Змеиный медальон
Он попытался вообразить себе вечность. Века, тысячелетия, миллионы лет. Что будет с миром и с ним самим к концу времён? Однажды не останется ни людей, ни городов, ни растений, ни морей. Лишь он будет жить.
Король содрогнулся, представив себе эту перспективу. Но тут же отогнал страх. Возможно, к той поре, если всё пойдёт, как задумано, он овладеет достаточным могуществом, чтобы не сделаться правителем пустоты. Власть без подданных бессмысленна. Он желает этой стране добра. Что бы о нём ни думали.
Питнубий отпил тёмно-вишнёвой жидкости, глядя на девушку поверх кромки бокала, зная, что она истолкует этот пристальный, неотрывный взгляд как признак желания. И в самом деле – щёчки заалели, всколыхнулась грудь в тесных объятьях шёлка. Жаль, его это не трогает. И куда, о Прародитель, подевался вкус у вина?
В этот момент что-то неслышно поскреблось в его разум. Он сделал вид, что не замечает. Тогда в дверь постучали. Король дрогнул бровями, улыбнулся, изображая сожаление, и поставил недопитый бокал на поднос.
– Сударыня, я оставлю вас ненадолго.
Он был рад выйти из комнаты. Хоть и разозлён. Он же просил его не беспокоить!
Был только один человек, который отважился бы нарушить этот запрет. Айяда. Эмиссар Острова. Личный представитель Сиг-Ше-Аггисри Ордена Верных. Худощавый человек неопределённого возраста, как все они, с длинным горбоносым лицом. Одет, будто писарь магистрата в заштатном городишке.
Айяда склонился подобающе низко, подобающе долго оставался в этом положении. Но всякий раз, когда он кланялся, а потом распрямлялся, Питнубий видел его глаза – спокойные, равнодушные. Глаза уверенного в себе человека, знавшего, что за ним стоит власть – бóльшая, чем власть того, кому он изъявляет покорность.
Интересно, он так же приветствует своего Отстоящего-На-Шаг? Ничего, проклятый трупоед! Настанет день, когда я вырву твоё сердце и заберу себе все остальные твои сердца, где бы ты их ни прятал. Если у вас хватит ума подчиниться, я буду давать вам крупицы силы, как дают собаке кость…
– Я занят, Айяда, – король не счёл нужным скрыть раздражение. – Что вам нужно?
Тень усмешки мелькнула в двух бледных омутах под чёрными стрелами бровей.
– Я лишь хотел напомнить вам о просьбе моего владыки… – короткая, точно рассчитанная пауза. – Повелитель. Время идёт, а мы до сих пор не знаем, кто вторгся к нам извне, сколько их и какие цели они преследуют. Думаю, – Айяда сощурился, – выяснить это и в ваших интересах.
Сыграть монаршее негодование? Даже притворяться не потребуется.
Нет, время ещё не пришло. Пусть продолжают считать его марионеткой.
Питнубий позволил себе досадливо поморщиться.
– Я же указал вам направление. Это больше, чем сделал бы любой колдун, даже старой академической выучки.
Тонкая трещина безгубого рта зазмеилась усмешкой.
– Вы – не любой. Вы хранитель и оплот Майнандиса, повенчанный с Девой-Матерью, Дающей и Отнимающей, вам ведомы нужды подвластных земель и слышны голоса их.
Король передёрнул плечами.
– Возможно, они слишком далеко. Там, куда мне не дотянуться.
– Тогда вы не почувствовали бы их прихода и не подсказали нам, куда следует направить поиски. Мы всегда были вашими преданными друзьями, повелитель, а истинная дружба строится на взаимной помощи. Отчего же сейчас вы не хотите пойти нам навстречу? Отыскать нескольких чужаков в краю, где и людей не осталось – разве это не пустяк для того, под чьими стопами древний Знак сияет, подобно солнцу? Мой владыка глубоко опечален вашей несговорчивостью.
– Несговорчивостью? – король резко вскинул голову.
Мелькнула паническая мысль: они знают! Все его планы, все замыслы…
Нет, невозможно. Эти холодные мумии глухи, как статуи богов в главной молельне.
– Простите, ваше величество, я, кажется, неудачно выбрал слово, – ни тени суетливости или раскаяния. – Но виной тому лишь крайняя озабоченность. По вашим землям разгуливают могущественные колдуны. Это угроза не только для Майнандиса, но и для всего нашего мира!
– А девчонка? – вспомнил король. Ему тоже есть в чём упрекнуть добрых друзей. – Вы нашли её?
– Да, и скоро она будет в наших руках.
– То же самое вы говорили в прошлый раз.
Айяда опустил взгляд.
– Проникнуть на Ту Сторону нелегко даже верным Великого Шалаоха. Но мы сдержим обещание. А пока, молю, помогите остановить чужедальних лазутчиков! Поверьте, мой владыка не останется в долгу.
Вместо мольбы в его голосе звучали напор и многозначительность, от которых по спине у короля забегали мурашки.
– Хорошо-хорошо, – он вскинул руку, будто отмахиваясь от назойливой мухи. – Я всё сделаю.
Эмиссар вновь подобающе поклонился и отступил к выходу.
Хвала Прародителю!
У Питнубия чесались руки схватить с тумбы у стены вазу зинбарского фарфора и запустить в этого надменного упыря. Ещё чуть, и он бы не удержался.
Король толчком распахнул двери – и вздрогнул. Эрвинда всё ещё здесь. Он совсем о ней забыл. Но это к лучшему. Да. Ему надо развеяться.
Девушка лёгкой бабочкой порхнула навстречу королю. Он прошёл мимо, взял с подноса недопитый бокал, опрокинул в рот остатки вина. Не почувствовал вкуса. Плеснул ещё.
– Вы расстроены, мой повелитель? – прозвенел за спиной нежный голосок.
– Немного. Но я знаю, что с вашей помощью…
Он обернулся, изобразив улыбку, уверенный, что изобразил, но её лицо вдруг помертвело, она отшатнулась…
В следующее мгновение – ведь прошло всего мгновение, разве нет? – он обнаружил себя на четвереньках, во рту стоял вкус крови, в зубах каталось что-то тёплое, упругое.
Кровь была повсюду: на белом мраморе, на стенах и львиных лапах костяного столика, на голубом шёлке и серебряных кружевах, на когда-то прелестном личике, обезображенном болью и ужасом. И бисер, он всё-таки рассыпался… Из развороченной грудины торчали рёбра.
Питнубий с изумлением взглянул на свои руки, покачал головой. Он и правда сделал это? Сколько мыла понадобится, чтобы вычистить ошмётки мяса из-под обломанных ногтей.
Золотые локоны Эрвинды разметались по полу, драгоценный гребень в алмазах и сапфирах отлетел к стене. Бедное дитя боролось за свою жизнь.
Король запустил бурую от крови руку в густой шёлк волос и мысленно проклял Айяду: «Подлый упырь! Этовсё из-за него. Он довёл меня до исступления. С какой радостью я сделаю с ним то же, что с бедняжкой Эрвиндой…»
Питнубий вдруг рассмеялся.
Его переполнял восторг, сила жидким огнём бежала по жилам. Любовный пыл ничто по сравнению с этим.
В глубине, под дворцовым фундаментом вздрогнуло и забилось чаще Сердце Майнандиса.
«Да! Всё верно, трепещи. Сегодня ты подчинишься мне – раз и навсегда».
Питнубий с грохотом распахнул двери, предвкушая, как вихрем промчится через анфилады залов и придворные в ужасе разлетятся перед ним, как сухая листва разлетается от дуновения ветра.
Он был на середине передней, когда пол ушёл из-под ног. Его окутало пульсирующее свечение, просочилось в плоть и кости, загудело в крови, грозя смять, захлестнуть тяжким валом. Но сегодня он был сильнее. Сердце!.. Эхо беззвучного взрыва разбежалось, как зыбь от брошенного в воду камня, в одном мгновение достигло пределов Майнандиса, и вернулось обратно.
Король широко улыбнулся. Теперь он знал, чем порадовать владыку Браккара.
Глава 6. Пришла беда
Мара позвала Кешку на следующий день после грозы. Он чувствовал себя неуютно босиком и в колючих конопляных штанах, которые раздобыла для него Маниська. Джинсы ещё не просохли, в кроссовках и вовсе лягушки квакали. Футболку усеивала сеть круглых дырочек, на спине и на боку – разрывы. Видела бы его тётя Люба – оборванец, да и только. Мара указала на топчан рядом с собой. Кешка предпочёл бы давешний пенёк для гостей. Со старой ведьмой лучше держать дистанцию, особенно сейчас, когда столько всего произошло и так муторно на душе…
– Маниська рассказывала тебе, что король Майнандиса, вступая на престол, заключает символический брачный союз с землёй?
От Мары тянуло прелью и трухой. Весь её домишко, чудом устоявший во время грозы, пропитался сыростью. Земляной пол, присыпанный соломой, был мокрым и холодным.
Какие, к чёрту, короли, какие союзы – о чём она?
На тёмном, бороздчатом, как древесная кора, лице дёрнулся вверх-вниз угол щелевидного рта, дрогнул нос-сучок – Мара усмехнулась.
– Этот союз скрепляют многими ритуалами, один из них – соитие с жрицей богини Тан, Подательницы Всходов, на только что распаханном поле.
Кешка сжал руки и уставился в пол. Вот оно что.
– Тан – ипостась Девы-Матери, владычицы жизни и смерти… Того, что я скажу, ты сейчас не поймёшь, так что просто запомни. Этот ритуал освящён веками, но в Сипре его с некоторых пор почитают варварским. Прадед нынешнего короля отказался выйти в поле к ожидавшей его жрице. Народ роптал недолго – все прочие обряды были соблюдены, Знак под стопами нового короля горел ярко, и Майнандис под его владычеством процветал. Так люди отринули старый обычай. Но земля помнит его и откликается на него. Значит, не всё ещё потеряно… Тебе кажется, что я говорю загадками?
Он повёл плечами.
Мара скрипуче рассмеялась:
– Да, я знаю, что произошло между тобой и Маниськой. Стыдиться тут нечего, дело молодое. А через костер ты с ней прыгать не обещался… Если она понесёт, лучше и быть не может. Нам нужна свежая кровь. Ты хочешь о чём-то спросить? – яркие нечеловеческие глаза сузились. Кешка не мог в них смотреть.
– Как Прыня?
– Жить будет. Ходить тоже, – Мара помедлила. – Боюсь только, охромеет.
И тогда Кешка решился сказать главное, то, о чём думал всё время в промежутках между тяжёлым сном, скудным утренним перекусом и попыткой поучаствовать в разборе завалов, которые ураган наделал в лесном сельце. Маниська хворостиной прогнала его прочь – Мара, дескать, велела беречься. Добрая она, Маниська, доверчивая…
– Это из-за меня.
Мара, кажется, не поняла. Пришлось объяснить:
– Маниська же вам сказала, как всё случилось? Я знал, Прыня нас прибьёт. И молился, чтобы какая-нибудь сила его остановила, всё равно какая…
– Ах, вот в чём дело.
Старуха накрыла его руку своей бурой клешнёй – жёсткой и корявой, без капли тепла. Кешка приложил все силы, чтобы не вздрогнуть, не отшатнуться.
– Не вини себя, мальчик. Не в твоей власти призвать молнию, уж поверь. А направить её в нужное место в нужный момент не всякому учёному магу под силу.
