Все цвета радуги. Книга вторая: Большая Степь

– Не пожалели, гады, – невольно похвалил «гостеприимных» хозяев Морозов, – от души навалили.

Он котла исходил такой мощный дух жаркого, что не только Павлик, но и все вокруг едва не ломанулись вперед, к центру их теперешнего жилья, где под одной крышей и без перегородок совместилось все.

– В том числе вот и столовая, – опять совершенно по-взрослому подумал Павлик, – ага – Каланча, как всегда, первый.

Макс действительно вырвался вперед – хотя степняки даже не вышли еще из кошары. Один из них обернулся, сказал что-то, и все четверо засмеялись; как показалось Паше, совсем не обидно. А Каланчу, уже нацелившего свои руки в горячее варево, догнал общий окрик Сергея Николаевича и Альбины Александровны: «Стоять!». Макс замер на месте, и тут же подпрыгнул – это ему в спину впечаталась какая-то посудина, похожая на кружку, только без ручки. Это тот самый смешливый степняк швырнул ее прямо от двери. Кружку тут же приватизировала Альбина Александровна, а Сергей Николаевич встал грудью против потока голодных детей; китайцы пока не спешили.

Павел, вставший за девчонками, увидел, что во втором котле чуть колышется, замирая, вода. Вот из этой посудины женщина, взявшая на время завтрака-обеда власть в свои руки, и зачерпнула осторожно воды.

– Сначала руки мыть, – заявила она безапелляционно, – а ты, Виктор Федорович, сходи, попроси каких-нибудь приборов столовых. Хоть ножей, что ли?

– Да как же я попрошу? – даже растерялся бывший военный, – я же их языка не знаю.

– А ты жестами, жестами объясни, – посоветовала супруга, показывая левой рукой, словно что-то хлебает ложкой.

– Ну, попробую, – пожал плечами бывший майор.

Пока он отсутствовал, очередь на мытье рук продвинулась; так что и Паша этот моцион совершил. А когда повернулся к двери, там уже стоял ее муж с еще более растерянным лицом.

– Даже слушать не стали, – заявил он с обидой в голосе, – посмеялись и все. Велели сидеть тут и не рыпаться.

– Вот видите, Виктор Федорович, – с доброй усмешкой ответил ему Сергей Николаевич, – а говорили, что языка не знаете. Вон как успешно объяснились.

Майор, кажется, даже покраснел – Паше его лицо на фоне светлого пятна двери было видно не очень хорошо. А вокруг раздались смешки, которые перебил – в который уже раз сегодня – уверенный женский голос. На этот раз Альбина Александровна обращалась к китайцам:

– А вам что, особое приглашение нужно? Или вы русского языка не понимаете?

– Не понимают они, Альбина Александровна, – встал на защиту иностранных граждан Сергей Николаевич, – только по-своему.

– Они еще английский знают, – заявила вдруг Ленка Баранова, хвалившаяся на каждом шагу, что знает язык Шекспира, как родной.

Ее, знал Морозов, родители чуть ли не с пеленок дрессировали в иностранном языке. Но вот когда она успела пообщаться с иностранцами?

– А-а-а…, – догадался он, – так они же между собой переговаривались. Вот кто-то и решил, наверное, свой английский показать. А Ленка, настырная, все замечает.

– Ну, тогда помогай, – кивнул ей классный, – зови их сюда.

Баранова действительно быстро затараторила по по-ненашенски, а Пашу опять отвлек Каланча. Вообще-то это Баранова всех отвлекала, а Макс воспользовался, выловил из второго котла здоровенную кость с мясом.

– И не горячее уже, – сказал он, все же дуя на исходящий паром кусок, – фу, не соленое совсем!

Но вгрызаться в мосол не перестал. Ну и остальные подтянулись, встали в живую очередь, которой теперь командовал Сергей Николаевич. Настал черед и Павлика. В котле было еще больше половины, но поверхность, взбаламученная до него, состояла из толстого слоя жира. Вот в него и пришлось Павлику окунуть руку почти на всю ладонь, чтобы зацепить себе кусок. Маленький; по сравнению с первым, Погореловским, совсем крошечный.

– Бери еще, – кивнул классный.

Второй кус был покрупнее и пожирней. Мясо действительно было несоленым, но Паша умял оба куска, даже не заметил как. И встал еще раз, уже в совсем короткую очередь.

– А вы, Сергей Николаевич, – спросил он у классного, который все так же стоял у котла, рулил очередью, – поели?

