Последний Хранитель Многомирья. Книга вторая. Тайны Долины великантеров

Пролог

Перед тобой, мой дорогой читатель, вторая часть волшебной сказки «Последний Хранитель Многомирья».

Твой рассказчик задумал уложиться в трилогию.

Многомирье такое высокое и такое великое, что меньше, чем в три книги, о нем поведать не получилось бы. Да и слишком уж много разного произошло с трусливым Хомишем, с вороватым Лифоном, с травницей и храмовницей мамушей Фло. Со всеми обитателями верхнего мира.

Хочу тебя сразу оповестить, мой дорогой читатель, ты диву дашься. Возможно, не узнаешь ни муфлей, ни многих других существ, да и само Многомирье не узнаешь.

В первой книге ты познакомился с муфлями – странным народцем. Они никуда не спешат, выращивают цветы радости, ценят теплый огонь, уют, красоту и друг друга. Жизнь каждого доброго муфля течет медленно и степенно. Куда им спешить, да и о чем печалиться?

Но так было. Так больше не будет.

Слишком многое изменилось. В Многомирье наступили окаянные, морочные времена.

Но морочные времена наступают лишь тогда, когда приходит время героев. Ибо не может герой выйти во времена иные.

Тебе, мой дорогой читатель, обязательно захочется узнать, что же будет с нашими главными героями после обрушившихся на них бед? Не сгинут ли они, останутся ли такими же яркими, чистыми, звонкими, что те радостецветы?

Давай думать, как муфлишка Лапочка. То есть думать так, как нам удобнее и приятнее!

Обещаю, тебе не придется ждать бескрайллион лет, и третья книга появится в твоих руках скоро.

А вторая – вот уже перед тобой.

По сложившейся традиции, твой автор желает тебе, дорогой читатель удивительных открытий. И мы отправляемся вместе в добрый дальний верхний мир – в МНОГОМИРЬЕ!

Глава 1. Смелость и осторожность

Дверь из казьминного дерева по обыкновению зевала, время от времени отдувала прочь самые назойливые из снежинок и, сощурив глаза, искоса посматривала на радованка. Взъерошенная птаха кормилась крошками от мамушиного печенья. Да еще двери было прелюбопытно подслушивать парочку муфлей, что уселись на ступенях лестницы, ведущей в храм.

– Видала? Белые крошки спускаются, – сказал Хомиш, прижал большие ушки к голове и задумчиво проводил взглядом падающую с неба снежинку. Она была невесомая, она искрилась и словно дразнила: «А ну, поймай меня, поймай!»

– Белоземье пришло! – произнесла с придыханием и протянула открытую ладонь Лапочка. Лохматая крошка плавно опустилась на розовую кожу муфлишки и оставила на ней мокрое бесформенное пятнышко. – О, Хомиш! Когда на них смотрю, мне тоже хочется стать снежинкой. Легкой, хрустящей и мерцающей. Разве можно себе напредставить что-то такое же красивое! Все треволнения никчемные, когда на Многомирье падает ленивое волшебство и спокойствие.

– Первое холодное время встречаю взрослым, – вздохнул хмурый Хомиш, пытаясь тоже подставить ладошку, но ни одна из снежинок не захотела оставить мокрое пятнышко и на его лапке. Он снова сжал кулачок. – Сказать откровенно, мне от крошек этих зябко, – поежился муфель. – А ты уже несколько белоземий не ложишься в спячку. Верно, Лапочка, ты успела к ним привыкнуть.

Лапочка скосила на Хомиша глаза. Уж не хотел ли муфель ненароком сказать о том, что Лапочка постарше? Нет, Хомиш смотрел вперед. Не на нее и даже не на снежинки, а в никуда. В пустоту. Капризная муфлишка надула губки и хмыкнула, но ей нравилось разговаривать просто так с Хомишем. Хотя он и стал чудаковат и невесел, но Лапочка предпочитала думать, что просто юный муфель стал взрослым муфлем. А взрослые муфли, как правило, всегда суховаты, скучливы и незанимательны.

