Ген Рафаила
– Это тебя вчера привезли? – спросила та, что потолще. – С конвоем?
– С каким конвоем? – изумилась Баилова.
– Ну, тетку в милицейской форме переодели в пижаму и к тебе по соседству подложили. А остальных, кто был в палате, срочно эвакуировали.
– Так я и думала, – сказала Аня, начиная успокаиваться от табачного дыма. – Как отсюда сбежать?
– Дык здесь все открыто, не тюрьма. Только если ты в таком виде и с такой головой выйдешь на улицу – сразу попадешь в дурку, – предупредила тощая.
Аня привычным жестом огладила макушку рукой. Но вместо лоснящихся прядей ладонь нащупала колючие пеньки.
– Сама, што ль, себя обкорнала? – усмехнулась упитанная.
– Муж.
– Изменила?
– Лучше бы изменила. Можно, я оставлю вам телефоны? Найдите моих родителей, скажите, что я живу как в зиндане, – взмолилась Аня.
– Неее, – в один голос загудели подруги. – Ты нам никто, с мужем твоим мы связываться не будем. Сама за него вышла, сама крутись.
Аня сделала последнюю затяжку, затушила о подоконник бычок и, не прощаясь, пошла прочь.
В коридоре рядом с туалетом наткнулась на соседку по палате.
– Че, ментовка, вынюхиваешь?
Та отпрянула от неожиданности, сделала большие глаза и юркнула в туалет.
Ночью новая надзирательница долго ворочалась в постели, но в итоге утихла и дала крепкого храпака. Баилова взяла подушку, подошла к ее кровати и с силой вдавила мягкий перьевой прямоугольник в мясистое лицо.
Клара захрипела, ничего не понимая во сне, забилась в конвульсиях, забарахталась, как рыба на мелководье, замахала руками в попытке вырваться.
Аня давила изо всех сил. Без жалости, без страха быть наказанной. Лишь одно желание распирало черепную коробку – убить, убить, убить…
В какой-то момент она устала, и тут же соседка вцепилась в ее руки, с бешеной силищей отбросив душегубицу к двери.
– Тварь… – прохрипела Клара, силясь восстановить дыхание. – Ответишь, гнида…
И тут же заорала сиреной так, что Аня зажмурилась и закрыла уши ладонями. Через секунду в дверь ворвались толстая медсестра и еще двое крепких мужиков. Они набросились на Баилову и начали ловко пеленать ее в простыню, пока не образовался тугой кокон.
– Куда ее? – спросил мужик, похожий на мясника.
– Да пусть на кровати валяется, супружника своего ждет, – злобно ответила медсестра и прямо через слои ткани вонзила стеклянный шприц в область таза. – Будешь спать всю ночь, зараза!
Клару изолировали, Аня моментально вырубилась от лошадиной порции снотворного. Сестра в душе надеялась, что бунтарка не выдержит передозировки и тихо умрет, но у Ани было сильное сердце.
Она проснулась лишь к следующему вечеру, когда в дверь вошли Икар и свита в белых халатах.
– Как ты себя чувствуешь, детка? – спросил он, ласково погладив жену по щеке.
– Поехали домой, я здорова, – сухо ответила она.
– Соберите ее, – скомандовал следак врачам. – Мы выписываемся.
– Но извините, ваша ссу… супруга чуть не убила человека! – вклинилась медсестра.
– Ну так не убила же! – рявкнул на нее Икар и посмотрел так, что медичка вжалась в стену.
* * *Они сели в служебную машину на заднее сиденье. Ане муж привез длинное желтое платье и сандалии. Когда-то в этом наряде Бархатова-Баилова напоминала греческую богиню. Сегодня – городскую сумасшедшую.
С момента неудачной попытки бегства прошло всего лишь три дня. За это время черты ее лица обострились, а кожа на шее повисла, будто бы она пролежала не в палате, а в гробу.
Водитель посмотрел на пару в отражении переднего зеркала.
– Куда едем? – спросил он.
– В парикмахерскую, на Калужскую, – ответил следак.
– Зачем? – поинтересовалась Аня. – Хочешь подстричься?
– Тебе нужно подровнять волосы, – будто не замечая ехидства, сказал Икар.
– Не нравится моя прическа? – подняла брови жена. – Отчего же?
– Прекрати паясничать. – Супруг говорил тихо, но холод по позвоночнику пошел даже у шофера.