А за спиной учителя стояли и Альбина Александровна, и Виктор Федорович. Паша тормознул очередь, показал в центр котла пальцем – берите, я после вас. Совсем по-взрослому; и другие взрослые его послушались. И лишь после того, как они выудили по куску себе – мужчины руками, а Альбина Александровна той самой кружкой, Павлик нашарил в едва теплой уже жиже приличный такой кусок. Вообще-то такого количества мяса паренек раньше не ел. Не так богато они жили с бабой Полей. Бабушка, конечно, готовила лучше всех, и борщ у нее получался… нигде больше Паша такого не пробовал. Хотя в гостях он мало где бывал, но случалось, было с чем сравнивать. Но в бабы Полином борще мяса было…

– Ну, как в том, первом, маленьком куске, – решил Морозов, – еще, что ли, поискать? Во – лучше бульончику попью, вместо сырой воды.

Так он и сделал; дождался, когда тетя Альбина (так он решил называть ее теперь) опорожнит свою посуду, и вежливо попросил попользоваться. Вперед всех, даже раньше Каланчи. А потом, отяжелев от обильной и тяжелой пищи, снова привалился к стене. И заснул. Потом был ужин, ничем не отличавшийся от обеда, и еще один долгий сон. Паша словно впал в спячку. Кто-то что-то говорил; чаще всего Сергей Николаевич. Ребята ходили по кошаре, пытаясь найти себе занятие. Каланча в конце концов перестал бубнить про своих попаданцев – потому что никто его уже не слушал.

Но на следующий день, после обеда, что-то изменилось снаружи – какой-то шум и приветственные крики подсказали, что кто-то на этот стан приехал. Внутри кошары уже немилосердно смердело, но Павлик как-то притерпелся. Но вот сейчас, когда новые звуки вырвали его из спячки, мальчика едва не вывернуло наружу. А тут еще и в горле что-то запершило, и температура, вроде, поднялась. Так что он почти не отреагировал на тот факт, что людей из кошары начали выводить. Совсем отстраненно глядел, как на одного человека здесь становится меньше. А когда счет оставшимся дошел до последнего десятка, наружу вывели и его. Вышел сам, своими ногами, хотя мальчишку и шатало. Может, от начинающейся болезни, а может, от обилия свежего воздуха вокруг, в который его окунули, вырвав из вони кошары.

Дождя уже не было; над головой повисло большое оранжево-желтое солнце, а в самом стане произошли изменения. Появился высокий шатер, похожий на киргизскую, или там, казахскую юрту. А перед ним был постелен ковер, на котором сидел старик. Удобно так сидел, с подушками под локтем, и какими-то кувшинами и плошками на маленькой скатерке.

Старик поманил его пальцем, и Паша вдруг понял, что сопротивляться этому не высказанному вслух приказу он не может. Ноги сами переступали, и подогнулись в коленях, когда он подошел к ковру. И упал он на колени, и ткнулся лбом в самый краешек ковра, даже не попытавшись сопротивляться. На затылок ему легла теплая сухая рука, которая, казалось, проросла корнями, что пролезли сквозь кости черепа, и начали извиваться, укореняясь в его, Пашиных, мозгах. Вот тут Морозов запаниковал, и попытался сопротивляться. Не зная как, стал твердить лишь два слова, так и не сумев вспомнить молитву, которой учила его бабушка: «Господи Исусе… Господи Исусе… Господи Исусе…». И перед глазами возникло вдруг не бабушкино лицо, а тот самый священник, не похороненный в степи.

Старик что-то недовольно проворчал, и отнял руку от головы парня. Но Паша так и не посмел поднять ее. Еще одна короткая команда, и крепкие руки схватили его за плечи и вздернули так, что он оказался в один уровень со стариком – глаза в глаза. В темных, почти фиолетовых глазах напротив было что-то невероятное, пугающее до дрожи в коленях. Отпусти его сейчас два степняка, что удерживали мальчишеское тело в нужном положении, и Павлик рухнул бы обратно. Но руки у них были крепкими, а Паша… утонувший было в глазах старика с концами, вдруг закашлялся; громко, взахлеб. Так, что местный хозяин степи еще раз недовольно проворчал, и отодвинулся, отрывая от мальчика свои черные, страшные глаза.

– Не черные, – поправил себя Паша, переводя дух после кашля и других потрясений, – скорее, фиолетовые.