– Не можно привыкнуть к чуду, – попыталась она донести до Хомиша свое очарование белоземьем. И хоть Лапочка и любила больше цветолетье, но она всегда и во всем умела находить невысказанную прелесть и что-то чудно милое. – Всегда словно в первый раз. Любуюсь во все мои прекрасные глаза. И внутри все у меня сразу сверкает, как и вот тут снаружи. По самые уши люблю белоземье за эти крошки! Они украшают деревню и все, что в ней. А еще! Я вот теперь-то могу надевать новую шубку их меха скоропрыга! – Лапочка соскочила с места, звонко запела и начала крутиться.

Радованок всполошился, разъершил пестро-яркие перья на хохолке, но от жирного печенья не отлетела птаха-прожора. Храмовая дверь удивленно вскинула выступающие знатными дугами деревянные брови и запела вместе с Лапочкой:

– Спят юнцы, а мы не спим,

Взрослый муфель рад и весел.

В белоземье не грустим,

Белоземье – время песен.

Это время проведем

В снеге, играх, обнимашках!

В белоземье круглым днем

Все стоит на кверхтормашках.

Белый пух накрыл поля,

Каждый муфель отдыхает.

Белоземья кафуфля!

Все танцует. Все сверкает.

Это время проведем

В снеге, играх, обнимашках!

В белоземье круглым днем

Все стоит на кверхтормашках.

Все вокруг завертелось, словно Лапочка создала вокруг себя невидимый поток радости. Белые хлопья от ее кружения тоже начали сталкиваться в танце, смеяться и прыгать. Лапочка вскидывала лапки, и ловила их, и смеялась задорно:

– Смотри, я в этой шубке прелестная! Ну смотри, чего не смотришь?!

Хомиш бросил на нее угрюмый взгляд и снова поежился.

– Лапочка, иной раз думается мне, ты совсем в другом мире обитаешь. В нашей деревне только и говорят, что пришедшее белоземье – стужное, как никогда. А ты, что белоземье – это красота. Все по жилищам только и шепчутся, что в Многомирье тревожно. А ты про шубку из скоропрыга.

Лапочка резко остановилась, и все вокруг вновь стало обыденным. Снежинки остановились в танце и по-прежнему лениво полетели сверху вниз.

– Испортил все, бука! Не уразумею, что такое? Где вдруг тот Хомиш-весельчак? С взрослым Хомишем тоска. Если вместе с вырастанием мы вырастаем из способности радоваться, то я не хочу дальше вырастать. Букой быть скучливо, – Лапочка высунула длинный узкий язык, поймала несколько кружащихся хлопьев, прислушалась к вкусу снежинок, спрятала язык и закончила: – И ты все скучнее. Оттого, что и в дожде, и в снеге все меньше радости? Можешь не отвечать, я тебя чудесно знаю.

Хомиш поерзал на ступени и отвел глаза.

– Не я изменился. Все изменилось, – буркнул он.

– Мне ли не знать, какой ты раньше был, – понизила голос муфлишка, присела бок к боку к Хомишу. Стало теплее, но не спокойней. Лапочка мягко положила на его плечо головку в меховой шапочке: – Каково лихо мы вертелись в кафуфле на празднике Большой Радости и воцарения вечного мира! Как бегали втроем с Лифоном за скоропрыгами! Помнишь, как ты упал и схватил за хвостик одного из скоропрыгов, – Лапочка немного отстранилась и зашлась в смехе, – а хвостик остался у тебя в лапе, а скоропрыг – шмыг и в кусты плутошника? Твой дружок долго называл тебя «хвост скоропрыга». Ха-ха-ха! Ну же! Помнишь? Глянь, пумпон на моей шапочке, – она наклонила голову, чтобы Хомиш смог разглядеть, – враз из того хвостика и есть.