– И да… – не поддалась на могильный лед Аня, – прими к сведению, я буду убивать каждую сссуку, которую ты решишь подослать для слежки за мной…
– Посмотрим, – прошептал Икар, теребя пальцами пуговицу на пиджаке.
* * *В салоне пахло перекисью и лаком для волос. Перед квадратными зеркалами сидели две дамы. Одной делали укладку, другой крутили коклюшки для химической завивки. В третьем кресле скучала парикмахерша в синем фартуке и, закинув ногу на ногу, рассматривала облупленный маникюр. Увидев в проеме двери женщину, она закрыла рот руками.
– Господи, кто это вас так?
– Попала под трамвай, – холодно ответила клиентка в желтом платье, – долго тащил по асфальту за волосы, пришлось рубить шашкой.
– Ужас… – приготовилась к состраданию мастерица, но тут увидела Баилова и сразу почему-то осеклась.
Аня села перед зеркалом. Барышни с соседних кресел рассматривали ее не стесняясь.
– Непростая задачка, Оля, – зацокали языками коллеги.
– Ну что ж, – вздохнула парикмахерша, – здесь можно только выровнять длину. Будет ежик в три сантиметра. Но если мыть волосы яйцом и хлебом, они подрастут уже через пару месяцев, и мы сделаем модельную стрижку.
– Налысо, – отозвалась Аня.
– Что, простите?
– Вы глухая? Брейте налысо. Машинкой.
Оля глазами начала искать мужа клиентки, чтобы получить другое распоряжение, но он, похоже, вышел на улицу.
– Вы что, так себя ненавидите? – шепотом спросила мастер.
– Угадали, – ответила женщина в желтом. – Брейте, Оля, не думайте ни о чем.
Когда Икар покурил, купил в киоске газету и вернулся в салон, Аня была абсолютно лысой. Ее череп, ровный, красивый, породистый, отражал свет плоской потолочной люстры.
– Ну что ж, – вздохнул Баилов, – волосы – не уши, отрастут.
Но они не отросли. Никогда. Это стало неожиданностью и для самой беглянки. А уж Икар просто не находил себе места. Врачи определили только одну причину алопеции – нервное потрясение.
«Может, и пройдет когда-нибудь, – пространно говорили они, – но есть вероятность, что это на всю жизнь».
Баилов перестал брать Аню на какие-либо мероприятия, не водил ни в театр, ни в кино, ни в парк на прогулку. Когда они вынуждены были ехать к докторам, заставлял надевать платок.
Жена глумилась и сначала накидывала мамину шаль с алыми цветами, становясь похожей на участницу русского народного хора. Затем – мотала на голову черную шелковую материю, преображаясь в мусульманку, и только однажды – примерив кружевной белый шарф бабушки Мгелы, превратилась в прекрасную скульптуру, подробно вырезанную из мрамора кем-то, не меньше чем Микеланджело.
Икар, увидев ее, застыл в оцепенении. Он, несомненно, любил Аню. Любил по-своему, как умел. Панически боялся потерять, но осознавал, что она уже давно ему не принадлежит. И от этой злобы и бессилия срывался на тех, над кем властвовал. Кулаки его были сбиты в мясо, а люди – преступники и невиновные – лишались зубов, ребер, глаз, почек, сознания, жизни…
Глава 36
Торт с зелеными розочками
Наконец он сел. Аня не вдавалась в подробности, за какие грехи. Она была уверена, что он кого-то убил.
Сначала выдохнула, выгнала домработниц-надзирательниц, стала выходить на улицу. Попыталась дозвониться до друзей, но все как-то уклонялись от разговора и тем более встречи.
Деньги быстро закончились, нужно было искать работу. Выяснилось, что красный диплом и лысая голова – вещи несовместимые. По специальности ее никто не брал. Кое-как устроилась мыть полы в ЗАГСе на соседней улице. Смотрела из-за шторки на брачующихся, вспоминала свою свадьбу и рыдала, утирая слезы уже штопаным-перештопаным бабушкиным платком.
Кстати, могилу Мгелы она все-таки нашла. На местном кладбище, недалеко от Переделкина. Соседи рассказали, что грузинская княжна прожила недолго. В первую же зиму она перестала вставать с кровати, не ела, лежала под толстым одеялом и молилась. Сердобольные женщины, заходя к ней в комнату с тарелочками супа или котлет, слышали вперемешку с иностранной речью одно только русское имя – Аня, Анюта, Анечка…
* * *Родителей отыскать не удалось. Аня предполагала, что, запуганные Икаром, они сменили имена и уехали куда-нибудь на край света, в Сибирь или на Камчатку.
Вся ее жизнь разделилась на две неровные части – короткие, словно всполох, безмятежные детство, юность и студенчество и бесконечно длинное, темное, как тоннель на тот свет, замужество. Хотя и длилось оно всего одну советскую пятилетку. Но в стране жизнь строилась, ширилась, прирастала, а в ее квартире-тюрьме – гасла, гноилась, тлела.
В один из дней к Ане зашел сослуживец мужа Олег. Тот самый счастливчик, обладающий теткой с адресом «Москва. Кремль. Айзенберг». Он принес листок в клетку, на котором простым карандашом был записан адрес колонии, где находился Икар. Сказал, что встречу с мужем организовать возможно. И если она захочет, пусть позвонит ему, Олегу, по домашнему телефону. Сослуживец был среди свадебных гостей четы Баиловых и видел Аню во всей пронзительной красоте и стати. Теперь он с трудом поднимал на нее взгляд, бегал глазами по всему, чему угодно, – грузинским вазам в серванте, потертому ковру на полу, брошенному в углу комнаты рюкзаку – тому самому, с которым девушка собиралась на Кавказ, – только бы не видеть этих загробных черт и лысого черепа.
– Посмотри на меня! – сказала Аня интонацией бабушки Мгелы. – Ты и вправду думаешь, что я захочу его видеть?
– Икар сказал, что захочешь, – тихо произнес Олег, быстро распрощался и ушел.
Баилов оказался прав. Прошли годы, и Аня стала тосковать по нему. Почему-то память ангельски-белым ластиком начала стирать ужасы их совместного существования и подкрашивать, подсвечивать счастливые моменты знакомства, ночевок на Кремлевской набережной, подробности каждой минуты свадьбы.
Она поняла, что хочет его видеть. Позвонила Олегу, узнала, как добраться до колонии. Приятель обещал устроить им свидание на сутки – в ближайшем поселении. По его наводке Аня приехала в город Оболтово, остановилась в общежитии при педагогическом училище.
Показывая паспорт коменданту, сухонькому мужичку, спустила с головы на плечи платок – в коридоре стояла духота. Старик спокойно взглянул на лысую женщину и уточнил, на каком производстве работала – тротиловом или бертолетовой соли.
– А что это? – удивилась Баилова.
– Ты разве не местная?
– Из Москвы… – потупилась Аня.
Комендант снова заглянул в паспорт:
– А чего гунявая?
– Ну… так вышло… А при чем тут тротил и соль какая-то? – спросила она.
– Да это заводы оболтовские. Вредное производство. У нас тут каждый второй – или лысый, или скрюченный, или чешется от ушей до пят.
– Правда? – неожиданно радостно воскликнула приезжая. – И прямо по городу ходят, не стесняются? И не смеется над ними никто?
– Над чем смеяться? Все одинаковы. В Кремле, знаешь, никто не заседает. Полгорода на оборону страны горбатится, – пробурчал мужичок.
– Трудно устроиться на эти предприятия? Я бы хотела там работать!
– Чего ж трудного, на простые-то специальности обучат, возьмут, жалованье положат. Небольшое, но с голоду никто не помирал. Дохнут, конечно, но по другим причинам. Ежели надо – познакомлю с сыном своим. Он на тротиле начальник участка, ему люди всегда нужны.
– Да, пожалуйста! – закричала Аня. – Я буду стараться!
– Дикая ты какая-то, москвичка. – Он посмотрел на распухшие пальцы классической уборщицы и странные при этом тонкие запястье с позолоченными часиками. – Такой красавице в библиотеках бы сидеть, книжки листать.
Баилова ликовала. Она расправила плечи, подняла голову и взлетела на второй этаж общаги, не чувствуя тела. В комнате, куда ее определил комендант, уже проживали две женщины. Они улыбнулись и предложили присоединиться к закипевшему чаю. На голый череп новенькой никто не обратил внимания.
Аня чувствовала, что нашла лучшее место на земле, где оказалась своей, привычной, повседневной. Решение было мгновенным и неоспоримым – она отдаст государству московскую квартиру и станет жить в этом милом, неказистом городке с добрыми людьми и чудесным оборонным производством, уродующим всех на один манер – без изысков и особых примет.
До встречи с мужем оставалось два дня. Аня успела поговорить с сыном коменданта, который пообещал трудоустройство и помощь в оформлении квартиры. Все складывалось идеально, как пятнашки в любимой пластмассовой коробочке-головоломке.
Но наступившие после день и ночь Баилова пыталась не вспоминать никогда. Долгая дорога в кабине грузовика, дом из серых некрашеных бревен, два десятка пачек «Примы», которые она взяла по совету Олега, завернутые в кулек пирожки с бумажным мясом из городской столовки и бисквитный торт с масляными зелеными розочками, купленный в кулинарии рядом с Вечным огнем на центральной площади.
Новый образ супруга Аня долго не могла принять. Худой, сутулый, землистого цвета – лицом, фуфайкой, штанами, ботинками. От него отвратительно пахло дешевой махрой, больными деснами и неродным телом. Раньше, даже вспотевший, он источал особый мускусный запах – здорового, натренированного альфа-самца. Сейчас – усыхающего деда. Но главное – Икар был беззубым. Чарующая улыбка, благодаря которой бывшему следаку многое прощалось, превратилась в черную пробоину. Если б Ане предложили описать врата в ад, она вспомнила бы это страшное отверстие на лице, обрамленное герпесными губами. Лишь две детали давали понять о высоком статусе Баилова среди ему подобных – разящий, господствующий взгляд и незаживающие костяшки на кулаках.
– Ты по-прежнему прекрасна, – прошамкал зэк и попытался растянуть рот в знак восхищения.
– Как ты изменился, Икар. – Аня сдерживала комок в горле, но он прорвался наружу мокрым воем вместе с соленым фонтаном из глаз.
– Иди сюда, моя девочка, – Баилов взял жену за кисти и притянул к себе.
Аня рыдала, уткнувшись лицом в фуфайку, давясь от слез и подступающей рвоты…
* * *В памяти остались рваные вспышки – вот он беззубо ее целует, вот снимает телогрейку, рубашку, расстегивает штаны – все странным образом чистое и даже глаженое, видимо, мужа подготовили к свиданию.
Дальше – пропасть. Потом снова вспышка – они пьют чай из самовара (кто принес самовар?), едят торт на тарелках, проштампованных клеймом колонии, Баилов медленно чайной ложкой снимает кремовые розочки и кладет их на серый язык. Аня тоже пытается проглотить жирную зеленую розу, но ее рвет в кадушку за дверью.
Затем – бездна. И вот он прижимает жену к груди, уже одетый, возле сырого дома. Моросит дождь, ее трясет – от холода, от страха. Тучи висят так низко, будто хотят дотронуться до макушек, пожалеть, втолковать, что любовь – она и такая, некрасивая, непогожая.
Еще вспышка – Аня теряет сознание и, падая, видит ярчайший, распластанный на дыбе веток лист клена. Оранжево-красный, неприличный, вызывающий.
«Как восхитительно некоторые умирают», – успевает подумать она.
Икар подхватывает жену и с придыханием шепчет: «Больше не приезжай. Роди мне сына».
Грузовик, кочки, колдобины на дороге, поезд, боковая полка, Казанский вокзал, квартира, ванна с горячей водой. Почти кипятком, словно она хочет вместе с воспоминаниями смыть с себя кожу.
Но все случается по его, Икарову, сценарию. Она беременна, Олег помогает ей расстаться с квартирой, сует на перроне того же незыблемого Казанского два больших свертка, закрученных в газету. В одном – жареная курица, пустившая соки на черно-белое заседание политбюро, во втором, не менее упитанном, – деньги.
– Почему вы мне так помогаете? – всхлипывает Аня.
– Это не я, это Икар, – говорит Олег.
– Вы считаете его хорошим?
– Не знаю. Но он точно – не простой смертный на Земле. – Олег помогает подняться на подножку вагона. – Вокруг него всё вертится. Понимаете, о чем я?
– Да… Он умеет ломать жизни…
– Вы – не изломанная. – Олег сажает Аню в купе и взглядом истинного следака ощупывает попутчиков. – Вы – избранная.
Глава 37
Сыночек
Жизнь в Оболтово наладилась очень быстро. Видимо, во все инстанции – от общежития до горсовета – уже позвонили из Москвы. Кто, по чьему распоряжению, Аня не знала. На завод Баилова не попала. Знакомый комендант сказал, что в срочном порядке увольняется, а место свободно. И если она подойдет к директору педучилища, то может занять этот пост.
– Да как же я подойду? Я ж никто. И опыта у меня нет… – растерялась Аня.
– Опыт придет с годами. А по поводу «никто» – зубы мне не заговаривай. Директор тебя уже ждет.
– А завод? Ваш сын обещал устроить меня на «тротил».
– Какой «тротил», милая? Ты беременная. Хочешь урода родить? – крякнул сухонький мужичок.
– Откуда вы знаете? – изумилась Баилова.
– Во дает! Да об этом весь город знает. Беременная, вдова генерала, облысела от горя. Хочет жить вдали от Москвы, забыть о печали. Предоставить работу и жилье. Не обижать.
Аня не стала спорить с «легендой». О том, что ее «генерал» гниет на нарах, никто в Оболтово так и не узнал. Сначала ей дали комнату в том же общежитии, где она сделалась комендантом. Потом, ближе к родам, переселили в однушку панельной двухэтажки на улице Островной.
Край городка, нищие соседи. Но Баилова была счастлива.
Приятельницы из общаги помогли ей поклеить обои – в голубой цветочек, покрасить полы, побелить потолок. На деньги Олега она купила простенькую мебель, а бывший комендант, с семьей которого завязалась дружба, сам смастерил детскую кроватку – с выпиленным ежиком у изголовья. В эту кроватку она и принесла из роддома чудо – смуглого, узкоглазого, завернутого в тугой кулечек, сына. Нравилось имя «Сережа».
Но в первую же ночь приснился супруг. И сказал: «Раф. Ребенка назовешь Рафом».
Потом Икар улыбнулся. Все зубы – белее свадебного платья – были на месте.
В свидетельстве о рождении Аня так и записала: «Раф Икарович Баилов». И весь город сразу облетела новость, что мужа комендантши звали Икаром.
«Что за генерал Икар Баилов? Слышали о таком? – Нет. Поди, разведка. Или КГБ», – шептались в магазинах и на скамейках оболтовцы.
У Ани же настали годы кристаллизованного счастья. Как она любила сына! Персиковые щечки, покрытые легким пушком, темные умные глазки, бровки вразлет. Она целовала и целовала его личико, плечики, коленочки. А он смеялся и обнимал ее в ответ, гладил нежными ладошками по лысой голове, упирался пяточками в подбородок. Однажды вскрикнула, когда он укусил ее грудь, чуть не выронила его, молоко брызнуло струей в смешную мордашку.
– Зубик! – засмеялась потом, проверяя пальцем нижнюю десну. – Зубик!
Зубы у Рафика получились папины. Ярче июльских облаков, лепестков ромашек. Взгляд – Мгелин, мудрый, оценивающий. Волосы густые настолько, что уже в годик пришлось купить щетку – расчесать их после купания обычной гребенкой было невозможно.
Любовь была не просто взаимной, она переливалась через край, струилась по пальцам, стекала с ресниц, наполняла квартирку, убогий дворик, страшный городок. Мальчик обожал мать, не отпускал от себя, обнимал за ногу, когда она мыла посуду или стирала, залезал на кровать с панцирной сеткой и целовал до жаркой истомы. В три года помогал во всем. Натирал пол мокрой тряпкой, точными недетскими движениями резал кухонным ножом овощи для супа – идеально ровными кубиками.
Аня снова смеялась:
– Что за божий дар, Рафик? Как у тебя так получается?
Малыш не боялся острых предметов и поверхностей. В пять лет свободно прикручивал отверткой полку к стене, забивал гвозди в табуретку, в семь – топором рубил сухие сучья для костра в лесу, в десять – свободно вращал вокруг кисти любые ножи – от перочинных до мясных тесаков на рынке.
– Отдайте его в цирк, – говорили продавцы, – будет жонглером!
Но Рафик не хотел в цирк, не хотел играть с друзьями, не хотел ходить в школу. У него было одно желание – оставаться с мамой. Бежать встречать с работы, обнимать за плечи, гладить уже огромными ручищами лысую макушку, сидеть на полу, положив голову на ее колени.
– Мама… – Он всегда произносил это слово с придыханием, как молящий – имя Бога. – Мамочка… Как бы я хотел расчесывать твои волосы. Даже маленькие, вот такусенькие… – и Раф вытягивал вместе большой и указательный пальцы, оставляя между ними промежуток в миллиметр.
– Однажды, – рассказывала Аня сказку, – волосики очень испугались и спрятались обратно под кожу. Но велели передать, чтобы по ним не скучали. Когда они победят страх, то снова вернутся.
Небывалую в этих краях нежность между матерью и сыном замечали все, но смеяться и даже подшучивать над этим не смел никто. Раф зыркал рапирным взглядом и сжимал железные кулаки. Схлопотать по роже можно было молниеносно. Даже когда он развешивал во дворе на веревках мамины юбки и кофточки, мужики за домино уважительно подбадривали:
– Молодец, парень, женщин надо беречь!
Хотя сами эксплуатировали своих жен как могли.
Откуда он знал, что маму надо целовать в любую свободную минуту? Что надо считать ее шаги от подъезда до квартиры, подкладывать мягкие стельки в ее обувь, готовить жаркое к ее приходу, слушать ее сердцебиение, прижав ухо к худенькой грудине? Откуда он знал, что она уйдет так рано???
* * *Рафу было шестнадцать, когда Ани не стало.
«Умерла от счастья», – говорили люди.
Ничего не случилось, ничем не болела. Просто – не проснулась. Две ночи в середине комнаты стоял гроб. Он подходил к нему оглушенный, с разорванным изнутри сердцем, трогал открытые мамины руки, щеки, лобик. На вторые сутки пальцы нащупали что-то необычное под платком. При жизни абсолютно гладкая поверхность головы вдруг стала шершавой, даже колючей. Сын спустил материю и увидел, как на волю сквозь боль, стыд, рыдания, сквозь тонкую, нежную кожу с редкими веснушками пробились ростки волос.
– Они победили страх, мама, – прошептал Раф.
Детской расческой водил от макушки до шеи и края лба, от уха до уха – вдоль и по кругу, – пока соседские мужики не пришли выносить гроб.
На кладбище собралось все Оболтово. Люди любили Аню, она была другой, инопланетной, и преданный сын ее – тому подтверждение. Кто-то выл, кто-то зачитывал речь.
Когда все ушли на поминки, Рафик лег вниз лицом на свежую землю и начал ее жевать. Зачем? Не знал. Но его не вырвало, не заболел живот, не пробил понос.
И затем, год за годом Раф Икарович Баилов приходил на могилу матери, срывал с нее траву, полевые цветы – и ел их, долго пережевывая, глотая, запивая водой из фляги. Ему казалось, мама проросла в эти зеленые стебли, в эти робкие синие и желтые соцветья, напитала их соком, наполнила светом, раскрасила кобальтом и охрой – и никуда не ушла. Просто вдруг испугалась, спряталась под землей, как под кожей – ее глупые волосики. Но исчезнет страх – и она вернется. Обязательно вернется.
Глава 38
Дуэль
– Мам? Ты?
Раф открыл глаза и попытался проморгаться. Мамино лицо было непривычным, обрамленным густыми черными волнами.
– Я впервые вижу тебя с волосами. Красивая…
Аня провела рукой по дубовому, иссеченному шрамами и морщинами, лицу сына.
– Ты огрубел. Потерял зубы. Дышишь несвежо. Похож на отца в последнюю нашу встречу.
– Почему ты не приходила раньше, ма? Прошло сорок лет после твоей смерти…
– Было много дел…
– Каких дел? – Раф заплакал впервые со дня ее похорон. – У тебя были дела поважнее, чем твой сын? Я так ждал…
Слезы запеклись вязкой субстанцией. Видимо, они пытались течь и раньше, но высыхали, не достигая ресниц. Кристаллизовались в морскую соль и саднили под веками.
Присутствие мамы, как теплый высокий антициклон, растопило льды на извилистых склонах мозга, и талая лавина хлынула из глаз, размывая неподвижные солевые глыбы. Потоки лились по вискам на камень, где лежала его голова. Удобный белый камень чашевидной формы, служивший подушкой. Известковая порода делала его мягким. Настолько, насколько слово «мягко» было применимо к существованию Рафа. Его затылок и щеки после ночного сна становились белыми, как запачканная мелом школьная доска. А сапоги и камуфляжная куртка бледнели от инея.
Ноябрьские ночи пронизывали холодом. В пещере беглого зэка удобств не наблюдалось. Свод едва ли вмещал его самого в полусогнутом или лежачем виде. Дверью служила природная плита из того же известняка. Под поясницу Раф подкладывал сухие ветки орешника и пласты подсохшего мха. С возрастом отбитые на зоне почки давали о себе знать ноющей болью и бурой мочой, которой он окроплял каменоломни снаружи. Моча имела резкий запах, и Раф удивлялся, как с помощью мало-мальски обученных собак до сих не обнаружили его местонахождение.
– Мальчик мой… – мама провела нежными пальцами по мокрым вискам сына. – Сегодня у тебя важный день…