А перед ртом вдруг возникла какая-то чашка, которую держали крепкие пальцы с ногтями, которые «украшали» темные ободки грязи. Павлика чуть не стошнило – прямо на старика. Но тот чуть раньше скомандовал: «Пей!», – и Морозов понял это слово, и не стал противиться. Хотя степняк за спиной подстраховался, схватил другой рукой за горло – больно. До слез, до открытого машинально рта… в который и полилась горькая теплая жижа. По гортани, а потом по пищеводу потекло, расплываясь по груди, тепло. Когда Паша, уже передвигавший ногами почти уверенно, попал в другую кошару, еще не пропахшую их собственными отходами, это тепло заполнило все тело. И ничего уже не болело, хотелось петь и плясать.

– Какой-то наркотик, – решил Паша почти радостно, – ну и пусть – умирать будет веселее.

Впрочем, никто их лишать жизни не стал. Покормили еще раз; а на следующий день, ближе к обеду, вывели наружу – опять поочередно. Юрты уже не было, зато стояли лошади. Прилично так по количеству – и оседланные, и опутанные какими-то ремнями. Для чего предназначалась эта сбруя, Павлик понял чуть позднее, на собственной шкуре. Взрослым, включая китайцев, ремешками скрутили руки за спиной, и посадили в седла. И ноги потом связали, пропустив ремни под брюхами коней. Никто не сопротивлялся; понимали, что бесполезно.

Потом взялись за детей. Их грузили попарно. Вот для этого и была приторочена на лошадиные спины хитрая сбруя. Руки у Павлика оказались стянутыми за спиной в одно мгновение. Он пошевелил пальцами. Ничего не было зажато; даже ладони в путах ходили свободно. Степняки определенно понимали толк в таких делах. А потом его за шкирку вздернули на лошадь, и парень оказался лицом к лицу с Ленкой Барановой. Он даже едва не спрыгнул назад; и спрыгнул бы – будь его воля. А степняк по другую сторону лошади подмигнул ему, и что-то сказал. И все вокруг, кто его слышал и понял, громко захохотали.

Ленка тоже явно не была рада такому соседству. В школе, в классе, их интересы практически не пересекались. И о чем теперь они будут говорить – даже если появится такое желание, не знал ни Павел, ни Ленка. Впрочем, та точно заговорит; не может она долго молчать. Но сейчас она, наверное, поставила собственный рекорд. Молчала целый час – так определил Морозов. А потом не выдержала, спросила, изобразив нейтральное лицо:

– Как думаешь, куда нас везут?

Ну, Паша и ляпнул, не подумав; наслушался за два дня баек от Каланчи:

– Продадут. Меня в каменоломни, а тебя в гарем владыке какому-нибудь.

– Дурак! – коротко прокомментировала девочка.

Опять замолчала. А затем ее глаза почти закрылись, лицо разгладилось и губы раздвинулись в легкой улыбке.

– Точно фильм какой-нибудь вспомнила, – как-то мстительно подумал Павлик, – про гарем и турецкого султана. Вот прикол будет, если мои слова сбудутся. Ленка же тогда мои слова до конца своих дней не забудет.

И опять потекли тягучие секунды, минуты и часы. Караван и не думал останавливаться. Степняки, которых опять было десятка три, по очереди останавливались, спрыгивали с коней, делали свои дела. Наконец, когда солнце уже готово было нырнуть за горизонт, сделали короткую остановку. Конвейерную, как позже назвала эту процедуру Баранова. Двое степняков снимали детей с лошадей, передавали другой паре, которые их распутывали; еще двое отводили их в «кустики», то есть в ту же самую высокую траву. Двое разнополых детишек повернулись спинами, и сделали вид, что рядом никого нет. Раньше Паша, которого опять взгромоздили прямо напротив Барановой, не знал бы куда девать глаза. А теперь ничего, даже поговорить захотелось. И Ленка вздохнула, и ответила. Немного пофантазировали на тему ужина – будет, или не будет? Позлословили на предмет прежних обедов и ужинов. Ленка тоже призналась, что столько мяса не ела никогда в жизни. Не по причине нехватки денег, конечно; просто они с мамой так фигуру блюли. Так и заявила. Паша промолчал, не стал комментировать. А девочка, чуть смутившись (очень необычно для нее – Павлик даже рот открыл от удивления), спросила:

– Паша, а те слова, про гарем, ты это серьезно? Ты действительно так думаешь?