Лапочка прыскала и запрокидывалась назад, шапочка сотрясалась вместе с ее прелестной головкой. Так смеются счастливые муфли. Счастливые и легкие в мыслях и делах. От смеха Лапочки окружающие ее падающие крошки разлетались в стороны и, казалось, тоже вспоминали проделки Хомиша и Лифона.

– Не помню, – оборвал ее смех Хомиш. – Глупости какие.

Лапочка стыдливо замолкла и положила лапку на лапку Хомиша.

– Что ж раньше не уразумела? Ты все тоскуешь по своему дружку, по Лифону? Глупышец, сколько можно? Вразуми меня.

Хомиш стряхнул лапку муфлишки и отодвинулся.

– Нет, нисколечко не грущу, ни на пальчик не грущу. Даже на коготок.

Лапочка пожала плечами и резко встала. Снег хрустнул под ее сапожками, пестрый радованок, что мирно клевал рядом с ними, вспорхнул и унесся.

– Тоска сейчас везде. Хомиш, полечу домой я лучше, – проводила взглядом птицу муфлишка. – Мне совсем с тобой больше не весело. Тосковать я и дома могу. Дома, при свечах, даже лучше тоскуется. А если еще читать книгу «Как тоска муфлей скрутила», то и вовсе жить не схочется.

– Что ты знать можешь, Лапочка? – с видимой печалью выговорил муфель. Он не хотел обидеть муфлишку, но она всем видом показала, как ей неприятен поворот такой в их беседе.

– Как это невоспитанно! – вспыхнула Лапочка и прищурила глаза. – Думается тебе, раз ношу шубку из скоропрыга, то под шубкой нет сердечка? Если ношу платье из гладкой ткани, то у меня нет цветной шкурки под ней? И если я ношу меховую шапочку, – и она сдернула шапочку и хныкнула, – то… то… то у меня под ней никаких других мыслей, кроме танцев? О, Хомиш! Плохо знаешь меня, – губки Лапочки предательски дрогнули, и она закусила нижнюю. Но не ушла, а отвернулась от муфля.

Хомиша словно колючие снежинки ужалили. Он вдруг понял, как невежливо и неразумно ведет себя. Его печаль была жгучей и размером со все Многомирье, но разве справедливо накрывать своей печалью того, кто пытается тебя вытащить из-под ее тяжелого покрывала?

– Лапочка, и то верно – я глупышец! – попытался исправиться Хомиш. – Такие речи не дело вести доброму муфлю. Верно говоришь, я до сих пор тревожусь за Лифона.

– Как можно? – взмахнула лапками Лапочка и села опять рядом с муфлем. – Даже странно до икоты. Хомиш, ну как можно вспоминать об том бесцветном муфле? Он принес лишь напасти. Как? Вразуми меня. Твоего глифа умыкнул, в мир людышей тебя утащил, терпеть наказание заставил. Не уразумею.

– Поди рассуди. Все позабыл я, – Хомиш замолчал. Лапочка почувствовала, он что-то еще недосказал, и не стала перебивать. Хомиш вздохнул тяжело и громко, и действительно продолжил: – Думается мне, все, что происходит сейчас в Многомирье – из-за нас. Из-за того как раз проступка, про который ты сейчас вспомнила – ну, когда мы слетали в мир людышей.

– Мы? О, Хомиш, бедняжечка! Да ты при чем? Наговаривать не нужно на себя, – и Лапочка, к огромной неожиданности Хомиша, резко обняла его и так же резко оттолкнула. – Извини, – ее щечки зарделись.

– Наоборот ровно – спасибо, – смягчил голос Хомиш.

– Я тебя чудесно знаю, совсем ты ни при чем. Вот и все.

– Лапочка, вместе мы с ним натворили дел, – продолжал отрицать Хомиш. – Все беды Лифона, все тревоги мои и все те мороки, которые начали бродить по Многомирью. С того дня и поползли слухи о бедах и напастях.

– Вдруг мне с тобой не просто скучливо, но и жутко стало. Прилечу лучше в другой раз. Тем более, теперь мы оба не укладываемся в спячку. Да? И времени теперь уф как много – все белоземье наше.

