Соломенный век: Сутемь
Смотря на медвежонка, сердце Акима сжималось от жалости. Не выживет малыш без матери, если чудом доживёт до зимы, то потом его либо другие хищники задерут, либо охотники выследят с тем же результатом. Шатун – слишком опасный зверь, и оставленные на зимнем снегу медвежьи следы равнозначны сигналу общей тревоги, который стихнет вместе со смертью хищника, голодного до такой крайности, что он будет бросаться на всё живое – и людей в том числе тоже. Скорее всего даже на них в первую очередь – звери не жгут костров и не варят-жарят на них еду, запах которой медведь уловит издалека. Летом его можно прогнать огнём – зимой его ничто не остановит. Пуля в голову – самый надёжный способ. За неимением оной – кол в разъярённое сердце либо рогатина.
В образе медвежонка Аким видел одновременно и свою дочь. Как теперь Вета будет выживать? Благо, если набредёт на людское селение и поймёт, что это свои. Кто-то да приютит бедную сироту. А если заблудится? Не в ту сторону Вета побежала, а именно: на запад, и если не повернёт на север, то может ещё месяцами бродить в бескрайних лесах вдоль берегов Бурной. Она теперь обречена, как и этот медвежонок, на жестокую борьбу за выживание в среде, полной враждебных существ.
«Вета, Вета, родная!» – стучало пульсом в жилах.
Солнечные лучи косо сквозили через утренний лес и падали на лицо Акима, заглядывая в глаза под тяжелевшими веками. Последнее движение, давшееся с трудом – перевести взгляд на солнце.
«Убереги её, прошу тебя! Как бы тебя ни звали – если ты есть и это твой свет, который ты нам посылаешь каждый день, – пошли ей хотя бы чуточку больше тепла и света: чтобы согреть и осветить путь, полный опасности».
Смерть никогда не приходит одна. Она приводит с собой друзей и близких людей. Всех тех, кому было ещё что сказать, с кем ещё не простился. Ведь для умирающего это последняя возможность. При жизни человек может быть одинок – и, возможно, даже любить одиночество и стремиться к нему, – но когда он чувствует приближение смерти, то ищет близости с людьми. Умирая рядом с телом медведицы, которая в свои последние минуты была тоже не одна, Аким не был одинок. Боль в израненном теле спадала и вместо неё приходили яркие видения.
В памяти всплыла картина: Аким с Юной гуляют по лесу – по грибы, по ягоды – вместе с Кирой. Она ещё восьмилетняя девочка: уже тогда умная и прозорливая, от неё очень трудно было что-то утаить. В один момент дочка заметила, как Аким погладил живот жены, и поняла: тут что-то не так. Родители не скупились на ласки, но вот именно этот манер: вроде и невзначай, но почему-то именно по животу (нормальный, разве что немножечко вздутый – мама объелась перед выходом) – показался ей необычным. Как и загадочные улыбки, которыми родители обменялись. Когда Кира подошла и изучающе посмотрела обеим в лица, а потом перевела взгляд на живот матери, тогда Аким с Юной поняли, что должны ей сейчас сказать правду. «Я скоро стану ещё раз мамой. А ты станешь сестрёнкой», – сказала Юна, улыбаясь. От ребёнка следовало в такой ситуации ожидать кучу наивных вопросов, но Кира ни одного не задала. Вместо этого удивлённо прикоснулась к животу матери и тоже его погладила. Ей всегда было важно ко всему прикоснуться, чтобы получше это понять. Слова и объяснения были ей недостаточны – она хотела почувствовать своими руками: лёд – холодный, огонь – горячий, камень – твёрдый, пух – мягкий. Так и здесь: ей вовсе не хотелось узнать – как это так случается, и как мамы вообще понимают, что станут мамами; почему дети растут у них в животиках и как они потом оттуда вылазят; – она просто приняла это за свершившийся факт. Вот мама, у неё в животике ребёнок и это чудесно. Всё в порядке вещей, ведь и она когда-то там была и успешно выбралась, чему они все только рады.
Кира обняла мать, вздохнула и сказала: «А я думала – когда же вы наконец догадаетесь, что я уже давно мечтаю стать сестрёнкой? Мамочка, как же я тебя люблю!»
С того дня Кира изменилась. Она стала ещё более усердно помогать родителям в хозяйстве и на промысле – будь то рыбалка или охота, – ухаживала за матерью и не упускала возможности нежненько прижаться щекой к растущему животу и погладить его. Ей было совершенно безразлично, кто родится: мальчик или девочка – и как его (её) назовут. Для неё было главным то, что у неё самая лучшая мама на свете. И что она станет сестрёнкой. Вот счастье то!
