Саги зала щитов. Кюна волчица. Книга первая

 Два клинка в молодых руках против одного в старой, но не было перевеса у дочери хорта. Ярл, словно читая мысли противницы, всегда поспевал за стальным вихрем и даже умудрялся ударить сам, вклинившись между едва заметного глазу урагана мечей. Но хворь неумолимо стачивала силы и без того старого тела.

 Очередной выпад Сольвейг. Кровавая кройщица ударила правым мечом, рубанув слева направо, затем левым продолжив движение оборот вокруг себя сразу двумя снизу вверх. Ярл парирует первые атаки и чуть отскакивает от третьей, зная, что с двумя одновременно летящими клинками не справиться. Хортдоттир продолжает наступать, целя то в ноги, то в голову, путая противника пляской клинков. Ярл, сиплым дыханием сопровождая каждое своё движение, выгадав момент, обрушивает меж ударов воительницы свой клинок ровно сверху. Меч Руагора пойман скрещенными клинками воительницы, что, изогнувшись всем телом ровно кошка, уходит в сторону от пинка. Полшага вправо и Сольвейг, отпустив оружие противника, попыталась достать шею старца уколом правой, попутно ловя удар по ногам кромкой левого меча.

 Напрасно, старец лишь чуть отвёл в сторону корпус, заново беря размах, но был отброшен ударом колена. Воительниц скачком метнулась вперёд, чуть отведя руки назад, вложив весь свой вес в выставленное колено. Пошатнувшийся Руагор чуть оступился, а кройщица, выполнив правым мечом пред собой мельницу, срывается в очередном прыжке, выбрасывая левый клинок, длинным выпадом коля сверху вниз.

 Вот-вот по ладони должна была ударить привычная каждому воину звякнувшая сталью отбитой атаки рябь легкого онемения. Но её не последовало, оружие кровавой кройщицы, не встретив препятствия, пробило грудь названного отца, обронившего меч. Ноги с немыслимой тяжестью коснулись снега, словно заново, как много зим тому назад, когда правую ступню воительницы сковал новехонький ботинок, скроенный из кожи годовалого бычка. Она помнила этот момент хорошо, в мельчайших деталях, как и радостный возглас забитого людом зала, едва Хортдоттир наступила на отпечаток ноги ярла, навечно вступая перед асами в его род.

 Вот и сейчас вокруг неё ураганом, бьющим по ушам, пронеслись людские вопли, а впереди не далее вытянутой ладони оказалось, как и тогда, переполняемое гордостью лицо Руагора. Озарённое улыбкой, старое расчерченное шрамами да морщинами лицо, в чьих голубых глазах промелькнул неведомый живущим покой. Чуть подрагивая, словно от непреодолимого усилия, поднялась рука ярла, нежно вытерев одинокую слезу с рассеченной жутким шрамом женской щеки.

– Я горд, что могу называть тебя дочерью, Сольвейг! Позаботься об Адульве и моём Ярловстве, а я послежу за твоим местом меж мной и Хортом в чертогах Одина. Славных тебе свершений да долгих Драп, воительница, спасибо за всё, – рука безвольно опустилась, а ярл, соскользнув с окровавленного клинка, упал на снег, утонув взором в безоблачном небесном просторе, усладив слух внеземным пением.

 Только он и внук, чей взгляд на долю мгновения подернулся ставшей такой привычной серой разрывающей границы Мидгарда рябью, увидели невообразимо прекрасную деву, в сверкающих пластинчатых бронях верхом на крылатом коне. Длинной золотой волной развивались волосы дочери Одина, а сама она, чуть склонив голову, сверкнув горящими злотым пламенем глазами из-под полумаски вычурного шелома двух крыльев по бокам, протянула кончик копья к поверженному старому воителю, коему кровавая кройщица спешно возвращала в руку оброненное оружие. Пару мгновений крылатый конь бил по воздуху копытом, а затем умчался, унося свою прекрасную всадницу и нового эйнхерия, оставившего на снегу более ненужную плоть.