– Но я чувствовал, как собиралась гроза. Этот гул, этот рокот, он прошёл через меня, и, наверное, какая-то связь между нами осталась. Звучит дико, я понимаю…
– Нет, Кен, ты слышал в своём сердце голос земли. А этот дар куда дороже умения швырять молнии. Скажи мне, ты понял, что произошло с тобой на поле?
– Я чуть не умер.
– Это потому что твоё сердце билось в унисон с Сердцем Майнандиса, а Сердце Майнандиса тяжело больно. Такое бывает, если король нарушает свои обеты. Или если на трон садится самозванец, не прошедший, как должно, все стадии коронации. Порой я думаю, что браккарийцы просто подобрали юношу, похожего на сына Зайдувиара и наделённого некоторым даром…
Зайдувиар. То есть Всевласт. А его сын – Питнубий. То есть Добродей.
– Впрочем, это неважно, – сказала Мара. – Важно, что притязания Майнандиса на Захотимье не лишены оснований. У нас принято, переселяясь на новое место, брать с собой горсть родной земли, чтобы не терять связи с отчим краем. И связь эта, как мы убеждаемся в последнее время, до сих пор крепка. Боль и муки Майнандиса отражаются на нас. Но это лишь слабые отголоски. Несчастья живущих по ту сторону Хотими должны быть стократ хуже. Только теперь я понимаю, как далеко всё зашло. Благодаря тебе, Кен, благодаря тому, что ты смог услышать и почувствовать…
– Но почему я, чужой человек, почему не Маниська? Она же ваша лучшая ученица! И другие – неужели за столько лет никто ничего не заметил? – Кешка сглотнул. – Мы же не одни на поле…
Он хотел сказать «трахались», но бледный огонь в глазах Мары полыхнул плазменным жаром и выжег не успевшее сорваться с языка слово.
– Верно, не одни, – медленно произнесла она. – И мне тоже очень хотелось бы знать, почему Сердце земли открылось именно тебе, пришельцу из иного мира.
Она смотрела на него так, будто и правда ждала ответа. Нет – будто ответ был ей известен и она надеялась, что Кешка его угадает…
– Пожалуйста, скажите мне, – прошептал он. – Если вы что-то знаете!
Голова – замшелая колода качнулась из стороны в сторону, глаза – лунные огни в коровидных складках погасли и зажглись снова.
– Увы, мальчик. Я просто старая деревенская ведунья. Всё, что я могу, это помочь тебе развить твой дар.
В первое мгновение Кешка не понял. Потом сердце дрогнуло, и он заледенел, да так, что ни отодвинуться, ни встать не мог.
– Дай мне руки. Не бойся. Я покажу тебе, что единение с землёй может быть не только болью, но и радостью.
Кешка одеревенело вложил свои ладони в грубые, шершавые – Марины.
– Вспомни, чему я тебя учила. Расслабься. Прислушайся к шорохам и звукам там, снаружи. Растворись в них. Отыщи доминанту…
Он пытался, честно. Закрывал глаза, напрягался так, что мозг сводило. Всё без толку. Привычные голоса леса раздавались совсем рядом, громкие, разборчивые, но неживые, как из телевизора. Плоский, бессмысленный шумовой фон.
– Ты слишком напуган, – Мара вздохнула. – Поверь мне, Кен, сейчас ты не сможешь услышать Сердце Майнандиса, даже если очень постараешься. Не бойся.
– Я не боюсь, – ответил он оскорблённо.
Соврал, конечно. И вдруг понял, что главный его страх – не тяжкая, давящая боль в груди, не колокольный бой в затылке, а вот это сидящее рядом нечеловеческое существо, которое держало его запястья, точно в оковах.
Что бы там ни творили короли Майнандиса, они далеко, а Мара здесь, и в своей маленькой лесной вотчине она больше, чем королева. Ей подчиняются, как высшей силе, без раздумий и возражений, и только Кешкина душа пока не в её власти.
Пальцы-сучки разжались.
– Попробуем по-другому. Там, на столе, – Мара вяло махнула тёмной клешнёй. – Возьми… Выпей.
Кешка протянул руку к кувшинчику из необожжённой глины – и отдёрнул.
– Что это?
– Дурманная трава.
Она призналась в этом с такой обезоруживающей лёгкостью, что на секунду Кешка заколебался.
– Поможет тебе преодолеть себя, – добавила Мара, и сомнения исчезли.
– Я не буду пить, – сказал он.
Мара не стала спрашивать почему. Видимо, поняла. Обмякла в своём углу топчана, полуприкрыла веки.
– Послушай, мальчик… Посмотри на меня. Я дряхлая, усталая старуха… – её голос сошёл на нет и вдруг взвился, ударил кнутом: – Пей!
Совиные глаза вспыхнули. Кешка утонул в их жёлтом мерцающем омуте, потом ощутил во рту горький вкус… Когда он успел взять чашу и отхлебнуть?
Его руки вновь оказались в руках Мары, голова чуть-чуть кружилась, и это было приятно. Стены лачуги раздались вширь, распахнулись навстречу зелёной гомонящей жизни. Навстречу звукам, которые распадались на десятки, сотни отголосков, и зверь, человек, насекомое, вековой дуб в этом хоре были равны, каждый вёл свою партию, и небо синело в вышине так звонко и празднично, что хотелось вырастить крылья и взлететь.
И он летел – вместе с сойками и галками, коноплянками и мухоловками, чижами и щеглами, прыгал с ветки на ветку вместе с белками и куницами, крался под навесом листвы с волками и лисами, нёсся вскачь вместе с зайцем, и трава хлестала его по носу…
Кешка опьянел от обвала новых, пронзительных чувств и, когда всё кончилось, рухнул без сил прямо на влажный пол, на склизкую солому, с изумлением глядя на Мару.
Как он мог жить без этого?
Мара улыбнулась.
Кажется, он говорил вслух. Ну и что? Страх порабощения, зависимости… Какая чушь! В любом случае, оно того стоило.
Ветка свисала низко. Хочешь – подними руку и рви листочки один за другим. Даже тянуться не надо. Листочки знали это и заранее дрожали от страха. Глупые, разве не видят, что ему лень? Кешка лежал под деревом, в стороне от детворы, слушал лес и удивлялся, что это у него выходит.
Было здорово ощущать, как у пня скребутся мыши, как зовут родителей голодные птенцы иволги и струится вдоль палисада, ограждающего лесное сельцо, невидимый в траве уж. Глазами Кешка не углядел бы его, даже если бы стоял в двух шагах… Стучали цепами ребята, девки мяли лён и пели песни, а слова в них были такие, что Маре следовало на месте испепелить охальниц своим колдовским взглядом.
Старая чародейка всё прекрасно слышала, но только улыбалась.
Надо же, он и это чуял!
Потому что её улыбка была похожа на урчание пригревшейся на печи кошки.
Где-то далеко, на периферии восприятия, шагал звериной тропой Блошка, шурша тихо, как ветерок по луговой траве, пока в спутанные рыжие вихры не бухнулся сверху с громким чириканьем Чмок, и тогда Блошка закричал на весь лес, смеясь и ругаясь одновременно.
Если постараться, можно учуять, как перебирают лапками-проволочками муравьи, как скользят по глади озера водомерки. Свои голоса, уловимые только внутренним слухом, были даже у солнечных зайчиков – листья трепетали, и зайчики с тихими смешками скакали по лицу. Эх, лежать бы так целыми днями, растворившись в лесной вселенной…
Локаторы Кешкиного суперслуха доставали пока недалеко. Ему говорили, что при ручье, в половине дневного перехода к северу, жили бобры. Но сколько Кешка ни старался, не сумел услышать ни ручья, ни бобров. И ветер, как назло, дул с востока.
Если поймать хороший ветер, можно долететь хоть до края земли – Мара не показывала ему этого трюка, он сам научился. Пользы от такого умения кот чихнул… То есть ни кота, ни даже оленя, несясь с верхоглядом-ветром, скорее всего не заметишь – если только гигантского лося. Но Кешке нравилось мчаться без руля и ветрил, теребить и спутывать кудри берёз, трепать еловые лапы, шелестеть мелкой пугливой листвой.
А вот такого ещё ни разу не было: по животу, под заштопанной футболкой, просквозило холодком – промозглым каким-то, могильным. Стылые щупальца коснулись затылка, пробежали по шее, мазнули вдоль хребта… Кешка отпустил ветер и вывалился из райских кущ на бренную твердь обычного человеческого мира.
Детишки, Марины ученики, сидели или лежали, прилежно зажмурив глазёнки, с рассеянными улыбками на губах, и только двое пацанят тихонько перешёптывались и разглядывали что-то в траве – то ли большого жука, то ли крошечного мышонка.
Мара, привстав со своего пня, слепо хлопала глазами, как разбуженная сова. Встретилась с Кешкой взглядом и успокоилась.
– Всё, деточки мои, на сегодня хватит. Арлай, Дринка, Пушок, подойдите. Остальные бегите домой. Ты, – она тронула русую головку одного из названных малышей, – разыщи Велета. Ты, – суковатые пальцы утонули в каштановых вихрах, – Шеруду. А ты, – прикосновение к чёрным кудряшкам, – сбегай приведи Маниську. Пусть ждут возле моего дома.
– Тебе помочь, Мара? – бойко спросила темноволосая девочка, Дринка, кажется.
– Не нужно, детка, меня Кен проводит.
Кешка привычно подставил руку.
Но девочка не отставала:
– Мара, что случилось?
– Ничего. Просто нам пора собираться в путешествие. Засиделись мы на одном месте… Помнишь, я вам говорила? Далеко в лесу нас ждёт новый дом. Потребуется много дней, чтобы дойти до него, и по дороге мы увидим много интересного…
– Здорово! – чернявый мальчик звонко хлопнул в ладоши.
– А теперь бегите! Время не ждёт.
Трое сорвались с места, только пятки замелькали.
Мара вцепилась в локоть Кена, будто утопающий в спасательный круг.
– Они пока не умеют заглядывать далеко, им интереснее то, что вблизи. Но ты-то почувствовал, верно?
– Холод, – сказал Кешка. – Будто покойник тебя трогает. Что-то приближается, да? Что-то похуже той грозы…
– Не что-то, а кто-то, – Мара судорожным движением подтянула к подбородку шаль. – Это браккарийцы, Кен. Пришли по наши души.
Пятеро лучших Мариных слухачей расселись под сводом специально устроенного шалаша. Справа Кешку взяла за руку Маниська, слева – дробненькая белобрысая девчонка по имени Ветка, которую он едва знал. Сама Мара заняла место напротив.
Слухачи были деловиты и собранны. Кешка чувствовал себя слабым звеном: если он оплошает, привлечёт внимание врагов, то укажет им прямой путь к лесному селению. «Браккарийцы не могут услышать нас. Тот, кто служит смерти, сам мертвеет изнутри. А слушать жизнь – это искусство живых», – говорила Мара. Но у островитян собственная магия, и они способны почувствовать неосторожное внимание, тем более что с ними жрец Шалаоха, бога смерти… В этом Мара, правда, уверена не была. Для того и собрала свой отряд ментальной разведки, чтобы убедиться.
В центре шалаша стояла большая низкая чаша, наполненная водой почти до кромки. «Огонь и вода – проводники ищущего разума, – объяснила Мара. – Но дым костра браккарийцы могут учуять».
– Начинаем, – команда для Кешки. Остальные, похоже, не нуждались в указаниях.
Он закрыл глаза, вздохнул и попытался обратиться в сплошное ухо, раскинутое на сотни вёрст. А потом его подбросило над шалашом и лес извергся водопадом звуков, оглушительным месивом человеческих голосов, звериных и птичьих криков, шума, стука, треска и переливистого мощного гула, в котором Кешка не сразу распознал шелест листвы.
Вот на что способен круг слухачей, рывком втащивший его за собой в тонкий мир акустических вибраций, который в этот самый миг Кешка назвал для себя Эфиром. От неумелого чужака ничего не требовалось – только привыкнуть к грохочущему, верещащему, ревущему, гудящему сумбуру, раствориться в нём, не проявляя себя ни вздохом, ни мыслью. Так, наверное, поступает хороший слушатель на концерте – всеми чувствами погружаясь в музыку и позволяя исполнителям вести себя, куда они сочтут нужным…
…Перестук копыт, лошадиное фырканье, шум дыхания многих людей, кожаный скрип, металлическое позвякивание. Мелодия конного войска в походе.
Внезапно Кешка увидел их – так ясно, будто парил над ездоками на планере. От неожиданности он вздрогнул, но браккарийцы, кажется, не заметили всплеска на глади блаженного спокойствия, в котором пребывал круг. Это спокойствие затопило Кешу, стёрло его тревогу, как волна стирает следы на песке.
Отряд был невелик – два десятка всадников, запасные и вьючные лошади. Они двигались вереницей, неспешным шагом, облачённые, несмотря на жару, в толстые шерстяные плащи с оплечьями из шкур, похожих на волчьи, но тоже совершенно чёрных. Некоторые даже прикрыли головы капюшонами и сидели нахохлившись – точно вороны, распустившие по сторонам крылья. У них были красивые смуглые лица с правильными чертами и странные глаза – выбеленные, бесцветные, неподвижные. Под плащами лоснилась чёрная кожа, поблёскивал металл перевязей и ножен, чеканные бляшки украшали конскую упряжь.
Двигался отряд по старой, заросшей, но ещё различимой дороге. Впереди ехал, тревожно кося глазами, длинноволосый человек – дотемна загорелый, в распахнутой на груди линялой рубахе с закатанными рукавами. Проводник? Ходили же в прежние времена люди в Захотимские леса…
Позади всех, чуть отстав, двигались ещё двое – не такие рослые и ладные, в обычных дорожнах плащах, один в буром, другой в серо-зелёном, без оружия, бледнокожие, на лошадях в простой упряжи. Кешка принял их за слуг. Но коллективный окуляр круга изменил ракурс, лица отставших оказались совсем близко… от взглядов их вполне обычных, человеческих глаз перехватило дыхание и закоченело нутро.
Так это и есть жрецы Шалаоха?
Один из них, мелкий в кости, светловолосый, поднял голову и чуть придержал коня, словно почуял что-то. Кешке казалось, жрец смотрит прямо ему в душу, и душа леденеет, скукоживается…
Лица жрецов отдалились. Кешка увидел браккарийский отряд сверху, из-под облаков – цепочка чёрных блох в зелёной шерсти леса – и вновь оказался в шалаше, рука в руке с Маниськой и девушкой Веткой. Слышались вздохи, шевеление – слухачи приходили в себя. Кешка с трудом разжал онемевшие пальцы, покосился на Ветку: Маниська сильная, а этой тростинке он, не помня себя, мог сделать больно.
Взгляд Мары, пристальный, холодный, с непривычным голубым отливом, пригвоздил его к месту.
– Как они боятся тебя… – выдохнула она, и уже громко, скрипуче, в полный голос: – Слуги смерти пока далеко. Самое меньшее десять дней форы у нас есть.
– Надо устроить засаду. Спрячемся на деревьях и перебьём их из луков!
Грундя Долдон. Этого парня Кешка тоже знал плохо. Он был женат и жил с семьёй в отдельной хижине.
– Ишь, лихой выискался! – шикнула на Грундю Маниська. – Небось, твой отец не хуже молодец был. Хочешь свидеться с ним поскорей? То-то он порадуется.
Они что, не слышали Мариных слов, не видели, как она уставилась на Кешку, будто он в чём-то провинился? Уф! Отвернулась…