Ген Рафаила
Анатоль взял несколько слоев целлофана – найти его было нетрудно, тут же, за холодильником, хранился пакет с пакетами, – обернул практически живую субстанцию и захватил с собой – «Она должна это увидеть!».
В другой пакет он сложил кошку с пятью котятами и, высыпав туда же содержимое раздутого почтового ящика, погрузил в машину.
В город возвращался поздним вечером в надежде найти на берегу Волги частного перевозчика и переправиться на вожделенный Остров, по которому он успел не просто соскучиться – затосковать.
* * *На пристань генерал прибыл в три часа ночи. Луна светила ярче фонаря, цикады трещали автоматной очередью. Пахло водорослями, мокрой древесиной и сонными бутонами медоносов.
Анатоль выгрузил кошку на крыльцо, налил ей молока и бухнул полкило фарша из холодильника. Обалдевшая мать-героиня, забыв о детях, припала к еде. Хосе вылез из будки и начал, захлебываясь, лаять на чужого зверя, но кошка не реагировала – она готова была оказаться сожранной ради того, чтобы наесться самой. Хосе побесился на цепи, а потом утих и ворча забрался в будку. Видимо, вспомнил, как сам был переброшен по эту сторону жизни тем же человеком, таким же чудесным образом.
Кошка, обожравшись, растянулась на спине, предоставив живот пяти своим отпрыскам. Красавцев, получив удовольствие от спасения очередной души, перешел в комнату к Батутовне и развернул на тумбочке кишащую жизнью колбасу – прямо перед носом старухи. А затем под сладостный храп тещи и сам пошел спать после долгого, судьбоносного дня.
Утро было прекрасным. Батутовна озвучила его художественным матом, характерным для профессиональных литераторов, и поросячьим визгом, свойственным старухам ее поколения. Первый относился к смрадной колбасе с великолепным подшерстком плесени, второй – плешивой кошке с богатым потомством.
– Твою мать, придурок! – кричала она, прорываясь в сон Анатоля высокими нотами. – У нас что здесь – зоопарк? Вези обратно эту шалаву, иначе я утоплю ее вместе с выводком!
– Вы сейчас о кошке или о колбасе? – осведомился Красавцев, возникнув в проеме двери в пучке ослепительного солнечного света.
– Колбасу ты точно подменил, сволочь, – пенилась теща, – не могла она так испортиться! А кошку – сейчас же в Волгу! Она сожрала фарш, который я приготовила для котлет.
– Кстати, пляшите! – не обращая внимания на вопли, воскликнул Анатоль. – Вам письмо! Нет, аж восемь писем!
Он достал из брошенного на крыльце пакета пухлую пачку корреспонденции и поднял над головой:
– Из вашего почтового ящика, между прочим!
– Иди ты! – мгновенно остыла Батутовна. – От кого? Непогашенные кредиты? Судебные приставы? Мошенники?
– Мрачно вы мыслите, мама!
Анатоль поднес к глазам конверт и по слогам произнес:
– Со-ло-вьев Д. К. Республика Бурятия. Ку-рум-кан. Это кто?
Батутовна окаменела. Закрыла глаза ладонями.
– Данилка Соловьев, агроном… Моя первая и единственная любовь…
– Вот так пассаж, – обалдел зять.
Образ тещи со словом «любовь» не вязался у него никак.
Батутовна тут же забыла о кошке и колбасе, водрузила на нос очки и села за стол. Она разложила письма по датам – первая любовь, оказывается, начал телеграфировать год назад – и аккуратно ножичком вскрыла первый конверт.
Слепо елозя пальцем по мелким буквам, Батутовна то наклонялась, то отдалялась от строчек, пока не вспотела и не бросила бумагу на стол.
– Ни хрена не вижу. Прочитай! – попросила она Красавцева.
– Три условия. – Анатоль начал загибать пальцы: – Колбасу – в помойку, кошку – на ПМЖ, меня – покормить завтраком.
– Черт с тобой, – согласилась Батутовна. – Садись, жри. Шалаве своей еду будешь покупать сам.
Так махровая колбаса была выброшена, трехцветная кошка оставлена и названа Шалавой, а несколько вечеров подряд в компании Анатоля, Хуана и Андрюши были посвящены разбору бисерного почерка первой любви Батутовны. Писал агроном так, будто разговаривал с соседом, которого не видел ровно пять минут. О том, как его обокрали в магазине, недовесив говядины. О том, как вспух старый паркет после залива соседей. О том, как повстречал некоего Кольку и удивился наличию у того качественной вставной челюсти.
– Зачем мне об этом знать? – удивлялась Батутовна, но просила читать дальше.
Наконец, в перечислении монотонных будней бурятского агронома, дошли-таки до последнего письма. Оно было более пухлым, и когда Анатоль вскрыл его ножницами, оттуда что-то выпало и звякнуло об пол.
Хосе, Рафик и уже полноправная нахлебница Шалава кинулись на звук и заелозили мокрыми носами по стертым половицам. Андрюша, как самый молодой, юркнул под стол и достал простенькое серое колечко, гладкое, без изысков. Положил на стол, как некий оберег, и убрал руки на колени.
Все вопросительно смотрели на Батутовну. Она вдруг хрюкнула и неожиданно, как пробитый шланг, зарыдала. Никто и предположить не мог, что в старухе на девятом десятке спрятано столько слез. Они лились по морщинам на скатерть майским дождем из водосточной трубы.
Мужчины, как всегда неловкие и беспомощные в момент женского плача, сидели истуканами. Первым разморозился Хуан, обняв Батутовну за плечи и спросив, в чем дело.
– Читайте, – всхлипывая, махнула она рукой.
Андрюша, самый глазастый, развернул двойной листок в клетку и торжественно начал:
– Дорогая Пелагеюшка!
– Ну, наконец-то, – хлопнул по столешнице генерал, – а то все Пелагея Потаповна, да Пелагея Потаповна.
– Пошел сегодня в магазин за хлебом… – продолжил Андрей, разочарованно оглядев компанию, – да он задолбал своими тупым похождениями!
– Пропускай, читай последнюю страницу, – сообразил Хуан.
– …Я на пенсии, жена моя давно умерла, дети уехали в столицу и совсем не навещают. Я грущу и вспоминаю нашу единственную встречу… И да, храню колечко, которое так и не надел на твой тонкий пальчик… Надеюсь, что ты жива и здорова, и, если даст Бог, мечтаю с тобой увидеться… твой Данилка…
– Опа! – Красавцев громко почесал висок. – Вот это поворот!
Батутовна все еще истекала слезами, пытаясь натянуть на жирненький мизинчек небольшое кольцо.
– Рассказывай! – вдохновился Хуан. – Ты должна нам все рассказать!
– Неси гитару, – растерла красные глаза старушка, и все заерзали на своих табуретках в предвкушении.
– Это будет блокбастер? Мелодрама? Янг эдалт[11]? – возбудился Андрюша.
– Это будет инструкция для идиоток, – вздохнула Батутовна. – Налейте мне рюмашку…
Глава 19
Агроном
История была проста, как серебряное колечко. Агроном возник в ее жизни на фоне сибирского периода одновременно с Оболенским и являл собой прямую противоположность бесноватому военному.
Данила Константинович Соловьев был образован, тих, нескладен и беззащитен. Часто приглашал Пелагею на танцы, держа в своей руке ее ладошку и несмело касаясь талии. В отличие от него, Алтан размашисто елозил своими лапищами по спине и попе Палашки, будто играл на аккордеоне. Данила был младшим специалистом в местном колхозе, отвечал за посевы рапса и пшеницы. Он много читал, любил говорить о литературе. Пелагея отвечала ему серьезно, следуя собственным конспектам и актуальной идеологии. С агрономом они обсуждали персонажей Шолохова, Островского, Катаева, Фадеева, Толстого. А с Оболенским – мыли кости почтальонше, фельдшерице, уборщице и повару. И какими бы разносторонними ни казались герои знаменитых авторов, закидоны современников, живущих по соседству, переплюнуть было невозможно. Ну вряд ли у Алексея Толстого местная прачка утопила бы в реке медвежью шубу мужниной любовницы (по стечению обстоятельств это оказалась шуба Палашки, хотя любовницей была некая Марфа), а кочегар ради экономии на похоронах сжег труп своего тестя в печи котельной. Жизнь виделась наряднее, цветастее и виртуознее книг.
Конечно, разница в словарном запасе двух ухажеров была колоссальной. Но Пелагея вышла замуж за косноязычного Алтана, годами потом анализируя – чем же руководствовалась в этом выборе хваткая девчонка в полосатой юбчонке? У Данилы изо рта пахло тиной, рукопожатие его было вялым, любовь – преданной, но унылой. Как освещение колхозного коровника. Никогда не погаснет, но ничего и не видно. Излучение Оболенского напоминало бенгальскую свечу. Радостно, бравурно, бессмысленно, сиюминутно. На это и повелась.
Возможно, Палашка никогда бы и не тужила о сибирском воздыхателе, если бы не грандиозный по своей кинематографичности случай. Они с Алтаном покидали Забайкалье. На рассвете на маленьком полустанке минуты на полторы должен был остановиться поезд до Куйбышева. Навьюченные как верблюды, она – в шубе из медведя (которую спасла-таки от утопления, вытащив багром), он – с проломленной башкой, прикрытой железной пластиной и заячьей ушанкой.
Задача была рассчитать, как встанет состав, чтобы в эти полторы минуты запрыгнуть в единственную открытую дверь восьмого вагона. Платформа была короткой, за ней тянулся долгий откос из щебня и гравия. Они разложились посередине перрона, ветер рвал шапки, поднимал в воздух шарфы и полы одежды.
Поезд наверняка опаздывал. На сколько – одному Богу известно. В их краях можно было прождать несколько суток. Но в билете стояли цифры – 8.55. Ровно в 8.50 вдали зашуршала щебенка. Из рассеянного тумана к ним скачкообразно приближалась человеческая фигура. Камень, казалось, крошился, как сухая вафля, заполняя ломким скрежетом все пространство, фигура становилась четче, пока не превратилась в запыхавшегося агронома. Он вскочил на небольшую лесенку между откосом и платформой и замер на верхней ступеньке.
– Этот тут зачем? – Алтан страшно вращал глазами.
– Палашенька, – прохрипел Данила Константинович, подходя ближе. – Не уезжай, Поля…
Над железнодорожным полотном нехотя, словно по будильнику, вставало солнце. Пробивалось сквозь туманную пелену, стягивало пуховое одеяло и лениво являло себя миру. В тот день оно было огромным, пламенным, бутафорским. В хорошем театре сказали бы, что художник перестарался, добавил слишком много розовой мякоти и оранжевых всполохов на и без того огненный диск. По другую сторону неба заблестели неровные, как кардиограмма сердечника, контуры тайги. Рельсы отразили восход и до горизонта стали ярко-красными, будто сами рождали свет.
– Не уезжай, Полюшка, – сухим горлом, словно забитым гравием, попросил агроном.
Солнце вдруг заинтересовалось этой сценой и осветило, нет, буквально влезло в слезы на его щеках. Они преломили лучи разнообразно, как отшлифованные ювелиром фианиты, и засверкали на тусклой, с большими порами коже щек.
– Данюшка!
Пелагея сбросила с себя тюки и кинулась ему на шею. Агроном, суетливо роясь в кармане и целуя ее варежки, достал серебряное колечко. Учителка зубами стянула свою рукавицу, подставив безымянный пальчик. Данила неуклюже тыкал кольцом вокруг да рядом, но никак не мог попасть. Кисти его, без перчаток, окаменели и не желали слушаться.
– Да вы совсем охренели, что ли? – заревел Оболенский, изрыгаясь матом, как переспелый инжир семечками.
Он тоже сбросил с плеч мешки утвари и тряпья, в секунду оказался рядом с голубками. Огромной пятерней врезал агроному по шее, а заодно – и по щеке своей женушке. Парочка раскрошилась, рассыпалась по перрону. Пелагея упала, влюбленный Данила не просто рухнул – отлетел к краю платформы. Колечко звякнуло о щербатый асфальт и вместе с лучом вовлеченного в драку солнца покатилось, побежало и шмякнулось в камни между пылающими рельсами. В этот момент воздух треснул от гудка поезда, который, приближаясь, пытался перебить своими фарами восставшее над горизонтом светило.
Палашка вскрикнула, забыла об агрономе и начала метаться взад-вперед, собирая манатки. Алтан кинулся за ней. Сигналя и тормозя, состав долго тянулся через короткий перрон. Чета Оболенских, не вспоминая о том, что было минуту назад, вслух считала вагоны.
– Восьмой за платформой! – заорала Палашка, и они кинулись по направлению к шаткой лестнице. Сбежав вниз, захрустели щебенкой, пытаясь уловить раскрытую дверь.
В одном вагоне наконец тамбур был распахнут, на его краю стояла толстая проводница и жадно курила.
– Нас, нас возьмите! – кричал Алтан, подсаживая жену под попу и пропихивая за ней тюки и сумки.
Сам он, сильный, юркий, уже на ходу уцепился за перила, подтянулся и скрылся внутри вагона. Состав снова страшно загудел и начал разгоняться, будто стыдился таких полустанков и пытался поскорее с ними расшаркаться.
Прильнув к грязному окну, последнее, что видела Палашка, – абрис сосновых верхушек, залитый солнцем перрон и незадачливого агронома без шапки и рукавиц. Он сидел на платформе, подтянув к себе колени и обхватив голову руками. Вслед уходящему поезду Данила Константинович Соловьев не смотрел.
* * *Долгими вдовьими вечерами она потом размышляла, могла ли по-другому сложиться ее жизнь? Было ли у нее право на счастье? Почему она не поймала это счастье за хвост?
Образ Данилы-агронома со временем очищался от черных точек на носу, плохого запаха изо рта, вялых объятий, постных разговоров и прирастал умом, смыслом и могучей любовью, красоту которой решило на прощание подчеркнуть само солнце. А она, слепая, глупая Палаша, не разглядела эту любовь, не почуяла сердцем.
Звон колечка о перрон стоял в ее ушах до самой старости. С Алтаном у них вообще не было обручальных колец – непосильные траты.
Палаша представляла, как лежит оно, серенькое, среди щебенки на железнодорожном полотне. Стучат поверх него колеса товарняков, скорых и пассажирских составов, ломает его время – сначала на половинки, на четвертинки, на мелкие кусочки, а потом и вовсе стирает в пыль.
Так, в пыль стерлись и ее воспоминания. До тех пор, пока на Острове Рафаила на ее кухонном столе не появилась эта серебряная побрякушечка, 60 лет спустя, после убийства мужа, после детей, после внуков, после двадцати тысяч ночей, думаных-передуманных о добре и зле, о справедливости и наказании, о счастье и горе… и еще черт знает о чем…
Глава 20
Дацан
– Так в чем проблема? – изумился Андрюша, отряхнувшись от бабушкиного повествования. – Давай пригласим его сюда!
– Вдруг опять вспыхнет любовь и ты будешь счастлива? – подхватил Хуан.
– Ну да, обратный адрес есть. Я напишу письмо, куплю билеты на осень… – Красавцев решил не отрываться от коллектива.
– Какую, на хрен, осень, пусть сейчас приезжает, пока лето не прошло! – разгорячился Андрей.
– Дык пока письмо дойдет до Курумкана, пока обратно, – чесал голову Анатоль.
– Какой Курумкан? Вы в мезозое живете, что ли? – вскинулся внук. – Я вам его сейчас в два счета в соцсетях найду, интернет только поймаю.
Батутовна заерзала, словно на электрическом стуле.
– Не, пацаны, не гоните коней… – она комкала полы халата, как школьница у доски. – Мне восемьдесят три года, я уже не та…
– Да вот он! – воскликнул Андрюша, перебирая большими пальцами по экрану смартфона. – В контакте, живой и здоровый – Данила Соловьев, директор агрофермы, Курумкан.
Батутовна нацепила очки, которые сделали ее глаза втрое больше, и уткнулась в телефон внука. На аватарке стоял молодой Данила Константинович, в широких штанах и майке-алкашке, на берегу реки, с удочкой. Фотография была черно-белой с трещинками, агроному на ней точно не исполнилось и тридцати.
– Какой чудесный, – всхлипнула Батутовна. – Ровно таким его и помню.
– Да, фоточка старенькая, давай галерею посмотрим, – предложил Андрей. – Может, он там сегодняшний, с детьми и внуками?
Но в галерее ничего на современный облик агронома не указывало. Данила Константинович постил закаты, рассветы, поля, деревья, птичек и облака.
– Романтик, – заулыбалась Батутовна.
– Ну что, пишем в личку? – спросил Андрюша.
– Да подожди ты, дай в себя прийти, – одернула его бабка. – Хуан, принеси тонометр. Сердце ща выпрыгнет.
* * *Агроному все же написали. Сеть долго зависала, но на следующий день пришел ответ: Данила был готов выезжать хоть завтра. Батутовна приказала – через неделю.
Красавцев взял билет на поезд (самолет в три раза дороже), а Пелагею Потаповну отправили на всевозможные спа-процедуры, которые на Острове Рафаила предоставляла местная косметологша Адель Петровна. Она жила через три дома, делала маникюр-педикюр, стрижку-окрашивание, пилинг-массаж, гоммаж-татуаж и так далее.
В общем, Адель была готова ко всему, но клиенты весной-летом ее не баловали. Люди сажали картошку, пололи сорняки, подхватив волосы панамками, платками, трусами, и о цветовой гамме того, что венчало голову, думали меньше всего. Поэтому визит Батутовны, попросившей сделать ей «полнейший ажур», окрылил Адель Петровну и занял ее руки на четыре дня.
История о колечке и желании любить в 83 года полностью исключила халатность в ее работе. Адель пообещала вложить всю свою душу, чтобы вернуть соседке красоту, свежесть и прыть былой юности.
Каждый вечер Батутовна приходила домой преображенной. Сначала – с короткими медными волосами, уложенными как у Алисы Фрейндлих в «Служебном романе»[12]. Затем – с ярко-очерченными «татуажными» бровями и в завершение – с алым маникюром на пухленьких пальчиках. Но самое большое преображение произошло с ее ногами. Если раньше своими пятками она рыхлила землю в клумбах, а ногтями расчесывала укусы комаров на икрах, то теперь ступни ее были залиты воском и отполированы, как пасхальные яички, а ногти сияли перламутром океанских раковин.
– Ну как? – спросила она у мужчин.
– Феерично, – отозвались они хором.
– Еще бы морщины разгладить, – вмешался бестактный Андрюша.
– На морщины ушло два кило каких-то водорослей и скраба из индийских крабов, – сообщила Батутовна.
– И где они? – поинтересовался внук.
– В глубине карьеров на этом лице, мой мальчик. На дне впадин, в недрах расщелин и каньонов. – Бабка была философски загадочна, и глаз ее блестел.
– Она мне нравится, – обратился к Анатолю Хуан. – Я такой ее еще никогда не видел. Видимо, в молодости была той еще зажигалкой.
– Страшно даже представить, – отозвался Красавцев. – Мама, нужны помада и платье.
– Съезди к своей жене, пусть сходит в магазин и подберет матери подобающий случаю наряд.
– Не поеду, – уперся зять.
– Да я ща поймаю вай-фай и напишу ей, какие вы дремучие. – Андрюша вышел во двор и запикал телефонной клавиатурой.
В заключение он сделал бабкино фото и отправил матери. Через два дня Олеська через посыльного на «Омике» передала пакет из местного ЦУМа. В нем были платье оттенка темной вишни, бархатные балетки и бордовая помада. Батутовна оделась, накрасила губы в отражении стекла на веранде и в отсутствие зеркал вновь собрала мужчин.
– Ну как?
– Кармен! – восхитился испанец.
Батутовна была как наливное яблочко красных сортов, найденное среди зимы далеко под диваном. Кругленькая, сморщенная, смешная, но надкуси ее – невероятно сочная, впитавшая сладость забытого лета.
– Хороша, бабуль, – подытожил Андрюша. – Этот хрен с горы обалдеет от счастья.
* * *Агроном появился через два дня на рассвете. Андрей с вечера уехал в город, чтобы встретить Данилу Константиновича и привезти его на Остров. Самый ранний «Омик» гудком оповестил спящих рафаиловцев о своем прибытии.
Над лесом вставало солнце, окрашивая прибрежную полосу в розовый цвет. Батутовна с Анатолем и Хуаном стояли метрах в ста от пристани, на берегу по щиколотку в воде. Теща была при параде в вишневом платье и с бордовой помадой на губах. Бархатные балетки, непонятно зачем, она держала в руках.
Пассажиров было мало, они неровной цепочкой выходили из кораблика, цепляясь за парапет. Наконец показалась высоченная фигура Андрюши. Рядом семенил кто-то маленький и некрепкий.
Батутовна ахнула и вцепилась в рукав Красавцева.
– Беги, – прошептал зять, – это он!
Солнце подтянулось над кромкой деревьев, сгорая от любопытства. Оно не могло забыть того забайкальского расставания и точно мечтало присутствовать на новой встрече, выстроив не менее эффектные декорации. Полоски света легли на поверхность Волги и заиграли зайчиками по воде. Розовый песок искрил крупными стразами. Прибрежная осока вышла из тени и стала яркой зеленью, будто внутри ее коротнул электрический кабель. Ошарашенные ударом солнечных прожекторов, из зарослей выскочили две изумрудные лягушки и самоотверженно утопились, разбрызгивая бриллианты капель. Медный перманент Батутовны тоже оказался вовлеченным в светопреставление. Шевелюра новоиспеченной Джульетты горела как купола храма в знойный полдень.
– Беги, – подтолкнул ее Анатоль. – Ну, давай!
Батутовна было встрепенулась, рванула вперед, но тут же поперхнулась одышкой. Агроном снял сандалии, закатал штаны по колено и тоже ускорил шаг по воде. Они сближались, и, казалось, ничто не могло помешать этому движению навстречу.
Солнце вышло на крещендо. Ветер шевелил осоку, волосы главных героев и немногочисленных зрителей. Все было в лучших традициях мелодрамы. Но когда между бывшими влюбленными осталось пару метров, Батутовна остановилась и замахала руками в знак протеста. Дальнозоркая, она весьма четко увидела перед собой дряхлого деда с единственным зубом во рту и даже на расстоянии почувствовала запах этого рта и этого зуба.
Очарование схлынуло, бабка в струящемся платье резко повернула назад и, добежав трусцой до Красавцева, вцепилась в его плечо.
– Толя, я не хочу. Давай его назад. Свят, свят, свят. На хрен, на хрен…
– Мама, что за моветон! – ужаснулся Анатоль. – Куда мы его денем, если сами же пригласили. Давайте же, играйте свою роль до конца!
– Хуан, сделай что-нибудь, – взмолилась Батутовна.
– Могу заманить его в глушь и пристрелить из двустволки, – предложил испанец.
Пока они переговаривались, агроном добрел-таки до взволнованной троицы и протянул руку.
– Данила Константинович. Соловьев.
– Добро пожаловать! Всегда рады. – Анатоль пожал его старческую сухую ладонь.
– А это ты, что ль, Палаша? – обратился он к Батутовне.
– Я… Не узнал?
– Да почему ж. Узнал. Ты тут одна женского пола.
– Вот те комплимент, – всплеснула руками Пелагея Потаповна. – Ты, что ли, красавцем стал?
– Ну раз мы оба постарели, значит, и дуться неча. Пойдемте к столу, – по-хозяйски распорядился гость.
Они вошли во двор, пропустив агронома вперед. Он поставил коричневый облезлый чемодан на крыльце, снял панамку и обошел коридор, кухню и комнаты по часовой стрелке.
Рафаиловцы переглянулись. Данила Константинович сделал то же самое еще раз. Батутовна, спрятавшись за Андрюшу, незаметно покрутила пальцем у виска. Соловьев совершил третий круг.
– Данила, ты потерял чего? – спросила хозяйка.
– Я вошел в ваш дом, как в дацан. И свершил гороо – круг почитания и очищения.
– Он о чем? – Батутовна совсем была сбита с толку.
– Я показал, что уважаю вас и ваше жилище. Как настоящий буддист в почтенном храме. Ты видела, какой у нас дацан в Курумкане?
– Боже сохрани! – вскинулась Пелагея. – Я как была атеисткой, так и осталась. И ты тут ерундой не страдай. А хочешь помолиться – в соседнем селе церковь. Если допехаешь, не рассыпешься по пути.
– При входе в дацан – пожертвуй деньги или продукты, – неожиданно заявил Хуан. – Я изучал буддизм в Индии, ездил по храмам, просветлялся. Так что давай, дед, доставай подношения.
– Какие подношения? – оторопел агроном. – Ничего нет. Я с голодной земли приехал к вам – на откорм.
– В кои века Забайкалье было голодным краем? – возмутился Андрюша. – И как же ваша агроферма, где вы – директор?
– Так сгорела она в две тыщи девятнадцатом году, пожар-то слышали какой был? Все хозяйства сгорели. Так что я теперь директор без портфеля…
– Друзья, какая-то нерадостная атмосфера воцарилась, – засуетился Анатоль. – Ну хочет Данила ходить кругами, пусть ходит. Не нужно никаких подношений, мы и сами богаты. Мойте руки и садитесь уже завтракать.
За столом все немного подобрели. Батутовна намедни напекла пирогов, нашпиговала курицу рисом и грибами, наварила борща со свежей крапивой. Генерал достал водочки, компания выпила.
– Как же ты колечко-то сохранил? Да и как нашел его тогда на путях? – Батутовна решила повернуть разговор в романтическое русло.
– Нашел, лежало прямо под рельсом. Я долго искал, отчаялся. Хорошо, что поезда редко в тех краях ходят. Совсем был убит горем, даже не услышал бы, как приближается локомотив.
Пелагея разомлела, разрумянилась.
– Так любил меня?
– Любил.
– А где же вы при жене хранили колечко? – спросил Хуан.
– Да нигде. Жена и носила. Пока не померла. Чо ж, на всех колечек не хватит, – агроном опрокинул рюмашку.
– Вот черт поганый! – взвизгнула Батутовна. – Я прямо поверила, что была для тебя единственной! А ты кольцо жене пристроил? А потом мне с ее мертвой руки прислал?