Змеиный медальон
– В прошлый раз, – тяжело, раздельно заговорила Мара, не со скрипом уже, а с каменным скрежетом, – к нам пришли двенадцать браккарийских воинов, четыре десятка королевских солдат и всего один жрец Шалаоха. Каждый браккариец стоит бою в семерых, убить его трудно, а когда рядом жрец, почти невозможно. Мы не станем драться. Мы закончим сборы и уйдём.
– Но ты же растила из нас мстителей! Ты обещала, что однажды мы поквитаемся с убийцами!
Кешка затаил дыхание: надо же, кто-то осмелился перечить матриарху, да ещё прилюдно.
Старуха с трудом привстала, и все, даже Грундя, кинулись ей помогать.
– Верно, обещала, – она вцепилась в рукав его рубахи, заглянула в лицо. – Разве я когда-нибудь обманывала тебя, мальчик?
Кешка знал силу её взгляда. Грундя конвульсивно подёргивал головой, часто моргал, ресницы его дрожали, как крылышки у пчелы. Отвернуться он не мог.
– Время отмщения придёт, – продолжала Мара. – Скоро, но не сейчас. Верь мне.
И всё. По смягчившемуся, посветлевшему лицу Долдона Кешка понял – верит. Бунт подавлен.
Так вот зачем она затеяла рискованное подглядывание за браккарийцами – чтобы напугать своих подданных, слишком горячих и безрассудных.
Долдон помог старухе выбраться из шалаша. Слухачи обступили её, как первоклашки учительницу. Что они будут делать, если её не станет?
– Идите, – велела Мара. – Собирайтесь. Завтра утром мы двинемся в путь.
Маленькая, скособоченная, коряга корягой, она смотрелась полководцем, отдающим приказ к наступлению, а не к бегству.
– Пошли, Кен, – Маниська взяла Кешку за руку. – Сколотишь ящики для кур, а то Стуку некогда.
– Ладно, сейчас. Только спрошу кое-что…
Он двинулся следом за Марой и Долдоном, волоча Маниську за собой, как на буксире – отпускать его руку она ни в какую не хотела.
Старуха остановилась:
– Ступай, Грундя.
Кен и Маниська взяли её под локти.
– Ну, о чём ты хотел спросить?
– О том, что вы сказали, – промямлил Кешка, остро чувствуя что Маниська впитывает каждое слово. – Когда всё закончилось… Мне ведь не послышалось? Вы сказали, они боятся… меня.
– Рада, что ты научился слушать, – проворчала Мара с усмешкой.
Маниська взвилась:
– А почему я не слышала?
– Потому что я обращалась не к тебе, а к Кену. Позже попробую тебя научить. А ты, мальчик… Почему, как ты думаешь, браккарийцы снова объявились в нашей глухомани? Всякий, кто способен улавливать вибрации в ткани мироздания, чувствуют, когда открываются врата с Той Стороны. Это похоже на рябь на воде, вызванную дуновением ветра. Мы знаем, откуда он дует, но не можем указать место, где он рождается. Однако теперь ты соединился с Сердцем земли, твое сердце ответило его биению, а это всё равно что поставить метку на карте.
– Но прошло всего пять дней. Как они добрались так скоро! – воскликнула Маниська.
– Хороший вопрос. Возможно, кто-то, наделённый подлинной силой, помог им сократить путь… Или заранее подсказал, где искать. А это значит, что ты, Кен, для них, как маяк…
– Не бойся, – быстро заговорила Маниська. – Мы заберёмся в лес так далеко, что тебя никто никогда не найдёт. Знаешь, какой наш лес большой? Это тут поля и холмы, а дальше к северу не было ни вырубок, ни пожогов. Мы уйдём в самые дебри, мы принесём жертвы лесовикам, и они скроют нас от чужого глаза…
– Уймись, тараторка! – скрипнула Мара. – Кен с нами не идёт.
Маниська ахнула, а старая ведьма встала перед Кешкой, положив руки ему на плечи.
– Лесные духи не помогут. Браккарийцы не знают, кто ты и с чем пришёл. Вдруг ты великий маг и здесь, в глуши, собираешь силы, чтобы восстать против их власти? Они будут искать тебя. И в конце концов найдут. А с тобой и всех нас. Тебе придётся уйти. Я не для того спасала этих детей, чтобы подставить их под удар ради одного человека.
– Нет! – вскрикнула Маниська.
Кешка опустил голову:
– Понимаю.
Чувство было такое, словно ему объявили смертный приговор. Да так, по сути, и было. Без этих лесных ребят, которых он про себя считал дикарями, без Мары со всеми её странностями и замашками владычицы морской – сколько он протянет, неделю, месяц? Если не браккарийцы вырвут ему сердце, так вспорют брюхо ракены… или волки, когда он, обессилев от голода и одурев от одиночества, заснёт под кустом…
– Я уйду, – проговорил он отрывисто. – Сегодня же. Постараюсь подольше не попасться. И вы уходите как можно дальше. В такое место, о котором я не слышал.
– Ничего ты не понимаешь, – с досадой ответила Мара.
Её одревесневшие пальцы царапнули локоть – и соскользнули. Теперь она опиралась только на Маниськино плечо, как бы говоря: отныне ты один, сам по себе.
Вздох. Тяжелый и протяжный, как ветер в дымоходе:
– Самое лучшее, фантазёр, что ты можешь сделать, для себя и для нас, это вернуться домой, в свой мир.
И её скрипучий голос показался Кешке слаще пения небесных ангелов.
***
Солнце – вспышка карнавального салюта. Небесная синь пылает так, что глаза слезятся. Море в зеркальной зыби, фейерверки брызг у прибрежных камней. А дальше, у скалы, будто срезанной по вертикали гигантским ножом, – пенное бурление, хлёсткие удары волн, россыпи водяных искр высотой с дом в кисейной взвеси мельчайших капелек. На скале, в поднебесье – остов высокой стены, щербатой по краям. Сквозь длинные прорехи окон бьёт ослепительная лазурь. Всё, что осталось от Академии Высокого Учения. Слово «магия» у посвящённых не в чести…
Как, наверное, здесь было красиво! Он видел рисунки: стройные башни, шпили, аркады, тенистые дворики, каштановые аллеи, увитые плющом стены, дорожки, мощёные белым камнем, и всюду цветы, цветы… Он мог бы учиться здесь, а потом работать. Будь у него выбор, он предпочёл бы академические штудии в уединении далёкого острова придворной жизни с её суетой и змеиным коварством.
Но Академия пала за тридцать лет до его появления на свет, и вряд ли кто-нибудь однажды дознается, как и почему, коль скоро даже у Бармура на сей счёт одни гипотезы. В юности желание раскрыть эту загадку было так остро, что, презрев запрет учителя, он решился на рискованное плавание в неведомые воды. Остров явился, как мираж, и растаял раньше, чем он успел приблизиться. Но тогда он был неопытным юнцом, движимым лишь любопытством и азартом…
Он поднял голову, сощурился и смахнул со щеки ещё одну жгучую слезинку. Древние философы полагали, что мир окружён раскалённым добела огненным морем, и лишь тонкая оболочка – небо, дар богов – защищает всё живое от смертоносного жара. Возможно, они не были так уж неправы… Он скинул плащ наземь, потом подобрал и повесил на руку – пригодится. Светлая ткань потемнела, поросла ворсом и обрела свой обычный грязновато-лиловый цвет. В исходных условиях вещи всегда возвращаются в исходное состояние.
Лодки на месте не оказалось. Её не могло унести прибоем – он оттащил тяжёлую посудину далеко от кромки волн, спрятал под прикрытием могучих валунов и для надёжности привалил сверху камнем.
Что ж, есть другой способ выбраться отсюда…
Преследовать Нолемьера по Тропе не имело смысла. Он моложе, а у молодых тяга к странствиям сильнее. И, как ни велика твоя нужда, лысеющий изгнанник, Тропу не обманешь.
Остаётся одно – сразиться с врагом в его же собственной цитадели.
Самоубийство. Бессмысленный акт отчаяния.
Если только он не сумеет овладеть энергией Балтасы.
Он чувствовал гудение под ногами, так что создавалась полная иллюзия, будто в земных глубинах бушует и рвётся наружу океан силы, способной смести всё с лица мира. Отчасти так оно и было, но преградой этому океану служила не земная твердь, а невидимый барьер – здесь, на Балтасе, более тонкий, чем где-либо.
Если смотреть издали, с северо-востока, остров кажется долькой пирога. Два идеально ровных среза сходятся под острым углом, между ними – кусок суши, на котором меняется рельеф местности, исчезают и появляются вещи. Только одинокая стена нерушимо стоит на макушке скалы, да Арфа поёт на ветру, слышная лишь тем, кто знает вкус энергии, питающей мироздание.
Он долго карабкался вверх по каменистому откосу, останавливаясь, чтобы передохнуть, и отирая со лба пот.
Она там. Она должна быть там. Она всегда… вздох облегчения… На месте.
Узкий проход между скалами вёл к чаше небольшого водопада. Его струи лились по уступам почти без напора – будто наверху кто-то опрокинул огромный кувшин с узким горлышком. На склонах цеплялись за скудную почву кусты и травы, образуя маленький зелёный оазис.
Слева от прохода прямо из воды поднимался каменный вырост. Изогнутый, как ребро исполинского зверя, вершиной он почти смыкался с длинным козырьком горы. Замечательное подобие треугольника арфы с декой, извилистой вверху и скошенной книзу. Инструменты древнего каменотёса касались её поверхности бережно и избирательно, чтобы сохранить впечатление природного образования.
Редкие золотые нити в каменной раме казались игрой солнечных лучей. Но он знал: это видимое свидетельство связи постигших истинное учение с вечными силами мироздания. Тайна, которую, хвала Деве-Матери, он не успел поверить Нолемьеру… Здесь выпускники Академии проходили посвящение, нащупывая исходящий из незримого колодца поток энергии и выбирая в нём свою струну, звучащую в унисон их собственному дару. Великий ритуал, который он надеялся исполнить, достигнув Балтасы…
Но так и не смог прозреть поток – только чужие струны. Бармур клялся, что научил его всему, что знал, всему, чему можно было научить вдали от лабораторий и тренировочных залов Академии, от источника вселенской мощи, способного раздуть костёр из самой слабой искры таланта.
Возможно, поток просто иссяк, а единственная связь с ним – эти последние пять струн, питающие уцелевших. Когда-то их были сотни, и в случае нужды председатель Коллегиума наделялся властью сыграть на Арфе.
Каково это – чувствовать под своими пальцами всю силу мира?.. Он рискнул бы, если бы знал – как. Если бы надеялся, что вибрации пяти струн достанет, чтобы сокрушить вражью твердыню на перекрёстке миров.
Он присмотрелся к крайней слева струне, улыбнулся. Жив ещё… Правда, струна Бармура приобрела странный сероватый оттенок, но была крепка и звонко пела на ветру.
Остальные…
«Где вы, величайшие из посвящённых, куда скрылись, в какие норы заползли, почему за столько лет я ни разу не слышал ни о ком из вас? Я никому не хочу зла, но если вы слишком стары и усталы, чтобы бросить вызов тьме, у меня не остаётся выбора. Я варвар, не познавший всех тонкостей Учения, и могу действовать лишь напрямую, грубо».
Он свернул плащ, положил на землю и уселся на эту самодельную подушку, вслушиваясь в музыку золотых струн, едва различимых в солнечном сиянии, сплетая с ней рассеянно текущие мысли, возвращаясь памятью назад…
…Грязный деревенский двор, по которому гуляли куры и гуси, подбирая корм и роняя помёт. Женщина по имени Любовь. Сколько намешано в её душе – целый клубок страстей и противоречий. Любовь там тоже была, просверкивала сквозь наносы и мусор – на самом дне, так глубоко, что женщина, должно быть, и сама не подозревала… Сейчас в ней главенствовал страх. За себя, за своё мелочное благополучие, которое она так долго и кропотливо создавала.
Сперва мальчик… Он пропал при обстоятельствах странных и интригующих. Возможно, тут есть связь, но разбираться поздно. Женщина Любовь и не пыталась. Объяснение, на случай, если кто спросит, придумала быстро: собрался в армию, но струсил и пустился в бега. А вот девочка… Сразу двое детей за пару месяцев. Такое не скроешь. Но и насчёт девочки у Любови начала вызревать версия – прямо у него на глазах. Он видел, как в её сознании вырастали вехи будущей душещипательной истории: сначала обследование, потом лечение на деньги богатого благотворителя… возможно, пансион, где всё как на дорогом курорте… состоятельная столичная семья хочет удочерить её… она же хорошенькая… так неужто та, чьё имя Любовь, станет мешать счастью малютки?
Она видела документы в руках первого визитёра – гербовая бумага, фото, подписи, печати. Уполномоченный по правам ребёнка. Интересно… Вряд ли Нолемьер знал, что такие бывают. Но женщина – знала: грозные должности, названия контролирующих и надзорных органов… её оглушённый ум сам выбрал, чему поверить.
Впрочем, инстинкты требовали не подпускать пришельца к девочке. Однако и отказать было нельзя. Потому – отвела её в сторону, зашептала: «Что бы он тебе ни предлагал, что бы ни обещал, не верь. Они тебя заберут, засунут в интернат. Будет хуже, чем в детском доме. Им там ни до кого дела нет. Будут тебя голодом морить, издеваться. Хочешь снова в детский дом?» Девочка энергично помотала головой. «Вот и хорошо. Иди. Он ждёт».
Хитрый, чёрт: в доме не остался, вывел глупышку во двор. Женщина Любовь следила от стайки. Лощёный чиновник в тёмном плаще что-то говорил. Девочка внимательно слушала, а потом пару раз отрывисто кивнула. Ветер бросил Любови в лицо горсть сора. Когда она проморгалась, выгнала из глаз слёзы, двор был пуст.
А второй визитёр, пришедший следом, безнадёжно опоздал…
– Прости меня, детка, – шептал бывший учёный и придворный маг. – Придётся потерпеть. Ты только держись, не поддавайся…
Первую струну он не тронет. Хватит и четырёх. Возможно, трёх. Но сначала надо подготовиться. Он давно всё продумал, выверил каждый шаг, но когда делаешь что-то в первый раз, просчёты неизбежны.
Вторая струна была самой тонкой, истаявшей до бледного пунктира. Слишком мало силы осталось в ней, а значит тому, кого она питает, жизнь отмерена недолгая… С тебя-то мы и начнём, решил он. Чтобы смягчить последствия возможной ошибки.
Он не вправе умереть из-за нехватки опыта. Смерть означает поражение. Никто не придёт на его место, не подхватит выпавший из рук меч. Девочка погибнет. А вместе с ней и весь Майнандис.
Глава 7. Найдёныш
На обед Блошка поймал краснопёрку и запёк в углях. Вместе с полбой, ягодами и сушёной тыквой в меду трапеза получилась просто царской.
Наевшись, легли в траву, голова к голове, глядя сквозь маскировочную сетку листвы в далёкую синь.
Сегодня последняя ночь Красной луны – и можно вздохнуть свободно. Почувствовать себя человеком, а не мышкой-норушкой, которая, заслышав крылья над головой, тут же бежит прятаться. Никаких дурацких убежищ. Идёшь себе звериной тропой, час за часом, пока вконец не стемнеет, потом сядешь у костра и слушаешь, как Блошка травит байки… Красота!
На днях Рыжий признал, что из чудаковатого пришельца с Той Стороны всё-таки может выйти охотник. За месяц странствий по Захотимской пуще Кешка вполне освоился с луком и стрелами – после того как его левое предплечье с внутренней стороны превратилось в сплошной синяк. Копьё и нож бросал пока неважно, но дорога впереди длинная, всё успеется. Он учился догонять, выслеживать, с азартом разгадывал знаки, оставленные кабанчиком или зайцем в многослойной плоти леса – и сам чувствовал себя роднёй дикому зверю, вольному, сильному.
А ещё Кешке нравилось шагать, растворяясь в голосах чащобы. Перед глазами начинала маячить призрачная тропка, поступь делалась лёгкой, пружинистой, грудь распирало от восторга, и в голове почему-то крутилась песенка из старого мультфильма, который так любила тётя Люба: «Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной…»
Он знал – почему.
В далёком городе Летуприсе живёт чародей Бармур, очень старый, но не растерявший силы. Только ему да, может, ещё паре человек во всём мире под силу отворить двери на Ту Сторону. Это будет нелегко, тем более сейчас, когда страной фактически правят браккарийцы. Мара просила Кешку не питать напрасных надежд. Но даже шарлатан Гудвин помог… почти помог Элли возвратиться домой, а её друзья обрели в пути то, о чём мечтали. Вдруг и ему повезёт?
Каждый раз, подходя к этой мысли, Кешка улыбался и незаметно для себя начинал насвистывать мелодию песенки. Блошка тут же требовал перестать, потому что свистуну три года удачи не будет. Кешка запевал вслух – на туземном языке рифма пропадала напрочь, но Блошка подхватывал и на весь лес орал вместе с ним про Элли и Тотошку…
Детскую песенку Рыжий воспринял очень серьёзно. Он хотел знать, что это за три волшебных желания, которые должен исполнить добрый Гудвин. Пришлось пересказать ему сказку… Блошка заявил, что если Кешка – Элли (не в смысле девчонка!), то он Железный Дровосек, нет – Лев, или, скорее, Страшила, потому что сердечности и отваги в нём через край, а вот ума частенько недостаёт.
Ты Тотошка, посмеивался про себя Кешка. Весёлый и шаловливый, как щенок. Только до Изумрудного города ты не дойдёшь и на Ту Сторону с «Элли» не отправишься…
Блошка звучно зевнул, потянулся.
– А правда, Кен, будто людей в городе так много, что можно выйти на улицу и не встретить никого знакомого?
– Правда.
– Эх, хотел бы я посмотреть на город!
Кешка хмыкнул:
– Тебе не понравится. Ты же лесной человек, а там ни деревца, ни кустика, и Чмока твоего добрые люди сразу на рукавицы пустят.
– Вот и Мара, слышь-ты, так говорит.
Мара? У старой деревенской ведьмы вырисовывалось интересное прошлое.
Вспомнился последний разговор…
– Блошка знает лес, как никто другой, – сказала Мара Кешке. – Проводит тебя до Реки, поможет с переправой. Открой-ка сундук, там в углу… достань со дна ларчик. Ни мне, ни моим ребятам это не понадобится.
Она высыпала перед изумлённым Кешкой десять серебряных монет и развернула пояс тонкой кожи с отдельным кармашком для каждой. Кешка надел его под футболку, а сверху – широкую холщёвую рубаху, раздобытую Маниськой.
В дороге он привык к давлению пояса с монетами, как раньше привык к громоздкой тяжести змеиного медальона. Любопытно, для чьей талии шили этот пояс – неужто для Мариной?
Серебро предназначалось на крайний случай. Главным капиталом был мешок с мягкой рухлядью – отборные шкурки соболей, горностаев. Продавать их следовало по одной-две в городах, чем дальше вглубь страны, тем лучше.
– Сперва походи по меховым лавкам, посмотри что почём. Проси половину от продажной цены, а станут торговаться, больше четверти не уступай, – напутствовала Кешку лесная владычица. – Трать помалу, с оглядкой. Помни: что в захолустье стоит медяк, в городе потянет на золотой, а дорога тебе предстоит дальняя. Как переправишься, держи строго на запад и скоро выйдешь на Вейнский тракт. Пешим ходом, если не будешь лениться, дней за десять достигнешь Рамии и свернёшь к юго-западу, а там по прямой до самого Летуприса. Будь осторожен. Развивай слух. Люди не лесное зверьё, а камни не деревья, но и в них бьётся своя жизнь. Не поминай при народе Хозяина и Хозяйку. В Майнандисе поклоняются другим богам, старая вера там не в почёте. Медальон держи при себе, но никому не показывай. Не суйся в драки. Больше слушай, меньше говори. Сторонись опасных компаний и лихих людей…
Небо заполонила чёрная стая – молча, без обычной птичьей разноголосицы. Кешка спросил лениво:
– Глянь, что там за птицы?
И ещё не договорив, понял, что никакие это не птицы…
– Отец Света! – ахнул Рыжий. – Среди бела дня!
Они схватили короткие охотничьи копья и забились под корневище полуповаленной сосны. Замерли, напряжённо прислушиваясь. Как обычные люди – ушами. Ни один не мог сосредоточиться достаточно, чтобы получить доступ к Эфиру. Оба думали о брошенных снаружи вещах, о чёрной плешине кострища, которую, должно быть, хорошо видно из поднебесья. Переговаривались изредка, еле слышным шёпотом – даже когда в синеве, сквозящей через завесу корней-щупалец и ветвистых крон, не осталось ни одной чёрной кляксы. Наконец, истомившись, выбрались наружу.
Блошка влез на дерево и долго сидел в ветвях, неподвижный, как филин.
– Вроде не слыхать, – объявил он, спрыгивая на землю.
– Вроде?
– Ну, близко их точно нет. Однако ж летают-то они споро… злыдень знает, когда нагрянут. Нет, ты подумай! Ракены – посередь дня! Да ещё под конец Красной луны. Сказал бы кто, ни в жизнь бы не поверил! Нашим бы весточку послать…
– Думаю, Мара знает, – успокоил его Кешка.
Ночь провели, забаррикадировавшись под тем же самым корневищем. Дремали по очереди, с ножами в потных ладонях – то ненадолго проваливаясь в сон, то подскакивая, как от толчка, и нервно вслушиваясь в ночные голоса леса.
В очередной раз соскользнув в забытьё, Кешка увидел себя летящим в стае ракенов. Крылатые убийцы были справа и слева, выше и ниже, и он отчаянно боялся, что кто-нибудь узнает в нём человека. Вот стая пошла на снижение. У Кешки из-под футболки вывалился медальон. Шнурок лопнул, деревянный диск полетел вниз, и тело стало вдруг каменно тяжёлым. Ветер свистел в ушах, визжали и хохотали ракены, земля приближалась…
Он проснулся с криком и получил от Блошки оплеуху:
– Тихо, дурья башка!
Снаружи, за хлипким барьером, отчётливо хрустнуло, зашуршало. Кто-то скрёбся снаружи, шебаршил в заграждении из кольев и веток, примеряясь, как лучше взять штурмом человеческое логово…
Когда рассвело, они тщательно осмотрели укрепления, но повреждений не нашли. Все колья целы, валежник не разворошен, нигде ни царапины.
– Это дед-лесовик приходил, – угрюмо, на полном серьёзе, резюмировал Блошка. – Он следов не оставляет. Чем-то мы ему не угодили.
И Кешка спросил себя: действительно ли лесной дух – плод суеверной фантазии туземцев. После всего, что пришлось испытать – кто знает?
В путь двинулись, натянув тетивы на луки и наложив стрелы. Таял утренний туман, солнце играло в белёсой завесе, разбрасывая в просветах между стволов веера лучей. Роса пятнала штаны, на глаза давил свинцовый валик, голова была тяжёлой и дурной, но тревога постепенно отпускала – будто разжималась железная хватка на загривке. И уже скоро Блошка, позёвывая, взялся припоминать «страшные истории» об оборотнях, восставших мертвецах и злых духах.
– …Пошла тогда Махатка на Чёрный пруд, поклонилась водяной нечисти, кинула в омут живого петуха, просит: «Помогите наказать злодейку-разлучницу». Тут вода в пруду забурлила… Что это?
Он замер, подняв палец, и Кешка услышал звук, похожий на плач ребёнка – тихий, бессильный, прерывистый.
– Кажись, там.
Чмок приник к земле у зарослей папоротника, скаля клыки и утробно рыча. Плач сменился жалобным попискиванием. В перистой зелени возилось что-то крохотное, розоватое… Блошка раздвинул листья кончиком копья: под ними лежал зверёк, не больше новорожденного котёнка. Слабенькие лапки с едва различимыми пальчиками, белый младенческий пушок, почти человеческое личико, зажмуренные, будто от обиды, глаза.
– Ты кто такой?
Зверёныш трепыхнулся, перевалился на живот, показав острые, чрезмерно выдающиеся лопатки… Уродец – и поэтому брошен? Кешка наклонился над малышом.
– Не трожь, – изменившимся голосом сказал Блошка. – Чмок, куси эту тварь!
– С ума сошёл! – Кешка подхватил найдёныша на руки.
Лазица вытянулась, заходила длинным телом, явно нацеливаясь прыгнуть.
– Нет, приятель, – Кешка прижал кроху к груди, прикрыл ладонями.
– Ты ведь знаешь, что он такое, – Блошка нервно поглядывал на небо. – Надо придушить его и чесать отсюда, пока не вернулась мамаша с дружками и подружками.
– Думаешь, та стая его искала?
– Искала или потеряла, мне едино. Не хочу быть здесь, когда налетят ракены.
– Так чего мы стоим?
– Но ты же не собираешься брать его с собой!
– Ещё как собираюсь.
Чмок, похоже, смирился с тем, что добыча ускользнула, и юркнул в кусты. Кешка раскрыл ладони. Пискнув, детёныш ракена ухватил его за палец крохотным мягким ртом.
– Сейчас руку тебе оттяпает.
– Дурак, – Кешка улыбнулся. – Он сиську ищет. Голодный.
Положить малыша на траву он не рискнул, аккуратно поместил за пазухой и скинул с плеч мешок. В туеске оставался мёд. Кешка подцепил чуть-чуть кончиком ложки, развёл в миске с водой, скрутил лист в воронку – вместо пипетки – и, пристроив малыша на коленях, принялся лить сладкую жидкость ему в ротик.
Блошка ходил вокруг, кипятился, ворчал, поторапливал, бранился, говорил, что «эта нечисть» мёд есть не станет, потом злорадно предвещал, что от непривычной пищи у ракена случится заворот кишок. Краем глаза Кешка заметил движение в траве…
– Слышь, Блошка, – сказал, не поднимая головы. – Если твой Чмок тронет детёныша хоть когтем, я ему башку сверну. Без шуток.
Он чувствовал, что и правда готов биться насмерть за этот тёплый, мяконький комочек, который звонко чмокал, глотая приготовленную наспех сыту.
– Я знаю, каково это, малыш, – шептал он. – Не бойся, я тебя не брошу.
Блошка услышал.
– Угробить нас хочешь? Сейчас заявится мамка…
– Не заявится. Может, он ей вообще не нужен. Потеряла и не заметила. Ты же не знаешь, как это у ракенов? А если они и правда приходят из другого измерения, то мать его, может, при всём желании до следующей Красной луны к нам не попадёт… К этому времени от него и косточек не останется.