 Тяжелая, почти ощутимая тишина сковала небольшую вычищенную поляну пред Залом щитов. Лёствёртский люд, отдавая дань памяти своему вождю, скорбно склонил головы и только Адульв смело шагнул в очерченный нерушимой границей хольмганга круг. Маленького ярла попытался удержать один из хирдманов, преградив дорогу поднятой рукою с щитом, с тревогой посмотревший на застывшую в оцепенении над телом названного отца Сольвейг. Неужто и впрямь подумал, что следующим может стать наследник, да решил оградить, верный клятве уже почившему Ярлу. Маленький ярл, спокойно положив свою руку на сокрытое чешуёй ламелляра плечо война, уверено покачал головой, одним взглядом своих не по-детски мудрых прожженных глаз опуская преграду.

 Стук сердца сродни набату глухо отдавался в её груди, воительница, вложив в руку Руагора оброненный меч, поднялась и замерла, разум все еще отказывался верить в произошедшее, а пред взором застыло не лежащее покинутое несгибаемым духом тело, а та улыбка, озарившая лицо ярла, едва её клинок оборвал полную достойных свершений жизнь.

 Словно согнав наваждение, кровавая кройщица чуть встряхнула головой, почувствовав чье-то прикосновение к ладони, сжимающей обагренный кровью названного отца клинок с волчьим оголовком. Меч упал на снег, а она прижала к своему боку подошедшего Адульва, прислонившего голову к её плечу. Страхи за судьбу наследника Ярла, царившие во множестве северных голов, разбились подобно хрупкому льду первых заморозков при виде этой картины. И многих, очень многих как удар грома поразило озарение, устыдившее каждого, что возводил хулу за бесчестный бой на Хортдоттир. А ведь рыжеволосая воительница сделала для их правителя куда больше чем прочие, клявшиеся на священных браслетах да над жаром очага в верности ярлу.

 Много кто любил Руагора, но только она смогла даровать ему шанс войти в чертог Одина с высоко поднятой головой.

 Долго стояли они так, последние продолжатели древнего и славного рода, глядя на лежащее тело. Позже к ним подошла Аникен, тоже приобнявшая пару, а затем и кузнец Бруни с гномом Фиральдером, даже берсерк Льёт приблизился, опустив очи, не раз и не два он служил под стягом этого достойного вождя. А вокруг постепенно стали спадать оковы безмолвия, шепотками расползаясь среди окружающей арену толпы.

– Так кто теперь править будет, кто на ярлово кресло сядет? – послышался голос Вагни-хорька, уж кого-кого, а его уж сильно донимал этот вопрос.

– Я ещё слишком мал да неопытен,  – Адульв чуть отстранился от плеча названной тётки, обведя решительным взором фьордфьёлькцев. – А старше меня в роду лишь Сольвейг. Славьте новую кюну, вои и бонды, готовя браслеты для клятвы пред Асами, Фьордфьелькский хирд отныне её.

– Славься кюна Сольвейг Хортдоттир, – единым гласом грянули хирдманы и девы щита, радостным сердцем принимая волю норн, даровавшим им в предводители неистовую воительницу.

– Славься, – вторили им все остальные фермеры-бонды да городовые с вольноотпущенниками.

 И под эти выкрики готовый наплевать себе на язык Вагни прикинул, какие шансы есть у его дела при новой кюне, может, зря он так напористо донимал ее, пытаясь за бросовую цену скупить оставшееся от Освальдсанов имущество, дарованное Руагором кровавой кройщице. Надобно, наверно, каким даром приветить новую правительницу, подоспела обдающая надеждой мысль. Дюже дорогим даром, поправил прозванный хорьком торгаш сам себя, припомнив, как в сердцах, посреди очередного ненавязчивого торга, пятого за день, обозвал её змеюкою жадной.

 Три больших щита, застеленные шкурами, стоящие на месте высокого резного кресла правителя, стали последним ложем Руагора. Ярл, облаченный в кольчугу и красный плащ с золотыми фибулами в виде голов воронов, лежал, сомкнув руки на рукояти клика. Его седые борода и волосы были хорошо расчесаны да заплетены в косы, а уставшие от тягот долгой череды зим правления глаза блаженно прикрыты. Так властитель Фьёрдфьёлька пролежал целых две ночи в своих родовых чертогах, покуда гремел прощальный пир. Хорошо так гремел, раздольно, дабы как пристало порадовать дух ушедшего, да изготовить должное погребение.

 Каждый житель мог подойти к высокому ложу, сказать пару слов, принеся прощальный дар, и все подходили да не по разу. Празднество, над коим не раз и не два, видят Асы, хохотал Руагор, сидящий на застеленной кольчугами скамье под взором Одина со своим побратимом Хортом, сыном Альмондом, братьями да дюжиной предков, было поистине большим, а выставленного волею новой кюны меда и того больше.