Иметь такую дочь было воистину великим счастьем. Что бы Аким без неё делал, когда они потеряли Юну? Кира многому успела научиться от матери и всю заботу о малышке Вете переняла на себя, дав отцу возможность выходить на промысел. На дворе стояла зима и запасы неминуемо закончились бы до весны без охоты. Кира помогала отцу в меру своих сил: разделывала туши, готовила, шила одежду и обувь. Мерку с себя снимала – она ведь не единственная девочка, в далёком городе таких полно, и по заверениям кочевых торговцев хорошая тёплая одёжка шла нарасхват. Кира старательно училась любому делу, которое было чем-то полезным. Оттого у неё и такие изношенные руки уже с детства были. Что ж – золотые руки красивыми не бывают. Только мозолистыми.
Тот день, когда Аким ввалился в землянку с раненной Юной, никто из них забыть не смог. Перед тем, как отпустить мужа за помощью к сестре – Рол слыл хорошим врачевателем, а Милла могла побыть на пару дней посиделкой – Юна притянула его к себе слабой рукой и попросила поцеловать на прощание. Видимо, она предчувствовала свою скоропостижную кончину и хотела сказать своё последнее «я люблю тебя».
Тяжелее всего было смотреть Вете в глаза. Малышка не понимала, куда делась мама. «Усла?» – спрашивала она, тыча в дверь. Удобная ложь – согласиться, что да, ушла. И продолжать её днями, неделями и месяцами обманывать, малодушно придумывая новые отговорки на постоянные вопросы (а когда придёт, а почему никто не идёт её искать, а куда она так далеко ушла?). «Мама не придёт. Мама умерла, её больше нет», – чудовищный ответ двухлетнему ребёнку, который ввергнет его в больший шок, нежели девочку-подростка.
Точно так же, как и этот медвежонок с другого бока туши, Кира с Ветой жались к отцу, вместе оплакивая своё горе и утешая друг друга. На пологом склоне холма, по соседству со Стрижиной горой, Аким похоронил любовь своей жизни. Под кустом вереса, где они своей первой весной сидели на отдыхе, любуясь величественным видом горы перед ними, и Юна сказала: «Здесь я хочу навеки остаться, в этом месте. Здесь жить и расти наших детей под ласточкиными гнёздами». Там они и занялись над воплощением этой мечты в жизнь, которая родилась девять месяцев спустя. Там Юна и осталась, как хотела: навеки. Каждый раз, когда проходили мимо – а как Аким, так позже и Кира намеренно сворачивали туда «по пути» – они на месте захоронения оставляли свои дары: лесные цветы – весной и летом, жёлто-красные кленовые листья – осенью, срезанную веточку хвои – зимой. Присаживались и рассказывали, что лежало на сердце. Как идут дела, как растут детки. Так, словно Юна была вместе с ними и слушала. Чтили память. Благодарили за всё, что дарила им при жизни. Только по кучке иссушенных листьев и цветов могилу можно было заметить, ничем иным она от других мест особо не отличалась: такая же груда камней и булыг, каких в здешних лесах не счесть.
Глупая смерть: подскользнуться, угодить ногой в заснеженную расщелину и упасть так неловко, что результатом окажется не просто вывих или ушиб, а открытый перелом. Это было полбеды, сама беда пришла с последовавшим воспалением, которое не удалось побороть. Ещё глупее была смерть случайно угодить в лапы медведицы после того, как на тебя напал отряд разбойников и ты от них успешно отбился. Жаль, что к Акиму никто не будет приходить и складывать цветы на кучку истлевших костей, в которой будет уже не понять – чьи человеческие, а чьи медвежьи. Дай бог, если вообще кто-то из потомков сможет вернуться в родные леса свободным человеком без опасений попасть в руки разбойников.
Последняя мысль в затухающем сознании, направленная самому близкому человеку, который остался в прощальном кругу:
«Юна, прости, я не уследил за нашим сокровищем…»
Лёгкий порыв ветра подхватил имя, соскользнувшее шёпотом с губ умирающего, и разнёс его по всему лесу. Услышьте звери и запомните его! Если вы увидите одинокую девочку в лесу, то будете знать, как её зовут.
Не троньте её!
Это добыча Лунного зверя.
