Ген Рафаила

Глава 21

Баттл не по плану

Разговор «по-мужски» не привел ни к чему. Доводы Красавцева о том, что, мол, не сложилась встреча, не оправдались надежды, не случилось всплеска чувств, на Данилу Константиновича не подействовали. Как и обещания купить ему билет обратно в Курумкан за счет принимающей стороны.

Агроном вообще оказался интересным персонажем. Он не обижался, не расстраивался, не рефлексировал, «не парился», как говорил Андрюша. Но и переживания других людей его не волновали абсолютно. Данила жил своей жизнью, и если ему захотелось погостить у подруги молодости, ничто не могло этому помешать.

Забайкальский буддист вел себя свободно и раскованно, будто оплатил курортный отель. Он с удовольствием и много ел, был разговорчив, даже когда все раздраженно молчали, подолгу гулял в лесу, наблюдал за Анатолем, копающим огород, иногда помогал, но чаще давал советы.

Батутовна с ужасом подумала, что, оказывается, Бог не проклял ее, а наградил, дав в мужья бесноватого Оболенского. С агрономом, с его токсичным оптимизмом и игнорированием чужих проблем, безграничным жлобством и гребаным долголетием, она сошла бы в могилу гораздо раньше.

Пелагея искренне жалела безвременно почившую его жену и понимала детей с внуками, которые уехали от деда подальше в Центральную Россию, не навещали, не звонили, не писали.

Как-то за обедом Данила Константинович поведал, что перед смертью наказал свою супругу.

– В смысле, наказал? – изумился Красавцев.

– Лишил ее пенсии.

– Чьей?

– Своей и ее собственной.

– За что?

– За транжирство.

Все одновременно перестали жевать и уставились на агронома.

– С вами рядом, оказывается, можно транжирить? – съерничал Андрей.

– Я двадцать лет откладывал деньги на похороны. Прятал их в чемодане, который лежал на антресолях. Далеко так лежал, с табуретки рукой не дотянешься. И вдруг однажды вижу – пыль наверху как-то странно стерта. Я – в чемодан, а там лежат какие-то мелкие купюры, а полумиллиона нет. Оказывается, она их изъяла и купила себе шубу с сапогами. А мне сказала, что премию дали!

– Шубу за полмиллиона? Из шкуры дракона? – поперхнулся Андрюша.

– Ну, это в конце девяностых было, перед дефолтом. Деньги другие, молодой человек.

– Так и молодец, что потратила. Они бы в пыль превратились, – фыркнула Батутовна.

– А когда жена померла, хоронить-то мне ее не на что было! – возмутился Данила.

– Так она же после дефолта померла, все равно твои миллионы обесценились! – Пелагея дала себе слово не реагировать на болтовню агронома, но снова не сдержалась.

– Нет, она прямо перед кризисом умерла, я бы сумел на эти деньги ее достойно упокоить, – в голосе старика была досада.

– Вот бедняга, даже не успела шубу с сапогами поносить, – посочувствовал Хуан.

– Я их сразу спрятал, чо добро снашивать, – сказал Данила Константинович и тут же сменил тему: – Вот ты, Пелагея, зачем пироги с корочкой делаешь? Не по зубам мне они, жесткие очень.

– Ах ты, мразь! – