Невыносимо жарко. Все отдуваются, пыхтят и потеют в этом пекле, а тут еще приходится бегать пешком. Только теперь я оценила, какая хорошая штука – трамвай, особенно открытые вагоны. Но это – запретный плод для нас, евреев. Только и остается, что бегать на своих на двоих. Вчера мне надо было к зубному врачу на Ян-Люкенстраат, во время перерыва на завтрак. Это довольно далеко от нашей школы, идти надо было мимо городского сада. Я так устала, что на последних уроках чуть не заснула. Хорошо еще, что по дороге встретилось много добрых людей, они сами предлагали мне воды. Ассистентка у зубного врача очень славная, внимательная.
Мы можем пользоваться только перевозом – и все. Это маленький катер, он идет от Йозефизраэлськаде, и перевозчик сразу перевез нас, как только мы попросили. Голландцы, безусловно, не виноваты, что нам так плохо.
Если б только не ходить в школу! На пасху украли мой велосипед, а мамин папа отдал на хранение знакомым. К счастью, скоро каникулы, еще неделя – и конец мучениям.
Вчера днем случилось что-то очень приятное. Когда я проходила мимо того места, где обычно стоял мой велосипед, меня кто-то окликнул. Я обернулась и увидела очень симпатичного мальчика, с которым я познакомилась накануне у моей школьной подруги Евы. Он немножко стеснялся, назвал свое имя: Гарри Гольдберг. Я удивилась – не понятно, что ему было нужно. Но скоро все выяснилось: он хотел проводить меня в школу. «Если тебе по дороге, пойдем», – ответила я, и мы пошли вместе. Гарри уже 16 лет, и он очень мило рассказывает всякие истории. Утром он опять ждал меня, очевидно, теперь так и пойдет.
Анна.
Вторник, 30 июня 1942 г.
Милая Китти!
До сегодняшнего дня мне было совсем некогда писать. В четверг провела весь день у знакомых. В пятницу к нам пришли гости, и так – до сегодняшнего дня. За эту неделю мы с Гарри подружились. Он мне много рассказал о себе. Сюда, в Голландию, он приехал один, тут у него дедушка и бабушка, а родители – в Бельгии.
Раньше он дружил с девочкой Фанни. Я ее тоже знаю. Она – образец кротости и скуки. С тех пор как Гарри со мной познакомился, он понял, что с Фанни ему скучно до одури. Я его, как видно, развлекаю. Никогда не знаешь, на что пригодишься!
В субботу у меня ночевала Йоппи. Но в воскресенье она ушла к Лиз, и я скучала смертельно.
Вечером Гарри должен был прийти ко мне. В шесть он позвонил:
«Говорит Гарри Гольдберг. Можно позвать Анну?»
«Да, Гарри, это я».
«Добрый вечер, Анна. Как поживаешь?»
«Спасибо, хорошо».
«К сожалению, я сегодня не могу прийти. Но мне хочется с тобой поговорить. Можешь выйти ко мне через десять минут?»
«Хорошо, я выхожу».
Я поскорее переоделась и немножко поправила волосы. Потом стояла у окна и волновалась. Наконец он пришел. Чудо из чудес – я не помчалась с лестницы стремглав, а спокойно ждала, пока он позвонит. Тогда я спустилась вниз, и он сразу начал:
«Слушай, моя бабушка считает, что ты для меня слишком молода. Она говорит, что мне надо бывать у Лурсов. Она, должно быть, поняла, что я не хочу видеться с Фанни».
«Почему, разве вы в ссоре?»
«Нет, наоборот, но я сказал Фанни, что мы разные люди и поэтому мне не хочется проводить с ней много времени. Но пусть она ходит к нам в гости, а я буду бывать у них. А потом я думал, что Фанни дружит с другими мальчиками. Оказывается, это неправда, и теперь дядя говорит – ты должен перед ней извиниться. А я не хочу. Поэтому я решил с ней больше не встречаться. А бабушка хочет, чтобы я бывал у Фанни, а не у тебя, но я и не подумаю! У стариков бывают какие-то устарелые представления. Но мне с ними считаться нечего. Конечно, я завишу от бабушки, но и она отчасти от меня зависит. По средам я свободен, и дед с бабушкой думают, что я хожу на уроки лепки, а на самом деле я бываю на сионистских собраниях. Мы-то не сионисты, но мне просто интересно про них знать. Хотя в последнее время мне там что-то не нравится, и больше я туда ходить не буду. Значит, мы можем с тобой видеться в среду и в субботу днем и вечером, и в воскресенье вечером, а может быть, даже чаще».
«Но если твоя бабушка и дед не хотят, зачем тебе бывать у меня против их воли?»
«Для любви нет препятствий».
Мы завернули за угол, около книжной лавки – и там стоял Петер Вессель с двумя товарищами. Я его увидела в первый раз после каникул и страшно обрадовалась.
Мы с Гарри обошли весь квартал несколько раз и в конце концов договорились, что завтра вечером, без пяти семь, я буду ждать у его дома.
Анна.
Пятница, 3 июля 1942 г.
Милая Китти!
Вчера Гарри пришел к нам – познакомиться с моими родителями. Я купила торт, конфет и кекс. Мы пили чай, но нам с Гарри стало скучно сидеть дома. Мы ушли гулять, и в десять минут девятого он проводил меня домой. Отец страшно сердился, что я вернулась так поздно. Евреям очень опасно появляться на улице после восьми вечера, и я обещала всегда приходить домой без десяти восемь.
Назавтра меня пригласили к Гарри. Моя подруга Йоппи вечно меня дразнит им. Но я вовсе не влюблена в него. Разве нельзя иметь друга? Нет ничего дурного в том, что у меня есть друг или, как говорит мама, кавалер. Ева мне рассказала, что Гарри недавно был у нее и она его спросила: «Кто тебе больше нравится – Фанни или Анна?» А он сказал: «Не твое дело!» Больше они об этом не разговаривали, а когда он уходил, он сказал: «Конечно, Анна – только ты никому не говори». И сразу убежал.
Я замечаю, что Гарри ужасно в меня влюблен, и для разнообразия мне это даже нравится. Марго сказала о нем: «Гарри – славный малый». По-моему, тоже и даже больше. Мама от него в восторге. «Красивый мальчик, очень мил, хорошо воспитан». Я рада, что Гарри понравился всему нашему семейству и ему они тоже очень нравятся. Только мои подруги кажутся ему совершенными детьми – и тут он прав.
Анна.
Воскресенье, 5 июля 1942 г.
Годовой акт в пятницу прошел отлично – нас перевели. У меня совсем неплохие отметки. Только одно «плохо», по алгебре – пять, потом – две шестерки, а остальные все – семерки и две восьмерки[2]. Дома все очень довольны. Мои родители непохожи в этом на других. Им неважно – плохие или хорошие у меня отметки, им гораздо важнее, чтобы я «прилично» себя вела, была здоровая и веселая. Лишь бы тут все было в порядке, остальное приложится. Но мне все же хотелось бы хорошо учиться. Меня, в сущности, в гимназию приняли условно, потому что я не прошла последний класс школы Монтессори. Но так как всем еврейским детям надо было переходить в еврейские гимназии, директор принял меня и Лиз, правда, условно, после долгих переговоров. Мне не хочется его разочаровывать. Моя сестра Марго тоже получила свой табель – как всегда, блестящий. Если бы давали награды, она, наверно, перешла бы с похвальной грамотой – такая умница!
Отец в последнее время много бывает дома, ему нельзя ходить в контору. Ужасное чувство – вдруг оказаться лишним! Господин Коопхойс принял от него «Травис», а господин Кралер – фирму «Колен и К°», в которой отец тоже был компаньоном.
На днях, когда мы с отцом гуляли, он заговорил со мной об «убежище». Сказал, что нам было бы очень тяжело жить отрезанными от всего мира. Я спросила, почему он об. этом заговорил.
«Ты знаешь, – сказал он, – что мы уже больше года прячем у знакомых одежду, мебель и продукты. Мы не хотим оставить немцам наше имущество, а тем более – попасться им в руки. Поэтому мы сами уйдем, не дожидаясь, пока нас заберут».
Мне стало страшно, такое серьезное лицо было у папы.
«А когда?»
«Об этом не думай, детка. Придет время – узнаешь. А пока можно – пользуйся свободой».
И все. Ах, если бы этот день был далеко-далеко!
Анна.
Среда, 8 июля 1942 г.
Милая Китти!
Между воскресным утром и сегодняшним днем как будто прошли целые годы. Столько всего случилось, как будто земля перевернулась! Но, Китти, как видишь, я еще живу, а это, по словам папы, – самое главное.
Да, я живу, только не спрашивай, как и где. Наверно, ты меня сегодня совсем не понимаешь. Придется сначала рассказать тебе все, что произошло с воскресенья.
В три часа – Гарри только что ушел и хотел скоро вернуться – вдруг раздался звонок. Я ничего не слыхала, уютно лежала в качалке на веранде и читала. Вдруг в дверях показалась испуганная Марго. «Анна, отцу прислали повестку из гестапо, – шепнула она. – Мама уже побежала к ван Даану». (Ван Даан – хороший знакомый отца и его сослуживец.)
Я страшно перепугалась. Повестка… все знают, что это значит: концлагерь… Передо мной мелькнули тюремные камеры – неужели мы позволим забрать отца! «Нельзя его пускать!» – решительно сказала Марго. Мы сидели с ней в гостиной и ждали маму. Мама пошла к ван Даанам, надо решить – уходить ли нам завтра в убежище. Ван Дааны тоже уйдут с нами – нас будет семеро. Мы сидели молча, говорить ни о чем не могли. Мысль об отце, который, ничего не подозревая, пошел навестить своих подопечных в еврейской богадельне, ожидание, жара, страх – мы совсем онемели.
Вдруг звонок. «Это Гарри!» – сказала я. «Не открывай!» – удержала меня Марго, но страх оказался напрасным: мы услыхали голоса мамы и господина ван Даана, они разговаривали с Гарри. Потом он ушел, а они вошли в дом и заперли за собой двери. При каждом звонке Марго или я прокрадывались вниз и смотрели – не отец ли это. Решили никого другого не впускать.
Нас выслали из комнаты. Ван Даан хотел поговорить с мамой наедине. Когда мы сидели в нашей комнате, Марго мне сказала, что повестка пришла не папе, а ей. Я еще больше испугалась и стала горько плакать. Марго всего шестнадцать лет. Неужели они хотят высылать таких девочек без родителей? Но, к счастью, она от нас не уйдет. Так сказала мама, и, наверно, отец тоже подготавливал меня к этому, когда говорил об убежище.
А какое убежище? Где мы спрячемся? В городе, в деревне, в каком-нибудь доме, в хижине – когда, как, где? Нельзя было задавать эти вопросы, но они у меня все время вертелись в голове.
Мы с Марго стали укладывать самое необходимое в наши школьные сумки. Первым делом я взяла эту тетрадку, потом что попало: бигуди, носовые платки, учебники, гребенку, старые письма. Я думала о том, как мы будем скрываться, и совала в сумку всякую ерунду. Но мне не жалко: воспоминания дороже платьев.
В пять часов наконец вернулся отец. Он позвонил господину Коопхойсу и попросил вечером зайти. Господин ван Даан пошел за Мип. Мип работает в конторе у отца с 1933 года, она стала нашим верным другом, и ее новоиспеченный муж, Хенк, тоже. Она пришла, уложила башмаки, платья, пальто, немного белья и чулок в чемодан и обещала вечером опять зайти. Наконец у нас стало тихо. Есть никто не мог. Все еще было жарко и вообще как-то странно и непривычно.
Верхнюю комнату у нас снимает некий господин Гоудсмит, он разведен с женой, ему лет тридцать. Видно, в это воскресенье ему нечего было делать, он сидел у нас до десяти, и никак нельзя было его выжить.
В одиннадцать пришли Мип и Хенк ван Сантен. В чемодане Мип и в глубоких карманах ее мужа снова стали исчезать чулки, башмаки, книги и белье. В половине двенадцатого они ушли, тяжело нагруженные. Я устала до полусмерти, и, хотя я знала, что сплю последнюю ночь в своей кровати, я тут же заснула. В половине шестого утра меня разбудила мама. К счастью, было не так жарко, как в воскресенье. Весь день накрапывал теплый дождик. Мы все четверо столько на себя надели теплого, будто собирались ночевать в холодильнике. Но нам надо было взять с собой как можно больше одежды. В нашем положении никто не отважился бы идти по улице с тяжелым чемоданом. На мне было две рубашки, две пары чулок, три пары трико и платье, а сверху – юбка, жакет, летнее пальто, потом мои лучшие туфли, ботики, платок, шапка и еще всякие платки и шарфы. Я уже дома чуть не задохнулась, но всем было не до этого.