Часть 1. Милла
К Бурной вышли в полдень. Ночь скоротали в лесу, не доходя до Сходки. На подходе к деревне отряд южан разделился: половина осталась охранять трёх пленных, другая ушла в разведку. Отсутствовали долго – южане осторожничали, боясь нарваться на неприятельские силы, которые могли прийти по зову помощи на выручку. Видимо, никому не удалось убежать и известить их о случившемся. Южане выглядели довольными (как мы вас перехитрили, а?), но всё-равно опасались. Дорога назад казалась им мучительно долгой, так как пленные не могли быстро идти и регулярно приходилось останавливаться на привалы.
Стоя перед мостом над бушующей рекой, Милла прощалась с прежней жизнью. По пути к Бурной их никто не попытался отбить назад, как бы они на это ни надеялись. Для этого было два объяснения. Первое: если Аким смог отыскать Вету и не попал вместе с ней в плен, то он несомненно увёл её в крепость. Не застав своих родных там, он должен был понять, что с ними приключилась беда, и тогда, оставив Вету в надёжных руках (таких было много), он уже давно бросился назад на поиски пропавших. Возможно, он сейчас где-то рыщет по лесу, выслеживая их. Второе: возможно, он уже на том берегу. Вместе с Ветой. Скоро они об этом узнают.
Какая нелепость: удачно скрыться при нападении врагов на деревню, а потом на полдороге к крепости попасть им в руки. И это после продолжительного преследования, во время которого им удавалось с боем сдерживать натиск. Аким в паре с Кирой слаженно действовали – сказывалась сноровка двух охотников, которые не раз вместе ходили на крупных зверей, – заставляя неприятеля всё время прятаться за деревьями. Оба превосходно стреляли как из винтовки, так и из лука на относительно дальние расстояния. Рол не мог с ними в этом соревноваться, но на более близкой дистанции тоже на давал врагам подходить. Пока всё не пошло наперекосяк. И вот они опять оказались там, куда их с самого начала хотели увести. Очевидно, южане поняли, что если не пойдут в решительную атаку, то упустят добычу и потом им самим придётся уходить от преследования подоспевшей подмоги из крепости. Если Милла верно оценила ситуацию во время второй травли – а там южане не стали медлить и сразу взяли их в клещи, заставив отступать в обратном направлении, – то Дарий именно с этой целью пустился в бегство. Недостойный взрослого мужчины поступок – бросить женщин на растерзание, в том числе девушку, с которой у него определённо что-то невероятно романтическое приключилось в предыдущие дни (Кира не признавалась, но Милла поняла это по косвенным признакам). С другой стороны это была единственная надежда, ибо больше никто из них не мог с такой молодой прытью мчаться через лес, неуклонно отрываясь от преследователей. Кто знает – может Дарий решил по примеру убежавшей Веты перетянуть на себя силы противника и дать своим людям возможность вырваться из окружения, использовав этот момент? Не вышло. Южане не купились на приманку. Не такая она, видимо, ценная была в их глазах. Те трое, что побежали следом, через сто шагов махнули рукой и развернулись. Бог с ним, время будет ему судья и вынесет свой приговор – правильно он поступил или неправильно.
Пока двое южан переговаривались с дозорными на другом берегу, Милла оглядывала лес глазами, полными отчаяния. Её единственным утешением было то, что оставшиеся с ней дорогие сердцу люди благополучно (относительно – нужно добавить) перенесли дорогу. Рол стоял, опираясь спиной об ствол дерева и прижимая руку к раненому плечу, и мутными глазами смотрел вперёд, за реку. Кира сидела возле соседнего дерева с закрытыми глазами и сдавленно дышала. Её опять с утра мутило. Она почти ничего на завтрак не ела, подкрепившись кусочком мяса, через силу в себя впихнутым.
Малыш в чреве Миллы не буянил – чувствовал, наверное, что матери и без его концертов нелегко. Ещё одна нелепая ирония: когда они уходили в крепость, Милла была самым слабым звеном, а когда их вели связанными назад, наоборот – она оказалась самой выносливой. Логично: её не избивали, как Рола. На нём южане, видимо, решили выместить свою злобу за оказанное яростное сопротивление. Когда их схватили, почти каждый счёл своим долгом приложиться хотя бы раз к нему кулаком. То, что он был ранен, их не смущало. Сдохнет, мол, и поделом! Не сдох. Вероятно, южанам за пленных платили какие-то премиальные, раз его не стали прибивать. Даже не подталкивали, хотя он влачился всю дорогу, и кормили наравне с женщинами (кто их знает – может таким образом дополнительно издевались: лучшего, дескать, не заслуживаешь?).