 И лишь затем, едва зародился рассвет третьего дня, да показалось око богов, скованное Асами из искр Муспельхейма, под скрепленные меж собой щиты подсунули копья, а четверо хирдманов-ветеранов, возжелавших сопровождать своего ярла до самых чертогов всеотца, подняли ложе. Великая честь предстояла воинам! Войти с ним в заготовленный курган, оставаясь навечно подле своего славного предводителя. Желавших занять это почетное место оказалось куда как больше, но выбор пал на этих четверых, как самых достойных.

 Длинной змеёй, сродни Ёрмунганду, опоясывающему просторы Мидгарда, растянулась обдаваемая хмелем процессия, возглавляемая праздно да дорого одетыми Адульвом, новоявленной кюной Сольвейг, впервые на всеобщей памяти пренебрегшей своей бронёй в пользу длинного платья, и, конечно, Аникен. Ярла под громкие драпы, песни, славившие его жизненные свершения, неторопливо спустили с высокого крыльца и пронесли через городище до самого зала щитов. Пред первым домом, возведённым северянами в этих землях на том самом месте, где и пал старый воитель, была вырыта огромная яма, чьи стены, как и дно, выложили камнями да укрепили упорами, способными выдержать вес брёвен, коими навечно закроют посмертный чертог властителя Фьордфьёлька.

 На дне вырытого кургана, обернувшись грациозно изогнутым высоким носом, венчаемым оскаленным ликом дракона к вотчине Ньёрда, гордо стоял самый красивый драккар. Тот, что ещё при жизни правителя тропою пенных полей нес его навстречу звону стали и зову славы. Множество злата да серебра устилало дно морского коня, как и прочей утвари, потребной владельцу в следующей жизни. А под снятой мачтой у резного кресла, повёрнутого к носу ладьи, стояла вестница скорби в длинном черного шелка плате, вышитом серебром. Кто, как не жрица Хель сможет соблюсти всё потребное для могучего ярла, дабы, упаси предки, не посрамить честь Руагора пред другими властителями в Асовых чертогах.

 Почившего властителя усадили в кресло поверх медвежьей шкуры, положив на колени меч да златой витой рог, а поверх оружия и дара конунга Скёльда сложили его руки. Ладью до отказа забили принесёнными жителями дарами да бочками с мёдом и освежеванными тушами, не будут знать ни жажды, ни голода вождь со своими войнами.

 Повинуясь молчаливому жесту вестницы скорби четверо хирдманов, оружные, хоть сейчас в сечу, в вычищенных до блеска бронях да шеломах встали у каждого угла резного кресла ярла. Помощница смерти, подойдя к первому, долго смотрела в голубые глаза северянина, своими белёсыми очами, а затем, чуть подавшись вперёд, поцеловала воина. Едва бледные губы жрицы Хель коснулись уст хирдмана, молниеносно, как бросок змеи взметнулась и рука вестницы скорби, пробив чешую ламеляра и плоть, остановив сердце длинным белым кинжалом, целиком вырезанным из кости.

 Избранник начел оседать, но неведомыми силами не казавшаяся крупной жрица удержала-таки тяжелое тело в нелегком воинском снаряжении своими бледными руками и почтительно усадила у кресла вождя. Следом посмертный поцелуй получили и остальные трое, не один не дрогнул и не отвел взгляд. Хирдманы воссели рядом со своим ярлом, дабы, случись беда или какое бесчестное поругательство над Руагором, восстать, обнажив оружие. Отныне и до самого Рагнарека они будут подле него.

– Я благодарна тебе сильномогучий Ярл! Ты одарил меня бесценным даром,  – склонившаяся над Руагором, вестница скорби мельком глянула вверх на стоящего среди прочих, на самом краю кургана, Адульва, сжимающего ладонь кровавой кройщицы. – Дар, коий я не могла ожидать от простого смертного. Никто и никогда не нарушит твой покой, как и не падёт твоё городище, силами Асиньи Хель клянусь,  – жрица поцеловала старого воина в лоб и направилась к лестнице.

 Вестница скорби поднялась и курган начали закрывать, общими силами скатывая массивные ошкуренные бревна на заранее выкопанные по бокам ямы неглубокие, аккурат в толщину брёвен, полости. В молчаливом почтении опустилось последнее древо и к занявшей место посреди настила жрице подвели белого коня. Животное брыкалось и вставало на дыбы, тряся длинной белоснежной гривой, словно чувствуя свой тёмный вьюрд. Но стоило лишь коснуться бледной руке мощной шеи, стоило достичь стригущих ушей шёпоту вестницы, как конь пару раз вдарив копытом по бревнам, упокоился, а хирдман что подвёл его, чуть ли не бегом рванул прочь.

 Шёпот сменился громким стихом на неведомом языке, и мало было тех средь пришедших проститься с вождём, кто не отвернул свой взор, убоявшись тёмного Хельхеймского Сейда помощницы смерти, творимого над курганом. Звучали напитанные могуществом, редкие для слуха простых смертных слова, запирающие курган. Страшное проклятье хуже самой лютой смерти ожидает теперь того, кто возомнит себя достойным потревожить покой вождя. А кровь из рассечённой костяным клинком конской шеи словно печать легла поверх них.

 Конь, лежащий у ног белоокой девы, в последний раз дернулся, зайдясь посмертной судорогой, а сама вестница скорби, к великой радости окружающих, во всю тискавших обереги лёствёртцев, замолчав, убрала клинок за пояс, и устало, чуть пошатываясь, дорого давался дарованный Хель сейд, отошла, её дело было исполнено.

 Десятки окованных лопат вгрызлись в большущие кучи земли, и не минуло и часа, как над бревенчатым настилом да тушей принесенного в жертву коня возник невысоких холм, к коему, ворча от натуги, таща неподъемного вида каменную плиту ровных граней, поплелись с десяток ражих молотобойцев, возглавляемых Бареброй да Цвергом Фиральдером.

 В дни прощального пира редко кто видел гнома и теперь стало ясно, почему. Дитя камня тоже уготовило свой дар Руагору. Великолепный рунный менгир, что украсил вершину кургана, являя взорам средь вытесанного на стенках хитрого узора длинную руническую песнь драпу о свершениях вождя, обретшего покой в тени легендарного славного на весь север чертога.

 Ведь когда сгинут, обратившись тленом внуки будущих правнуков, да рассыпется ржой оружие, перешедшее по наследству от щуров, только память будет жить вечно. Память о славных делах, запечатленная на камне гордо возвышающегося менгира, вертикально стоящего поверх холма-кургана.

– Так это правда? Скажи мне, Льёт ты и впрямь солгал мне, подсунув ту шкуру и камень, намеренно умолчав о последствиях? – кровавая кройщица стоя на самой кромке скального плато невдалеке от ущелья Хородрин, единственной дороги через Саркнар, испепелила взором голубых глаз растерянного ульфхендара.

 Берсерк чуть виновато глянул из-под волчьей морды капюшона на новоявленную кюну, что в кожаных штанах, заправленных в высокие меховые сапоги, да свободной рубахе короткого рукава и шнурованного ворота, схваченной широким воинским поясом, стояла пред ним, скрестив за головой обнажённые клинки.

 Вот он и раскрылся, так сильно досаждавший вопрос, что все же случилось с его новоявленной сестрой в последние дни. Полные нестерпимой злобы взоры, нежелание не то что бы говорить, но даже смотреть в его сторону. «Пошел прочь!» Вспомнилась глухое рычание воительницы, когда Льёт в первый день прощального пира подошел к ней, принимающей клятвы верности от фьордфьёлькцев, обнажавших браслеты над священным пламенем очага в длинном ярловом доме, ставшим ныне обителью кровавой кройщицы.

 Он-то грешил на тяготу принятого решения о Хольмганге с названным отцом да борьбу с духом зверя, очень тяжелую на первых прах после принесения клятвы Асиньи Скади. И дюже обрадовался, когда вчерашним днем Сольвейг, едва отсыпали курган над Руагором, назначила эту встречу вдали от городища в полдень сего дня.

 Ан нет, прогадал в своих догадках, прознала истину не иначе с помощью клятой ведьмы – помощницы смерти. Он должен был сказать уже давно, да все откладывал, язык костенел, видя грусть кюны о своих отцах, названном и кровном, но истина не кусок злата, в мешок не спрячешь да в яму не зароешь, всплыла на свет к великому стыду берсерка.

– Я должен был упредить, моя вина, но разве сейчас это важно, волчица.

– Ты лишил меня Вальхаллы, пес, обманул, отвёл от отца и всего рода, приговорив к проклятию Трюмхейма! – диким истошным криком зашлась Хортдоттир, чуть отступив от края, неспешно идя вкруговую, оставляя берсерка меж собой и обрывом скалы, возвышающимся над каменистым горным склоном.

– Не смей называть зал воя – прекрасный чертог охотницы Скади- проклятьем. Я дал тебе силу, неблагодарная. Силу, что поможет обрушить священную месть на голову конунга Игвана! – рявкнул в ответ Льёт, что-что, а хулить избравшую его Асинью он не позволит.

– Мне не нужна такая сила лжец, – пару раз, глубоко вздохнув, кровавая кройщица взмахнула пред собой клинками, со свистом рассекая воздух. – Выбирай, на оружии или на когтях?

– Одумайся, уже поздно мстить мне, в грядущей войне я вражьей кровью смою свою вину, – сокрушенно опустил голову Льёт, придавленную грузом собственного проступка.

– На оружие или когтях? Выбирай! – прозвучал полный непреклонной решимости голос кюны.

– Я не такой дурак, чтобы выходить с тобой на пляску клинков, – сказал берсерк, отбрасывая в сторону волчью накидку и снимая пояс с ножнами. Все естество избранника Скади было полно гнева, но не на соперницу, искуснейшую рыжую воительницу, а на себя самого, вынужденного оборвать путь волчицы из-за своей же глупости и не далекого низкого поступка. – На когтях.

 И словно вторя его тихому ответу, впереди раздался режущий слух треск костей да злобный звериный рёв. Обливающийся предвкушением кровавой потехи волк внутри берсерка, принимая вызов, тоже стал вырываться на свободу, и за пару мгновений до трансформации Льёт всё же поднял отяжелённый скорбью взор своих глаз, чтобы ошарашено помянуть Асинью. Пред ним стояло нечто невообразимое. Многое повидал он за свой полный приключений век, окунувшись в таинства своей богини. Многих ульфхендаров знавал, что со своей стаи, что с других ковенов. Но то, во что обратилась Сольвейг, берсерк узрел впервые.

 Тоже будто свитое из жил, чуть сгорбленное поджарое тело с впалым, очерченным ребрами, животом на мускулистых сложенных аки у собаки ногах. Мощные плечи с непомерно длинными когтистыми лапами взамест рук, да широкая шея, держащая жуткую помесь одновременно людских и волчьих черт, вытянутую клыкастую морду. Вот только шкура, покрывающая звериный облик кровавой кройщицы, не была привычной, ни серой, не темной. А невиданной доселе снежно-белой, переливающей не хуже сугроба под светом ока богов. Льёт даже невольно взглотнул под взглядом не желтых, а небесно-голубых буркал противницы, а в следующий миг и его тело стало видоизменяться, покрываясь серо-тальной шкурой, стирая последний шанс договориться с невиданным среди братства дивом, не иначе обласканным самой Асиньей.

 Бурый был зол, а как же иначе, кто-то потревожил покой пещеры, служившей медведю берлогой уже не одну зиму кряду. Его сон был коварно прерван задолго до ласковых объятьев весны. И оттого лесной хозяин не сосал лапу, предаваясь блаженной дреме, а, истощавший, брел вдоль подножья гор, увязая в глубоком снегу, ища на ком бы выпустить злобу. И прочая мохнатая братия мудро убиралась с его дороги, едва завидев издали мощную фигуру, покрытую свалявшейся шерстью. Могуч и свиреп был бурый, но даже этот косматый великан, мигом развернувшись, припустил прочь, подгоняемый не свойственным его роду ужасом, едва над медвежьей головой раздался неистовый рык, усиленный эхом предгорных ущелий. С кем с кем, а с этим врагом медведь встречаться уж никак не хотел.

 Истошно взревев, Сольвейг, едва не сбивая снежные лавины своим рыком, не медля бросилась вперёд к ещё даже не успевшему принять облик ульфхендара Льёту. Высокий прыжок покрытого белым мехом тела застал его, до сих пор не отошедшего от потрясения увиденным, врасплох, как и удар обоих лап видоизмененных ног, пришедшийся в грудь, с треском ребер вышвырнувший берсерка за край скального уступа.

 Льет обернулся уже в полёте, именно волчья ипостась уберегла его от верной смерти, тело человека не выдержало бы приземления, растянувшегося в сотни ударов о камни, покуда, сбивая скорость, ульфхендар кувыркался по горному склону.

 Разъяренный болью десятков переломов дух зверя ревел, требуя кровавого возмездия, затмевая остатки разума Льёта, насилу поднявшегося на лапы и увидевшего мчащуюся белую бестию, сноровисто скачущую по валунам, торопясь закончить начатое. Две неузнаваемо искривлённых фигуры сцепились меж собой, бешено рыча, неистово орудуя когтями и клыками. Брызгала кровь, клочками летели куски серо-стального и белого меха, у Льета было больше опыта, за своей спиной полуволк оставил поболе сотни таких битв, но он, к своему изумлению, принялся сдавать позиции, поддаваясь невиданной ярости полуволчицы.

 Сольвейг была везде, словно повсюду, куда ни падал взор полуволка, видел он только мелькание когтей на вытянутых ладонях-лап да голубые буркалы, полные лютой ненависти. Правая её пятерня рассекла ульфхендару плечо, а левая чуть не ослепила, благо пригнулся, выдрав за компанию с ухом добрую часть меха со лба, залив глаза кровавым потоком. Он попытался достать её бок, но вездесущая противница сильно согнувшись, сомкнула челюсти на предплечье, чуть не перекусив кинжалами клыков руку.

 Льёт в ответку вгрызся в отрывшийся загривок, норовя закончить битву, в которой он явно проигрывал. Вкус крови соперницы взбудоражил дух волка, берсерк ощутил, как под давлением сжимающейся пасти стали трещать позвонки обернувшийся Сольвейг, даже едва не откусанная лапа ощутила свободу, а в следующий миг ульфхендар почувствовал, как его лапы отрываются от земли.

 Загнанная своей неопытностью в угол, чувствуя, что её хребет вот-вот надломится, полуволчица собрала в кулаки остатки своих всех каких были сил, помноженных даром, и отпустив лапу соперника, разжав челюсти, выпрямилась, отрывая того от земли. Кровавая кройщица, набрав разбегом скорость, впечатала вцепившегося ровно клещ в её холку ульфхендара в ближайшую отвесную стену скалы, усладив обострённый слух жалобным визгом недруга, разжавшего тиски своих челюстей.

 Все поплыло пред взором Льёта, удар спиной о неровный камень был страшен своей силой, но вдвойне ужасен тем, что и без того поломанные ребра коваными гвоздями впились в легкие. Белёсым пятном казалась нависшая над ним Хортдоттир, вспышками боли отозвался град ударов, секущих звериными когтями его плоть, оставляя на шкуре глубокие кровящие раны. Берсерк попытался было подняться, прикрыв морду поднятыми руками, но не тут то было. Видя, как супротивник начал приходить в себя, белошкурая избранница Скади, ухватив того за плечи, взвилась в прыжке назад, увлекая за собой практически безвольное искривленное тело берсерка, со всех сил шмякнув видоизменённой головой о каменистый склон по приземлению.

 Недолгий полёт, вспышка, треск лобной кости и боль ушла, исчезла, растворилась прогнанная сладким для слуха пением. Будто откуда-то издалека достигали разума Льёта ощущения, как на него, лежащего на животе, булькающего кровавым кашлем кто-то взобрался и, вонзив когти под челюсти, с дикой силой начал оттягивать видоизмененную голову назад.

 Как же ты прекрасна, думалось ульфхендару, чей дух покидал тело, распластанное на окровавленных камнях, спеша к внеземной красоты синекожей женщине с длинными до пят волосами цвета первой изморози и перекинутым через плечо луком., призывно манящей рукой под тенью свода великого чертога Трюмхейма. Тело боле не было нужно вольному волчьему духу, спешащему на зов инистой великаншы Асиньи Скади.

 Ненавистная голова, наконец, оторвалась, обдав фонтаном крови белоснежный мех ульфхендарши Сольвейг. Поднеся полузвериный лик Льёта к своей пасти, кровавая кройщица протяжно, словно издевательски рыкнула в потухшие буркалы противника, а затем, задрав пасть к безоблачному небосводу, озарила окрестности громким воем, коему ответили десятки волчьих стай со всех концов Фьёрдфьёльских лесов.