Морозову хотелось соврать, успокоить одноклассницу, но губы сами открылись для правды – какой ее себе представлял Павлик:

– Скорее всего, так и будет, – мрачно подтвердил он, – только не так красиво, как в фильмах. И меня на каменоломни не отдадут. Маленький я еще, слабый. Но даром кормить точно не будут.

Они опять замолчали. Ленка вроде даже засопела, ухитрившись заснуть по мерное покачивание. Ну, и Паша было задремал. Но встрепенулся, едва не разбудив Баранову. Было отчего открыть широко глаза – впереди, пока еще едва различимо, показались какие-то строения. Они приближались медленно, и в сгустившейся уже тьме, скорее всего, Павлик их не увидел бы. Но там были огни – не такие уж яркие и частые. Но все же – была в них какая-то упорядоченность, да и раскиданы они были в пространстве так широко, что сама собой пришла мысль: «Это город». Паша уже устал так, что не хотелось даже думать, фантазировать на тему – вот их сейчас освободят, отправят в ближайший полицейский участок, а там тепло, безопасно… даже в камерах.

Наконец, эти самые строения вместе с огоньками, которые по большей части были представлены кострами на площадях, где к ним жались непонятные личности, потекли мимо каравана. Точнее, это конная процессия двигалась внутрь города, растянувшись в длинную колонну по две лошади в ряду. Теперь Павлик в свете выкатившейся на небо громадной луны мог видеть еще и забинтованное до сих пор лицо Каланчи, привязанного к соседней лошади. Погорелов вертел головой и, показалось Паше, вращал единственным действующим сейчас глазом так, что тот едва не выскакивал из глазницы.

– Ну, понятно, – попытался улыбнуться Морозов, – попал в ту самую сказку из своих книжек. Сейчас впереди вырастет замок, и рыцари выбегут, чтобы освободить его, и стукнуть по плечу мечом, плашмя. Так, кажется, производят в рыцари? А как производят в рабы? Там ведь в книгах, через одну, или даже чаще, рабство присутствует. Главный герой, конечно – как вчера Макс рассказывал – освободится, и принцессу, или там, графиню какую освободит.

Он посмотрел на сопящую Ленку. Ни на какую принцессу она не походила. Обычная девчонка, усталая… вот сейчас гримасу скорчила, словно во сне что-то увидела ужасное.

– А потом проснется, и увидит, что никакой это был не сон. Нет, будить не буду, – решил Павлик, – насмотрится еще на это средневековье.

То, что в этом городе ни одного здания, к каким Паша привык за двенадцать лет своей предыдущей жизни, нет, сомнений не вызывало. Ему и самому уже надоело вертеть головой, да пялиться на плывущие назад дома, построенные сплошь из камня. Светящихся окон он не увидел ни одного. Как и прохожих. Но последние, наверное, разбегались по проулкам, увидев перед собой цокающий копытами вооруженный отряд степняков. И опять в голове начинающего дремать ребенка ворочались вполне взрослые мысли:

– Это они, степняки, наверное, специально так подгадали – к ночи. Чтобы не мешать никому. Ну, или у них еще какие другие причины были. А так – ни в одну пробку не попали. Хотя, какие тут могут быть пробки? Если только местный президент или губернатор проезжать будет…

Наконец, копыта зацокали чуть по-иному. Павлик опять завертел головой. Как и Каланча, кстати – на своей лошади. Оказалось, что ехали они по каменному мосту. А потом резко повернули налево, и двинулись вдоль высокой и длинной стены, которую сам Павлик видел очень хорошо, а вот Максу приходилось изворачиваться, дергаться как гусенице, чтобы посмотреть на нее. Он, кстати, лишь пару раз так поиздевался над своим организмом. Потом с интересом разглядывал то, что было у него перед глазами. Что, в свою очередь, было недоступно уже Павлику.

Ленка тоже проснулась; зевала и хлопала сонными глазами, не сразу поняв, в каком мире она сейчас находится. А когда поняла, караван уже начал втягиваться в какое-то огороженное пространство, удаляясь от стены, где их до этого внимательно разглядывали стражники, стоящие с копьями у ног; неподвижно, как караул у Могилы Неизвестного солдата.

Наконец, их разгрузили. Паша тут же рухнул на задницу, прямо на щебенку. Сел, одним словом, не в силах пошевелить затекшими руками и ногами. А пришлось – когда его вздернули за шкирку, как и многих других, и заставили брести в какое-то длинное и приземистое здание. Хорошо, на входе руки развязали.