Переговорив с дозорными, двое южан махнули издалека рукой своим товарищам, чтобы они переходили. Те в свою очередь махнули им – чтобы шли к ним назад, помогать. Дозорные остались на другом берегу у своего костра. Встав, они с любопытством смотрели, как десятеро переводят пленных через мост. Их, очевидно, забавляла такая чрезмерная опека – всего-то трое голов, не сотня с гаком, как пару дней назад! На своём языке они громко подшучивали, что не особо нравилось проводникам. Те же не стали огрызаться и только пробурчали между собой что-то, только им понятное. Из всех разговоров Милла не поняла ни единого слова. Этот язык был для неё совершенно чужд. Всё, что она поняла – что её будут переводить первой. Те парни, которые вели их назад, уже давно поняли, что она относится к самой безобидной категории людей, от которых, соответственно, и хлопот меньше. В какой-то степени Миллу за это, наверное, даже уважали – ведь она ухаживала сразу за двумя, будучи сама в затруднительном положении. Другого объяснения, почему по отношению к ней не применили насилия (связывание и принудительное конвоирование не в счёт) у неё не было. Даже не ощупали как следует по очереди (на предмет оружия, естественно), чего следовало ожидать.
С Кирой это попытались сделать, но только один раз. Если в глазах южан Милла выглядела безобидным цыплёнком, то Кира, наверное – тигрицей. По-другому её описать было трудно. Она бросалась на каждого, кто оказывался рядом, била, топтала и кусала, как могла. При чём делала это совершенно непредсказуемо, без криков и воплей. В одно мгновение могла выглядеть спокойной, уставшей, сонной, больной – всё из этого было, и не наигранно, южане в этом не сомневались, – а в следующее могла уже душить кого-то, рискнувшего подойти слишком близко. После первого, кого она едва не придушила – пятерым сообща удалось оторвать её, пересилив (кому-то при этом тоже досталось по больным местам на лице и других частях тела), – ей связали руки за спиной, а потом и вовсе обмотали тело. Для надёжности.
Вымотала она им все нервы. Ни на минуту спуска не давала и использовала каждый шанс, каким маленьким он бы ни казался, чтобы – если не вырваться, то обязательно устроить драку. Тоже нелепая ирония: как будто не она попала в плен, где над ней намеревались издеваться, а к ней в плен попали и она теперь всласть издевалась. Наверняка парни только тому и рады будут, когда сбагрят её следующим провожатым либо доставят к пункт назначения. Несомненно они об этом переговаривались, когда успешно перевели на другой берег Миллу, а затем Рола, собираясь теперь с духом для самого тяжёлого. Что могло прийти на ум Кире, даже Милла не бралась предсказывать. Иногда ей казалось, что её племянница от чрезмерного стресса элементарно с ума сошла – человек со здравым рассудком не стал бы вести себя с такой экстремальной агрессией и поберёг свои силы. Ночью Милла перешептывалась с Кирой, пользуясь случаем быть наедине (условно – шагов на пять от дремлющих надзирателей). Увещевала её поберечь себя (имелись веские подозрения, в которых Милла всё больше утверждалась), просила бежать, если удастся (что Кира и пыталась безостановочно), и просто утешала её – отчаянный бой стоил девушке много сил. А те, что оставались, она тратила на драки, находя возможность и повод. «Я вас не оставлю. Они мне за всё заплатят», – это было всё, что Кира ответила. После этого она вообще перестала говорить.
Сошла с ума или преследовала какую-то цель своим поведением – оставалось только гадать. Ни её «наполовину мама», ни чужаки-надзиратели не смогли этого до сих пор выяснить. Только Рол дал взглядом Кире понять, что понимает её – но поддержать к сожалению ничем иным не может. «Бейся пока дышишь, никогда не сдавайся!» – этим словам отца она следовала на каждом шагу. Во всём отряде под конец не осталось человека, который не получил бы от неё свою порцию ненависти. Как уже сказано было – они вообще боялись к ней подходить, оставив на попечение Миллы. Чего она только не вытворяла! В первые часы после того, как схватили, она на глазах верёвки грызла, игнорируя прикрики (тогда едва и не придушила того, кто решил проучить «дурную девку» не только словами); ставила подножки (чтоб ты побольнее упал!); толкала на склонах (катись к лешиной матери!); отгибала ветви, как пружины, когда проходила (ты не знал такого гадкого трюка? Теперь надолго запомнишь!). На привалах взяла за привычку на кого-то неотрывно смотреть – и не сказать, чтобы уничижительно, исподлобья. Нервы у каждого когда-то не выдерживали. Первый решил, что она голодная и пытается его так усовестить – Кира мало ела, а половину того, что сглатывала через силу, выплёвывала из себя при очередном приступе тошноты. Поднесённый кусок мяса на палочке (ближе, я слишком слабая, ещё ближе, пожалуйста, к самому рту) был большой оплошностью – вместо мяса прикушенной оказалась рука добряка, при чём до крови. Второй решил, что если он выскажет ей, как гадко с её стороны так отплачивать за терпеливое отношение (судя по жестам и интонации, на другом берегу ей не спустят такое поведение с рук), то она перестанет буравить его глазами. Не перестала, но делала это теперь по отношению к нему с издевательской улыбкой (не бойся, подойди ещё ближе – смотри, какая я добрая).
Большой проблемой оказалось и само сопровождение. Вроде простое дело на первый взгляд – дёрнул за верёвку: мол, вставай, пошли! Куда, скотина глупая, в другую сторону!
Третий решил, что проблема исчезнет после перекинутой на шею петли, с помощью которой можно легко управлять человеком. Будешь упрямиться – задушишься. Почти задушилась – за что находчивый парень получил по ушам от товарищей (судя по жестам и интонации за сию потерю на том берегу ему эти уши по меньшей мере отрежут), а чуть позже по ноге от «скотины», когда она пришла в себя и отдышалась. Тянуть за волосы (удобный способ, когда они длинные) грозило боданием в живот или подбородок, когда она вставала. Бить по щекам – укусом на руке и ответной местью при первом удобном случае. И втором. И третьем, если уж на то пошло.
Три вещи южане быстро усвоили: эта девка научена тому, куда больно бить; она не реагирует на запугивания, как будто вообще страха не испытывает (настоящий ужас для мужчин, которые зачастую только этим управляют женщинами и детьми); она готова в любой момент убить их без всякого сожаления. Как дикая тигрица, насильно запертая в клеть.
Выходом из этой проблемы оказалась смекалистость кого-то из южан, который заметил раньше других, что Кира ни разу не попыталась сбежать, оставаясь с двумя пленными, и начал использовать Миллу как средство управления. Странно, что им это осознание так запоздало пришло в голову – после двух боёв, когда Кира до последнего защищала их, как тигрица своих детёнышей. Собственно, она только тогда и сдвинулась с места, когда южане поняли, что она ставит перед ними выбор: либо вы побережёте этого мужичка и поможете ему встать и ковылять рядом, либо вы будете тащить меня, ибо я скорее задушусь, чем сделаю шаг. На тот момент они ещё не могли предполагать, что второй вариант был бы, вероятно, менее хлопотным, ибо молчаливое согласие Киры идти не было согласием делать это миролюбиво.
«Не верь ей, она только на вид милая!» – убеждали парни дозорного, который оценивающе осматривал её с ног до головы перед костром.
К огромному облегчению своих провожатых никаких пакостей Кира им не устроила, когда переходила мост (лишнее доказательство, что своих бросать не хотела). Даже не попыталась кого-нибудь столкнуть в реку. Неудивительно – со связанными сзади руками она бы и сама тогда свалилась скорее всего. Но укусить могла бы. Плохой это знак, если она так смирно себя вела. Как это объяснить дозорным, которые о их злоключениях знать не знали?
Один из них, считающий себя, видимо, за главного, с надлежащей наглостью подошёл к пленной почти вплотную и подёргал за верёвки на теле.
«Вы бы ей ещё глаза завязали!» – насмешливо высказался он на предмет того, как добросовестно её опоясали: не только руки за спиной крепко связали, но ещё и туловище дважды обхватили, полностью их зафиксировав. – Это чтобы она не брыкалась, да?»
Несколько дозорных – их вместе была тоже неполная дюжина – засмеялись, поняв намёк.
«Ты за языком следи! Хочешь нас как дураков подставить, или что?» – возмутился один провожатый.