Марго набила сумку учебниками, села на велосипед и поехала за Мип в неизвестную мне даль. Я еще не знала, в каком таинственном месте мы будем прятаться… В семь часов тридцать минут мы захлопнули за собой двери. Единственное существо, с которым я простилась, был Маврик, мой любимый котенок, его должны были приютить соседи. Об этом мы оставили записочку господину Гоудсмиту. На кухонном столе лежал фунт мяса для кота, в столовой не убрали со стола, постели мы не оправили. Все производило впечатление, будто мы бежали сломя голову. Но нам было безразлично, что скажут люди. Мы хотели только уйти и благополучно добраться до места. Завтра напишу еще!
Анна.
Четверг, 9 июля 1942 г.
Милая Китти!
Так мы бежали под проливным дождем: отец, мама и я, у каждого портфель и хозяйственная сумка, до отказа набитые чем попало.
Рабочие, которые рано шли на работу, смотрели на нас сочувственно. По их лицам было видно, что они огорчены за нас и им нас жалко, потому что мы должны тащить такую тяжесть на себе, а сесть в трамвай не можем. Все видели желтую звезду, и этого было достаточно.
По дороге родители мне подробно рассказали, как возник план бегства. Уже много месяцев они переносили в безопасное место часть нашей обстановки и одежды. Все было подготовлено, и шестнадцатого июля мы должны были скрыться. Но повестка пришла на десять дней раньше, и надо было мириться с тем, что помещение еще не совсем подготовлено. Убежище находится в конторе отца. Посторонним это понять трудно. Придется объяснить подробнее. У отца всегда было мало служащих: господин Кралер, господин Коопхойс, Мип и Элли Воссен, двадцатитрехлетняя стенографистка. Все они знают, где мы будем. Не посвящен только господин Воссен, отец Элли, который работает на складе, и два его подручных.
План дома такой: в первом этаже – большой склад, он же экспедиция. Рядом с дверью на склад – входная дверь, двойная, которая ведет на небольшую лесенку. Если по ней подняться, то окажешься перед дверью с матовым стеклом, на нем черными буквами написано: «Контора». Это и есть главная контора, очень большая, очень светлая, где много народу. Днем там работают Мип, Элли и господин Коопхойс. Через проходную комнату, где стоит много шкафов, большой буфет и несгораемый шкаф, входишь в темноватый кабинет, где раньше сидели господин Кралер и господин ван Даан, а теперь остался только господин Кралер. Из коридора тоже есть вход прямо в этот кабинет, через стеклянную дверь, которую можно открыть изнутри, а снаружи нельзя.
Из кабинета Кралера по коридору поднимаешься на четыре ступеньки и входишь в лучшую комнату конторы – директорский кабинет. Там темная, солидная мебель, линолеум покрыт ковром, стоит радиоприемник, красивые, нарядные лампы, словом, шикарно! Рядом – большая поместительная кухня с «титаном» и двумя газовыми конфорками. Дальше – уборная. Это все в первом этаже.
Из длинного коридора деревянная лестница ведет наверх, в прихожую, которая переходит в коридор. Направо и налево – двери. Левая ведет на склад и в кладовые, с мансардой и чердаком, – это помещение занимает переднюю часть дома. С другой стороны здания есть еще длинная, ужасно крутая, настоящая голландская лестница, она ведет ко второму выходу на улицу.
Правая дверь ведет к нашему убежищу. Никто бы не подумал, что за этой простой серой дверью столько помещений. У дверей – ступенька, и вы там. Сразу против этого входа – крутая лесенка. Налево маленькая прихожая ведет в комнату, которая должна служить столовой и спальней семье Франк, а рядом есть еще одна комнатушка: это спальня и классная сестриц Франк. Направо от лестницы – темная комнатка с умывальником и отдельной уборной. Из комнатки есть дверь в нашу спальню – Марго и мою. Когда подымаешься по лестнице и открываешь дверь наверху, то просто удивляешься, что в задней половине такого старого дома вдруг оказывается большая, светлая и красивая комната. В этой комнате стоит газовая плита и стол для мойки посуды – тут до сих пор была лаборатория фирмы. А теперь тут будет кухня и, кроме того, столовая, спальня и кабинет супругов ван Даан. Крошечная проходная каморка будет царством Петера ван Даана. Там есть еще чердак и мансарда, как и в передней части дома. Видишь, теперь я тебе описала наше чудное убежище!
Анна.
Пятница, 10 июля 1942 г.
Милая Китти!
Может быть, я тебе ужасно надоела длинными описаниями нашего жилья. Но должна же ты знать, где я приземлилась! Продолжаю, так как я еще не все рассказала. Когда мы пришли на Принсенграхт, Мип тут же увела нас наверх, в убежище. Она заперла за нами двери – и мы остались одни. Марго приехала на велосипеде раньше нас и уже ждала там. Наша комната, да и все остальные были похожи на кладовую старьевщика – описать невозможно, что там творилось! Все картонки и чемоданы, которые месяцами переносили сюда, были свалены как попало. Маленькая комната была до потолка заставлена кроватями и постелями. Надо было сразу взяться за уборку, если мы хотели вечером лечь спать в постланные постели. Мама и Марго не могли и пальцем пошевелить. Они лежали на тюфяках в ужасном состоянии. А мы с папой, главные «уборщики» в семействе, сразу взялись за работу. Мы все распаковали, убрали, выколотили, вымыли и к вечеру, не чуя под собой ног, легли в чистые постели. Весь день мы не ели горячего. Впрочем, это было лишнее. Мама и Марго слишком нервничали, им есть не хотелось, а у нас с папой не было времени. Во вторник с утра опять взялись за дело. Элли и Мип купили кое-чего по нашим карточкам, отец наладил затемнение, потом отмывали пол на кухне, словом, все работали с утра до вечера. До среды мне вообще некогда было даже подумать об огромном перевороте, который произошел в моей жизни. И только в среду – впервые после нашего прихода в убежище – я смогла обдумать все и написать тебе, что произошло и что еще с нами может произойти.
Анна.
Суббота, 11 июля 1942 г.
Милая Китти!
Отец, мама и Марго никак не могут привыкнуть к звону колокола с Вестертурма – он звонит каждые четверть часа. А мне даже нравится, очень красиво, особенно ночью, это меня как-то успокаивает. Наверно, тебе очень хочется знать, нравится ли мне наше убежище. Честно говоря, сама не знаю. Мне кажется, что тут я никогда не буду чувствовать себя как дома. Я не хочу сказать, что здесь жутко или уныло. Иногда мне кажется, что я попала в какой-то очень странный пансион. Удивительное представление о тайном убежище, как по-твоему? В сущности наша половина дома – идеальное убежище. Не беда, что тут сыровато и потолки косые, все-таки во всем Амстердаме, да, пожалуй, и во всей Голландии удобнее тайника не найти.
Сначала наша комната была совсем пустая. К счастью, папа захватил всю мою коллекцию кинозвезд и пейзажей, и я при помощи клея и кисточки всю стену облепила картинками! Теперь у нас совсем весело. Когда придут ван Дааны, мы сделаем из досок, которые есть на чердаке, стенные шкафчики и другие нужные вещи.
Марго и мама чувствуют себя лучше. Вчера мама впервые решила варить обед. Гороховый суп! Но она так заговорилась внизу, что суп весь сгорел, горох совершенно обуглился и его нельзя было отодрать от кастрюли. Жаль, что нельзя об этом рассказать нашему учителю Кеплеру! Вот она, наследственность!
Вчера вечером мы все спустились в кабинет послушать английскую радиопередачу. Я страшно боялась, что кто-нибудь из соседей заметит, и просто умоляла папу вернуться со мной наверх. Мама поняла меня и поднялась со мной. Вообще мы очень беспокоимся – как бы нас не услыхали или не увидали. В первый же день мы сшили занавески. Собственно говоря, это просто лоскуты разного цвета и формы, которые мы с папой кое-как сшили. Эти роскошные гардины прибиты гвоздями к оконным рамам, и, пока мы тут, их снимать не будут.
Справа от нашего дома – большая контора, слева – мебельная мастерская. В этих помещениях после рабочего дня нет ни души, однако шум все же может туда проникнуть. Поэтому мы запретили Марго даже кашлять ночью – она страшно простужена. Бедняжке приходится глотать кодеин.
Очень рада, что во вторник придут ван Дааны. Станет уютнее и не так тихо. От тишины я ужасно нервничаю, особенно по вечерам и ночью, я бы отдала что угодно, лишь бы у нас ночевал кто-нибудь из наших защитников. Мне все кажется, что мы отсюда никогда не выберемся и что нас найдут и расстреляют. Меня эта мысль страшно гнетет. Днем надо тоже соблюдать тишину, нельзя громко топать и надо разговаривать почти шепотом, чтобы внизу на складе нас не услыхали. Меня зовут!