Лапочка развернулась, спустилась со ступеней и пошла к своему глифу.

Хомишу было холодно, но он не спешил. Еще задержался, сидючи на ступенях. Плавное движение белых хлопьев словно околдовывало его и немного успокаивало. Муфель, не мигая, смотрел, как граница между небом и землей стирается, в то время как с неба спускается белое-белое. Хлопья становились крупнее и падали уже не отдельными крошками, а целыми семействами. Белое-белое укрывало все, что еще недавно было сочно-зеленым.

Белое-белое укрывало рукава его теплого кафтана и ботинки с выглядывающими из них вязаными мамушиными носочками; ступени крыльца и редких прохожих муфлей, кутающихся и торопящихся в печное тепло; широкую круглую площадь перед храмом Радости; остроугольные крыши жилищ деревни Больших пней из веток да соломы; дворы с разросшимся плутошником и непечалиусом да изящные скамейки в них; проулки и поля заснувших до тепла радостецветов.

Все зеленое, серое и земляное превращалось в чистое, сверкающее и дышащее новизной и свежестью.

«Так же и мои воспоминания, – подумал Хомиш. – Они тоже скоро покроются белым-белым, и станет светло».

Белое-белое заклокотало, и на площадь перед храмом, где только что было тихо, с гиканьем и улюлюканьем выскочили пятеро молодых муфлей верхом на каняках. Один из них, чья голова ярко выделялась оранжевым цветом, был хорошо знаком Хомишу. Рыжик Роу звали его. До смешного было видеть рыжего муфля на рыжем же каняке. Такие пятнистые огненные жеребчики да кобылки водились только на заднем скотном дворе семейства Роу.

Лихая компания во главе с рыжим муфлем с трудом справлялась с животными. Те прыгали, кружились, взбивали копытами ровное пушистое одеяло. Муфли явно впервые оседалали таких же молодых, как и они сами, каняк. Но всем забава доставляла звонкое удовольствие. Жеребчик Рыжика Роу, совсем необъезженный, прыгал выше других и, чего и стоило ожидать, после очередного залихватского «хой, хой, хой!» встал на дыбы, и Рыжик Роу под общий смех свалился в сугроб. Оставшиеся четверо, не медля ни секунды, попрыгали за ним. Весельчаки собирали сбившиеся снежные хлопья в горсти, комкали их и кидали друг в друга.

На площади стало шумно и весело.

– Хомиш! Чего там лапы морозишь, айда к нам! – кричал резво ему Рыжик Роу.

Хомиш отмахнулся и ушел в себя. Молодые муфли не унимались. Они скакали как вошкотливые скоропрыги, что-то обсуждали и смеялись до колик, а потом валялись на холодной земле, оставляя после своих тел темные проплешины. Хомиш не обращал на них внимания, но вот в его сторону полетели снежки. Первый снежок прицельно попал в плечо, второй – в зевающую дверь, отчего та недовольно заворчала, а третий – прямиком в вышедшую на ступени храма мамушу Фло. Та только и успела, что охнуть.

Молодчики, завидев, что сплоховали, и опасаясь наказания от храмовницы, вскочили на жеребчиков да и рассыпались по площади, с визгом и ржанием унося лапы и копыта восвояси.

Но мамуша Фло не думала браниться на заигравшихся юнцов, она и сама была когда-то такой же озорной и бойкой.

– Верно, каждый муфель, который встречает свое первое белоземье без спячки, вот такой шилопопый, – мамуша рассмеялась тому, что нашла для неугомонного молодняка настолько точное название. – Малуня, а ты? Чего не бежишь за ними? Замерзнешь, тут сидючи.

– Мамуша, я к тебе вернусь в храм сейчас. Подмогу еще, а потом в оранжерее поработать бы.

– Лишнее, Хомиш. Сама справилась, да и в оранжерее все свечи опали. Давай-ка догони озорников. Повеселись, не тревожь сердце мамуши. Первое твое взрослое белоземье. Поваляйся в сугробах, покидайся снежками.