«Чего ты сразу кипятишся? – примирительным тоном ответил старшина дозорных. – Я же не это имею в виду…»
Посмотрев девушке на грудь и представив себе её размер (приблизительно, насколько одежда позволяла), он с таким же бесстыдством посмотрел ниже пояса. Очевидно, испачканный вид юбки и характерно терпкий запашок, который исходил от пленной, испортил ему представление. Отпускать комментарий в духе «Вы хоть бы в реку её окунули, прежде чем приводить» он не стал. Хотелось, конечно (любил он поважничать, а перед симпатичной бабёнкой это вообще святое дело), но подобрать в голове более изысканную формулировку провожатые не дали, один за другим высказывая своё возмущение или предупреждение.
«Она не меньше пяти наших уложила! Второй отряд их как раз по всему лесу собирает, не сегодня, так завтра тоже подойдут».
«Не врёшь? Чем – вот этим?» – присвистнул дозорный и ткнул на винтовку, которая висела за спиной провожатого.
«И этим, и всем остальным. Из лука она тоже метко бьёт. Мы к ним вообще долго подойти не могли, потому что они отстреливались, как черти. Только когда её схватили, остальные сдались. Ты не смотри на неё так, будто это просто баба, она любого из вас один на один уложит, замахнуться не успеете. Ножом швырнула – в пальце от меня в дерево вошёл!»
«Ты лучше от неё отойди подальше, серьёзно говорим!»
Старшина осмотрел окружающих. Заверения провожатых его впечатлили – не те это были парни, которые по лесу побегают, чтобы потом взмыленными сказки рассказывать. Эти парни выглядели не просто взмыленными – они выглядели измученными и потрёпанными. Если хорошо приглядеться, то у каждого где-то можно было увидеть ссадины. К тому же винтовка служила веским подкреплением их слов – а потрогать и побаловаться с ней все хотели по очереди, и кто это хотел, тому следовало поумерить свой пыл в общении с отрядом лесных тятей. Женщин облапывать нельзя было (преждевременно), трофейное оружие – можно было. За это руки не отбивали. Пока их владыка Сангар не присвоил такую редкую и дорогую штуку, стоит хоть раз в жизни её подержать, взвесить – сколько весит счастье настоящего воина.
По глазам старшины заметно было, что он колебался: верить или не верить. На вид девка ну никак не тянула на грозного воина, к тому же была больная – видно по лицу и по походке. Казалось: толкни её пальчиком – упадёт. Старшина в своём представлении одной рукой её сломить мог (второй при этом срывая одежду с тела для последующих очень приятных для него игр). Это были не глаза убийцы, которыми она смотрела на котёл с едой над костром – это были глаза голодного зверька. С той минуты, как её подвели к костру, она всё время неотрывно смотрела на костёр, полностью игнорируя мужчин, которые её обсуждали в своё удовольствие. Даже если она не понимала их язык (очевидно, что не понимала), она не могла не догадываться, о чём идёт речь. Самая глупая баба и та догадается.
И вот вдруг в тот момент, когда старшина решил немного получше вглядеться в её лицо, она перевела на него глаза. Лёгкая улыбка, лукавый взгляд, скользнувший вниз (какой у тебя большой и твёрдый, покажешь?) – и руки богатыря сами потянулись: одна за ножом на поясе, другая к верёвкам на девичьем теле. Чего им, двадцати добрым молодцам, бояться – одной девки с голыми руками? Жаль, конечно, что не вся голая – было бы прекрасное зрелище (а что? – воображать ведь никто запретить не может, как говорится: «глазами товар не испортишь»!).
Обаяние женщины – это её самое страшное оружие. Женщина для этого не обязательно должна быть обворожительно красивой, собственно всё обаяние заключается в даре угадывать потаённые желания мужчин и умении их использовать. Насколько точно эта бесовка угадала их, старшина ещё долго будет впоследствии вспоминать. Как будто с его глаз в мгновение ока считала, что он любит подходить к женщине сзади и начинать любовные утехи с похотливым распусканием рук, прижимаясь к ягодицам (а они у её были в самый раз: не плоские, а аппетитно округлые). «Ты верно давно уже не получал этого удовольствия, малыш?» – промелькнуло в мимолётном взгляде, брошенным через плечо, когда она повернулась к нему спиной, подставляя опутанные руки (пожалуйста, доставь ей это удовольствие и дай ими что-нибудь размять!). Ничто так не раззадоривало старшину как вот это «малыш». Не важно, было ли это сказано вслух или глазами. А эта девушка была к тому же выше его на пол-головы, что ещё сильнее подстегнуло внутреннего зверька. Малыш? Он?! О-о, он бы тебе такого малыша показал! И наказал им, так чтобы тебе кричать хотелось и после этого долго стонать…