Перед Мишей предстала обычная палата с белыми стенами, несколькими натюрмортами, большим окном и двумя койками друг напротив друга. Это палата категории «А». Чем дальше буква современного языка к истоку эгоистического самокопания, тем больше было квадратного пространства, но и коек прибавлялось.
Пролетело две недели. Мама Миши успела привезти сыну мольберт, краски и немного прочих расходников. Фёдор видел её, даже имея удовольствие пообщаться с этой привлекательной, ещё моложавой особой. Как понял художник, Миша и мама считались «gold family». Об этом кричали следующие факты: золотые кольца на руках, дорогая одежда, ухоженные ногти, приятные духи, дорогой инструмент для сына, искренняя улыбка выспавшегося человека. И напоследок: иномарка под окном.
Самое удивительное, что ни сын, ни его дорогая матушка не являлись при всём при этом зазнобами. Не поднимали свои остроконечные носы слишком высоко, а были вполне приятными и милыми людьми. Ну, скажем так, Миша пытался общаться со всеми, но пока только Фёдору удалось наладить с ним такой ламповый контакт, что Миша мог расслабиться и просто получать наслаждение от беседы.
В основном молодые люди говорили об искусстве, и только днём. Здесь был свой режим, но никто не запрещал продолжать говорить или перемещаться в пределах своего законно выделенного палаточного пространства. Время «кукушкиных гнёзд» осталось позади, приобретя скорее характер фольклорной сказки. Даже в этой фанатичной среде поколение «тюремных понятий» ушло в небытие. По крайней мере, почти.
Миша действительно оказался талантливым человеком, хоть и навешанным современными стереотипами о декоративной составляющей изображения. Он упорно не желал разрабатывать подтексты своих работ, говоря о том, что его рука и психология говорит самостоятельно, выражаясь в мазках и цвете. Мышкин пытался объяснить относительность чувств цвета, но безуспешно.
Молоденькая пациентка Света тоже имела успех. Она всё время караулила Мишу, всячески вовлекая его в разговоры ни о чём, а он только и мог, что краснеть, изредка соглашаясь с этой настойчивой особой.
Сегодня Света пришла в палату мужчин. Она уговорила Мишу написать её портрет, на что молодой человек сразу же дал положительный ответ. Фёдор воспринял просьбу с улыбкой. Что-то внутри у него мелькало, некое созвучие к слову «ревность». Он успел прославиться здесь как очень талантливый, глубокомысленный художник, но ещё никто не просил у него портрета. Мужчина понимал, Свету интересует не искусство, не собственное изображение на холсте (хотя кто знает уровень её нарциссизма), а девушка просто по уши влюбилась в Мишу. В любом случае, Мышкин тихо лежал на своей койке, изредка бросая взгляд на юную пару, осуществляя портретные зарисовки, вдруг пригодится для каких-то будущих работ.
Миша был крайне сосредоточен. Во время работы его руки переставали дрожать. Он не волновался при натурщице, а это говорило о том, что процесс полностью захватывает юношу. Фёдору было приятно видеть такое отношение к делу.
Стукнуло время обеда. Пропускать его никто не собирался. Миша и Света взяли перерыв. Девушка отправилась обедать к своим «подружкам» (какие-то уже потрёпанные женщины с её палаты категории «В»). Миша же обедал только с Федей. Недавно был такой забавный случай, что у Мышкина вдруг сильно разболелся живот, и он решил вовсе отказаться от трапезы. Миша заботливо остался вместе с заболевшим в палате, а потом признался, что боится идти в общую столовую без него. Фёдору сквозь слёзы и смех пришлось-таки встать и побрести в общий зал, только чтобы этот молодой дурень не умер от голода.
Еда здесь всегда была вкусной, так как Арсен Маркович изначально ставил уровень питания «как для начальства». Это не говорит о том, что здесь подавали икру, но финансирование было хорошее за счёт знакомств в соответствующих инстанциях. Такое вслух не говорят, но все знают. По-другому здесь мало что решалось, всё-таки некоторые вещи невозможно выбить из крови даже продвинутого общества.
Вот и сейчас Федя с Мишей уплетали пюре, сделанное на молоке, а к нему шел большой кусок отварной скумбрии. Также на выбор можно было взять чай, кофе, либо морс.
Фёдор взял себе чай, а его сосед просто последовал примеру, что к слову, немного подбешивало.
Собравшиеся тела жевали хором. Стоял тихий гам негромких разговоров. Миша то и дело смотрел через плечо на Свету.
– Федь, а Федь, можно тебя спросить?
– Валяй.
– У тебя на сегодня какие планы? Ты после обеда не планировал там, например, прогуляться?..
– Так, ты что удумал, донжуан? – Пристально посмотрел на него Фёдор. Арсен Маркович дал ясно понять, чтобы он следил за парнем. Навязчивые мысли о [ЦЕНЗУРА] не шутки.
– Тише! Прости, – сам, не ожидая своего громко голоса, скривился юноша, – Федь. Говори, пожалуйста, тише. Я ничего плохого не удумал. Мне кажется, ты догадался, что я просто хочу провести время… – тут он стал говорить тише, поэтому ещё ближе придвинулся к Фёдору. – Я хочу побыть со Светой наедине. Она мне нр… нравится, понимаешь?
– Да это невооруженным глазом видно.
– Правда?
– Не беспокойся, я тебя понял. Умеешь ты, конечно, намёки делать. Могу сходить погулять. Погодка вон всё лучше и лучше становится, лето как-никак на носу.
– Ты правда это сделаешь для меня?!
– Да тут ничего особенного. Так, Миша, только вот не тянись своими ручонками обнимать меня, тебе это несвойственно. Я бы сказал, что даже очень странно.
– Чёрт, Фёдор, я твой должник! Прости, я просто так волнуюсь.
– Только обещай не натворить глупостей.
– Да какие там.
– Тогда договорились. Пообедаем, я заскочу на секунду за бумагой, карандашами и наш «люкс» в твоём распоряжении. Надеюсь, полтора часа тебе хватит?
– Да, разумеется, спасибо ещё раз, ты настоящий, прям очень настоящий друг, Федь. Мы мало знакомы, но мне с тобой так комфортно. Прости за эти слова, точнее, прости, что говорю такие милые вещи, я знаю это странно, просто меня так переполняют эмоции!
– Миша, дорогой, успокойся, всё хорошо. Ты ведь знаешь, я, наоборот, за то, чтобы все люди говорили, что думают. И хоть любые слова уводят нас от истины, но искренние слова куда лучше в безумном мире, чем эгоистически истинное молчание.
– Это чьи слова?
– В твоём случае – мои слова, Миша, мои. А теперь давай жуй и дай поесть мне, а то с твоей возбуждённой болтовнёй мы тут до ночи не управимся и будешь ты потом дописывать портрет с меня, любезнейший.
– Всё, молчу, молчу, – улыбаясь закончил Миша, смущённо уткнувшись в тарелку. Весь оставшийся обед соседи провели в обоюдном молчании.
Как и обещал Фёдор, после обеда он зашел в комнату, взял альбом для зарисовок и угольный карандаш. На выходе у двери появились Миша со Светой. Мышкин глазами моргнул парню, пожелав удачи, после оперативно ретировавшись во двор, чтобы не тратить драгоценного времени влюблённых.
На улице действительно стояла чудесная погода. Без верхней одежды ещё не походишь, но вполне комфортно можно обойтись свитером и олимпийкой. Фёдор нацепил винтажку Арсена, которую тот подарил ему ещё года два назад.
Вовсю светило солнце. Обыденная грязь, которую так не любил один дедуля, уже почти полностью сокрушилась за эти две недели под натиском лучей. Облаков на удивление почти не наблюдалось. Природа потихоньку вступала в свои сезонные права.
Федя прошелся по аллее, затем зайдя за северную часть главного корпуса, за которым имелся небольшой скверик с лавками, где обычно сидели пациенты со своими родственниками.
Сейчас свирепствовали будни – никого не было. После обеда обитатели предпочитали потратить время на леность и на думу о своих несбывшихся надежд. Мышкин хотел бы так же провести это время, но в силу обстоятельств обрадовался случаю изменить своей привычке.
Иногда приятно внезапно вот так поменять устои, почувствовав лёгкое ощущение новизны. Мелочь, а хорошо как, да ещё это солнце…
Сначала Фёдор потрогал приглянувшуюся лавку рукой. Та оказалась слишком влажной, так как стояла под деревом, чья крона не позволяла лучам прорваться на поле боя. Такая лавка хороша летом, но сейчас… А вот друга, что стоит посредине, оказалась даже очень сухой. Мужчина сел ровно на неё, положив прихваченный инвентарь по правую руку. Голова его вздёрнулась к ярким лучам звезды, лёгкие втянули свежий воздух, а губы растопились в нежной улыбке.
Ох уж эта красота, которую не купишь и не продашь… вся её сила, её чарующая привлекательность неожиданно вывели Федю на грустный лад. Он вдруг сильно ощутил весь масштаб Земли, всю её необъятность и таинство. Ещё он понял, что чуть ли не большую часть жизни провёл в четырёх стенах; что, кроме прокуренной маленькой квартиры, где его мать постоянно пила и приводила новых мужчин – ничего он больше не видел. А ещё он понял, что в необъятном пространстве одиночество будет чувствоваться куда сильнее. Чем больше незнакомых людей вокруг, тем больше пропасть. А как же семья? Разве только осталась одна горе-матушка, навещающая раз в год. И самое страшное, Федя понял, что за всё время он никогда не задумывался о возвращении в общество.
За всё проклятое время он ни разу даже не подумал о том, что мог бы вот так запросто выйти за пределы сумасшедшего дома. Купить хороший костюм (или что там сейчас носят?), пригласить медсестру Катю на свидание, найти работу в галерее, а там… кто знает… Обидно, когда и так недолгая человеческая жизнь тратится на пробуксовку. Намного лучше страдать в борьбе, чем быть бесстрастным. «Если бы… если бы не враг, что сидит во мне! Если бы я не был этим врагом самому себе…» – Думал Фёдор, и на глазах его сверкали капельки слёз обиды, смешанные со стыдом.
Вместо того, чтобы начать делать зарисовки, он сложил руки на груди, отключил бушующие мысли и начал внимательно наблюдать за возвращающимися с юга птицами. Тишина подкупала. Вскоре, погрузившись в некое подобие прострации, Федя отошел в лёгкий сон.
Это был такой сон, когда человеку кажется, что он и не спит вовсе, а так, прикорнул на секунду. Когда голова начала медленно опускаться к груди, несчастный дёрнулся. Солнце уже прилично сдвинулась к северной части. Навскидку можно было предположить, что прошло часа полтора-два.
Федор взял неиспользованный инвентарь с лавки. Плечи передёрнулись от тянувшейся прохлады, и ноги понесли художника в добровольное заточение, то есть в храм его души, в место спокойствия и уверенности.
Дверь в палату оказалась закрыта. Времени прошло достаточно, Миша должен был уже закончить портрет, ну или, по крайней мере, дойти до определённого момента, когда можно смело сказать, что сеанс оказался более чем насыщенным.
Когда Фёдор тихо приоткрыл дверь, то увидел Мишу у окна с неестественно открытым ртом и с закрытыми глазами. Его шея вытянулась вперёд, при этом развернувшись в три четверти.
Первая мысль ужаснула Мышкина, но что только не почудится? Ещё бы, он ведь тут не играл роли «адекватно-воспринимающего». Когда Фёдор машинально опустил взгляд чуть ниже, то увидел затылок Светы, ритмично так двигающийся как раз на уровне Мишиного паха. Девушка стояла на коленях и очень старательно благодарила молодого художника.
Фёдор растерялся. Его сразу бросило в краску. Он отвёл взгляд в сторону, зацепившись за портрет. В голове сразу же возникла похвала. Портрет оказался более чем достойным, а как он обыграл фон, подобрав его под нежные глаза Светы! Мышкин собирался выскользнуть незамеченным, но вот Миша закряхтел, взгляд Феди автоматически перевёл свой прицел в сторону звука. Взгляды молодых людей встретились.
Мишины глаза выражали страх, но под дымкой наслаждения. Фёдор выглядел в этот момент так, словно произошла постыдная дефекация, но он всё же нашел силы коснуться указательным пальцем своих губ и тихо выйти, прикрыв за собой дверь. Он не знал, как вообще на это реагировать, но что-то весёлое поселилось в его душу за своего друга.
Художник подождал у «кассы» (так местные называли дежурную стойку медсестры), пока вдали не показалась довольно идущая Света с портретом в руках.