Хомиш остался на ступенях. Хотя он так и представлял себе первое взрослое белоземье. Он страстно мечтал о нем и даже делал надрезы на краешке спинки своей кровати. Количество этих насечек полностью совпадало у него и у Лифона. Они ждали вместе.

Хомиш был растерян и сердит. Но сердит не на ротозеев, что взбивали задорно снег на улицах деревни Больших пней. Не на снежинки. И не на Лапочку. На себя лишь.

«И верно молвила Лапочка: к чему сдался мне Лифон, пройдоха?» – пытался он найти ответ, беседуя сам с собой.

Ответ жил там, где обитала его дрожащая муфликовая душа. Где гнездилась теплая нежность к Лапочке, неразрушимая любовь к мамуше и всем родным, и выросшая из детства дружба. Хомиш был осторожностью Лифона, а Лифон – смелостью Хомиша. А что осторожность без смелости и смелость без осторожности?

И эта «смелость» была сейчас далеко-далеко.

Глава 2. Пивальня Папуши Вака

Лифон сидел у окна и неотрывно следил за тем, как в плавном и безудержном стремлении приникнуть к земле летели такие же белые хлопья. Они то догоняли друг друга в кружении и танце, словно влюбленные или друзья, то отталкивались и разъединялись, как враги.

Холодные хлопья падали в разных деревнях, в разных концах Многомирья и летели по-разному, но одинаково отзывались в сердечках обоих муфлей.

И Лифон, и Хомиш каждое цветолетье мечтали: как только настанет их первое взрослое белоземье, они не будут зазря терять ни денечка. Ведь это так чудесно, мой дорогой читатель: мечтать о хорошем, что обязательно будет когда-нибудь, и даже не «когда-нибудь», а в точно назначенный срок, и не быть никак не может, и осталось лишь чуть-чуть подождать.

Они строили планы мастерить из белых хлопьев фигуры, и даже думалось им слепить смешного великантера. Обязательно смешного. Ибо страх не боится ничего, кроме смеха.

Друзья хотели отправиться в ближайшую другую деревню в путешествие, чтобы сидеть там неузнанными в вечерней пивальне и подслушивать досужие разговоры после эля, ведь им можно будет уже пить эль.

Они полагали наслаждаться каждым праздным часом. Когда, как не в белоземье? Когда не нужно проводить в работе на полях долгие дни.

И если снежинки над головой Хомиша летели прямо вниз, то хлопья за окном у Лифона летели наискосок – слева направо, гонимые пронзительным ветром. Как и сам Лифон.

Все заставляло сжимать в кулачки замерзшие лапки. Брошенный, преданный всеми и голодный, он сидел, глубоко погрузив голову в капюшон плаща с чужого плеча. Но так даже удобно, рассудил муфель. Длинные рукава, большой наголовник, полы, скрывающие полностью ноги и ботинки. Лифону нравился старый теплый плащ, что он стянул в последней деревне с какого-то муфля, перебравшего эля. А особенно Лифона радовали карманы размером с две муфликовые головы, уж так туда удобно было припрятывать то, что плохо лежит – и гвозди.

Гвозди Лифон стал держать после того, как встретил в лесу такого же, как и он – бесцветного. В отличие от Лифона, у того не было цветной пудры фаялит. Он был сер, голоден, и глаза его пылали. Но Лифон был быстр, и он убежал от бесцветного.

Муфель содрогнулся от дурного воспоминания и весь закутался в просторное одеяние.

Нигде он теперь не чувствовал себя в безопасности, даже здесь, в тепле у огня. Чудилось, что за ним все следят, на него все смотрят, и видят, и знают, что под этим плащом спрятался бесцветный вороватый беглец.

На самом деле никто из гостей пивальни даже и не пытался разглядывать бродягу. К чему это добрякам, пришедшим за жирной едой, забавными рассказами и крепким элем?

Вокруг стоял ровный гул довольных ужином деревенских жителей. На стенах подрагивали факелы, каждый занятый стол украшали подсвечники на три головы. А с потолка свисали знатные круглые колеса, обод каждого из которых был утыкан бравыми свечными пенечками. Иные горели ровно, иные уже оплыли и загасли.

Лифон из-под капюшона глазел, как муфли хлопают друг друга по плечам, смеются, ковыряются в глубоких деревянных плошках и, урча, поглощают сытную еду, как они довольно запрокидывают кружки, а потом сыто почесывают животы и что-то живо рассказывают друг другу. Лифон их не знал, но обида на каждого из них переполняла его.

Он уже не выискивал глазами ту, что так подло обманула его и сбежала, пока он спал.

Углядеть Волшебницу – самое последнее, чего ему бы хотелось. Хотя Лифон был уверен, тяжело сопя внутри капюшона, что, если бы показалась она хоть в одной из деревень, он бы набросился. Он бы разорвал ее на кусочки своими обгрызенными коготками и обветренными лапками.

Он бы кричал всем: «Эгей! Вот она, глядите – в Многомирье появилось лживое существо, еще больше лживое, чем я, еще больше подлое, чем я!»

Предательство изъедало его изнутри, как изъедают изнутри стволы древесные бузявочки. Но появление Волшебницы и ее воплощение в теле давали ему возможность чувствовать себя не самым ужасным существом в Многомирье. Теперь по Многомирью бродило некто, кто в звездаллион раз его хуже.

От этого становилось легче дышать, плечи немного расправлялись, и появлялась надежда не быть отвергнутым раз и навсегда. Но Лифон держал секрет внутри своего плаща так же крепко, как бездонную торбу с чужими блестящими штучками, вещицами, монетами, камнями и с книжицей записей «еейных должков».

Седой незнакомый муфель ткнулся в Лифона выпирающим острым животом, упал рядом на скамью и резко стянул капюшон с его головы, обдав запахом рыбы и эля. Лифон содрогнулся, но муфель, пробубнив невнятное и извинившись за то, что обознался, встал, шатаясь, и пошел дальше в поиске своей компании.

Лифон вернул наголовник на место и закутался поглубже.

Пудры, которая была добыта у фаялит, хватало надолго. На счастье его, она не выгорала, не истиралась, и все же со временем бесцветная шкурка все одно проявлялась, и Лифон вновь посыпал себя цветом. Все бы ничего, да только в заветной баночке стало видно дно. Пудра заканчивалась.

Лифон берег ее и все больше тела прятал под одеждой, оставляя на виду только лицо да лапки. Он надвигал глубокий капюшон, и никто не задавал вопросов. Особенно в такое холодное и полное опасностей белоземье. Перетерпев все то, что с ним приключилось, Лифон стал замечать, как разительно изменился. Его глаза глубоко запали и блестели либо от злости, либо от вида еды или монет. Его лапы превратились в жилистые плети с сухой потрескавшейся шкуркой. Шерсть много где выпала и больше не росла. Одним словом, мой дорогой читатель, если бы ты увидел прежнего Лифона и Лифона сейчас, ты бы сказал, что я тебя пытаюсь обдурить, и что не могут эти двое быть одним и тем же муфлем. И ты был бы прав, мой дорогой читатель. То были два разных муфля внутри одной и той же шкурки. Нас всех меняет судьба. И тяготы, и радости одинаково нас меняют. Но от радости мы прорастаем самыми прелестными цветами, а от печалей и страхов в нас разрастается зловонное болото или пески печали пожирают нас.

Лифон стал раздражительным, крайне осторожным и подозрительным.

Вот и сейчас муфли вокруг беседовали, заходились в смехе, а от смеющегося муфля никогда зла не жди. Но на Лифона с недавних пор отовсюду смотрела опасность. Он приспустил капюшон и попытался вслушаться, уж не о нем ли говорят в пивальне? Но за ближними столами шли другие разговоры: «Глянь, белоземье токмо началось, а уже такой холодун! – Так и последние радостецветы могут погибнуть. – У норн крылышки на этаком морозе абы как двигаются, оттого почти перестали они летать, сидят себе в норках».

Самый старший из сидящих – белый, как хлопья белоземья, муфель, похожий на дедушу Пасечника из родной лифоновской деревни, – кряхтел громче всех и сокрушался: мол, в деревнях все больше становится бесцветных, что ж с ними поделать? Худое вытворяют, но не выгонять же их по лесам, таковое не по муфликовым законам. Эх, все не к добру!

Ничего в пивальне Лифону не нравилось, кроме того, что здесь тепло трещал очаг, вкусно пахло едой, и простору было вдоволь, как ни в одном жилище. Он достал из кармана кафтана гвоздь и начал ковырять стол. Едва острый наконечник вошел в деревянную поверхность и стал вскрывать ее и приподнимать тонкую стружку, как лапку с гвоздем прихлопнула сверху чужая большая лапа.

– Не по делам доброму муфлю портить то, что ему не принадлежит. Ты ли стол делал, чтобы портить? – Лифон скосил глаза, не поднимая головы. Над ним нависал дородный хозяин пивальни Вака Элькаш. – А ведь не хотел я пущать тебя в пивальню, – недовольно бурчал он в бороду и тряс ею над капюшоном гостя, – ты ж твердил, что только погреться. Гляжу, ты пробрался сюда, чтобы мне дело плохое сделать. Не поделом!

Взгляд Лифона уперся в нацарапанное пятно, и глаза помокрели.

– Винюсь, добрый папуша Вака. Что-то нашло, верно, от голода или от тоски по дому. Как на духу винюсь. И это, я отработаю, я могу.

Вака Элькаш сменил гнев на милость, и большое рыхлое лицо его смягчилось. Он поднял лапу и развернул вверх открытой ладонью. Лифон сразу понял жест и без промедления положил гвоздь в нее.

– Ну так-то ладно, а крепкий гвоздь всегда пригодится, – папуша Вака по-хозяйски спрятал гвоздь в карман и продолжил: – Голодный муфель – несчастливый муфель. Не нужно, чтобы в Многомирье жило несчастье. Отработаешь тогда и еду.

– Еду? – глаза Лифона мгновенно высохли и вспыхнули живым огнем. – Ага! Работы не страшусь. Отработаю. Как на духу, отработаю! Что нужно? Полы вымою, посуду… что скажете, отработаю! И это, коль еды дадите, можно и эля. Замерз, пока шел.

– Издалека шел? – наклонился к нему ближе дородный папуша Вака.

– Да почитай по всем деревням прошел, – Лифон задумался на мгновение и подтвердил: – Последняя вот была деревня Большеухов.

– Ох, муфель… – чуть отшатнулся папуша Вака. – Большой ты путь проделал. От кого бежишь?

Лифон замешкался, лапы его спрятались под плащ.

– Ни от кого не бегу. Что ль я бесцветный, чтобы бежать? Я не бесцветный, вот гляньте, – и Лифон выкинул вперед свои лапы и скинул капюшон. – Возвращаюсь из путешествия по Многомирью.

– Хотел бы тебе поверить, муфель. С чего тебе в белоземье голодным странствовать? Ты ведь добрый. Яркий. Эко дело! Самый яркий из наших муфлей, что тут сидят. Для таких я наливаю первую кружку эля просто так, – заговорщически подмигнул Вака Элькаш и похлопал Лифона по спине. – Сейчас Бусля принесет. Дочуша наша.

Папуша Вака степенно выпрямился, погладив бородку, покрутил головой, выхватил глазами высокую и тощую муфлишку, что семенила между столами с круглым подносом, по-хозяйски подозвал ее и что-то нашептал. Муфлишка по имени Бусля зыркнула на гостя, хмыкнула, сорвалась с места и исчезла за крутливой дверью, что вела, судя по ароматам, на кухню. Спустя недолго «дочуша» вернулась к их столу.