А ранним утром он, вместе со всеми, стоял на площади, опять со связанными руками, и ощущал себя бараном, которого привели на рынок продавать. Так он сам определил свой нынешний статус. Стояли долго, переминаясь с ноги на ногу, и не пытаясь поначалу заговорить – боялись (Павлик, так точно) своих новых хозяев. Да – степняки ночью куда-то исчезли, и теперь вдоль границ открытой площадки ходили звероватого вида мужики с короткими плетьми в руках. Но главным тут был, как понял Морозов, невысокий толстячок с надменным лицом, в котором ярким пятном выделялись роскошные черные усы, явно чем-то смазанные, и блестевшие в лучах уже поднявшегося высоко солнца. А за этим типом шагали, не отставая, два амбала с накачанными, выпиравшими даже сквозь одежды мышцами. Но самой интересной деталью их одеяний были тонкие ремешки на бычьих шеях, которые Павлик почему-то сразу обозвал рабскими. Наверное, потому, что лица у этой пары были какими-то не живыми, без всяких проблесков эмоций.

– А, нет, – поправил себя мальчик, почему-то следивший в последние несколько минут именно за этой троицей, – вон – оживился; тот, к которому обратился усач, хозяин. Аж ощерился от радости, смотрит на своего хозяина как… как…

Тут появились, как понял Морозов, первые покупатели. Сразу трое, толпой. В груди у бывшего пятиклассника стало пусто. Он вдруг понял, что сейчас их компанию начнут разделять, и он, скорее всего, никогда в жизни не увидит больше ни Сергея Николаевича, ни Каланчу, ни Ленку, ни…

– Уф. ф.ф… пронесло, – он вытер со лба пот, проступивший, несмотря на достаточно прохладную погоду, – кажется, не понравились. Или цена слишком высокой показалась.

Покупатели – высокий мужик в полувоенной одежде (так определил почему-то Паша) и двое его сопровождающих; слуги, наверное, потому что без ошейников – пошептались с торговцем, и ушли, недовольно качая головой. Точнее, недовольным выглядел высокий; двое других семенили следом с такими лицами, словно их ничего в этой жизни не интересовало.

Подходили еще, и еще. И многие так же качали в недоумении головой. Паша уверился в первом своем выводе – что усатый заломил за них слишком высокую цену.

– Как за неведомых зверушек!

Это не он – это Каланча громко прошептал. Видимо, его голова работала в одном направлении с Пашиной. В их сторону направился мужик с плетью, и все негромкие разговоры вокруг тут же прекратились. А сам мужик круто развернулся – в сторону нарастающего стука копыт. Неторопливо, и как-то неотвратимо на торговую площадку надвигался конный отряд. А во главе его огромный рыцарь (так его обозвал Морозов), на громадном рыжем скакуне. Паша такого лошадиного гиганта даже у степняков не видел. Но вот спрыгнул с него человеческий монстр легко, и очень… мягко, что ли? Паша почему-то решил, что почувствует, как земля, точнее, утоптанный щебень под ногами дрогнет, когда эти центнеры мяса и костей опустятся с лошади. Ничего подобного – «рыцарь» утвердился на ногах, даже не издав стука каблуков по камню. И тут же пошел вперед, словно ледокол, разбивающий на своем пути тонкий лед. Вот такое сравнение сделал для себя, и своих одноклассников Паша.

А «ледокол» не спешил; часто останавливался, и разглядывал «товар» – поднимал детей, как игрушки, вертел из на вытянутых перед собой руках, и что самое противное, щупал их. Во всех местах, где хотел. И при этом успевал торговаться с хозяином. Точнее – как понял Павел – просто озвучивал цену, и усач, гордость которого сейчас поблекла, и опустилась кончиками к земле, грустно кивал. Наконец и он, Павлик, оказался в этих жадных до детского мяса руках. И его вертели, щупали, лезли пальцами туда, куда Паша даже докторам не разрешил бы лезть. Но тут его никто не спрашивал, и мальчик покорно болтался в руках гиганта с каким-то большим медальоном на закованной в кожу и сталь груди. Даже закрыл глаза; но открыл их, когда услышал чей-то голос – уверенный, спокойный, и… такой знакомый.

Покупатель выпустил мальчишку из рук, и Паша, удачно приземлившийся на щебень, с безмерным изумлением понял, что не ошибся – на краю площадки, рядом с усачом, который покинул такого важного покупателя, стоял его сосед по лестничной площадке. Дядя Миша, или просто Михаил – такая вот неопределенность была в их прежних отношениях.

– Или это не он?

Михаил стоял с таким же надменным, как у гиганта, лицом, и – пригляделся Паша – с очень похожим медальоном на груди. И о чем-то беседовал с усачом. Вот начал отсчитывать ему какие-то монеты. А тут и гигант рядом нарисовался, почти скрыл дядю Мишу от его, Пашиного взгляда. Ну, мальчик и сместился чуть влево, чтобы видеть. Тот, кого он принял за соседа, заметил шевеление в рядах «товара», скользнул по людям своим взглядом. На Паше – показалось Морозову – чуть задержался. А у того от этого взгляда душа в пятки ушла. И холодом обдало, самым настоящим, не иллюзорным. Так что Павлик шагнул назад, под прикрытие широченной спины гиганта.

О чем говорили эти двое? Там еще кто-то крутился, кланяясь – подсказывал что-то. Паша не разобрал бы ни одного слова, даже если бы знал местный язык. В таком смятении он пребывал. И потом тоже, когда здоровяк в доспехах так же легко и непринужденно запрыгнул на своего рыжего монстра, и ускакал, вместе со своей свитой. А у «дяди Миши», который явно купил их, всех скопом, свиты не оказалось – только конь. Абсолютно черный, и очень стройный. И запрыгнул на него их новый хозяин так же ловко, как гигант. И поскакал вперед, не оглядываясь. А их, школьников и небольшую кучку взрослых, погнали за ним другие стражники; опять, как стадо баранов. Привели к зданию, откуда несло вкусными запахами. Паша за треволнениями забыл, что кормили их в последний раз вчера, в обед. Но желудок напомнил.

Вводили в местную двухэтажную столовку по одному, развязывая ремешки на руках. И повели потом куда-то – умываться, еще что-то делать. Паша все проделывал машинально, подчиняясь громкому голосу Сергея Николаевича и Альбины Александровны словно во сне. Классный даже подошел, потрогал его лоб и справился о здоровье. Морозов лишь головой помотал: «Да здоров я, Сергей Николаевич!». Как-то отстранено поудивлялся – после микстуры старика в степи он действительно ни разу не чихнул, и не кашлянул. И другие тоже. Паша хотел было рассказать классному о Михаиле; потом решил подождать – мало ли как все обернется? А скорее, просто не было желания говорить. А вот кушать – да. Тут его разрешения организм не спрашивал.

Паша уселся вместе со всеми за длинный стол с отскобленной, но непокрытой ничем столешницей. Рядом, кстати, села Ленка Баранова, которая тыкала его почем зря острым локтем в бок и о чем-то спрашивала. Морозов машинально отвечал. А потом принесли кушать – какие-то тетки в длинных платьях с передниками, которые совсем не мешали им шустро бегать между столами и расставлять на них миски с чашами и столовые приборы. Да – Паша наконец-то ел суп настоящей деревянной ложкой, а потом мясо; не так много, как в степи, зато двузубой вилкой, и ножиком, достаточно острым. Тут он вспомнил почему-то про свой мультитул, баба Полю, ее борщ. И аппетит сразу пропал.

– Ну, или наелся, – решил Паша, и медленно встал с лавки.

Встал навстречу громкому скрипу двери, в которую вошел тот человек, который совсем недавно купил их всех. Следом ввалился здоровяк, наверное, совсем немного уступавший размерами тому, кто чуть не стал хозяином Павлика, и кого-то еще с ним вместе. «Дядя Миша» что-то сказал этому амбалу, который нес на плече связанное какими-то тряпками тело. Потом показал ему на лестницу, которая вела на второй этаж, и двинулся было за ним. Но остановился, повернулся и открыл дверь, придержал ее, впуская внутрь трех… нет, четырех женщин, одетых в какие-то цветастые, но явно мужские одежды. И пока те топтались у порога, направился вдруг как раз к его, Пашиному столику. И остановился прямо напротив его, разглядывая, как…

– Как муху, прилипшую к липкой ленте, – сделал сравнение Паша.

А Ленка, и Таня Дереглазова, сидевшая с другой стороны от Павлика, как-то незаметно оказались на самых краешках скамьи. Паша поднял голову. И что-то в лице человека, стоявшего перед столом с выпрямленной, дышащей властью фигурой, поменялось. Оно осветилось обычной человеческой улыбкой, и дядя Миша («Он это, он!»), сказал по-русски короткую фразу, в одно мгновение сорвавшую с Морозова такое долгое оцепенение: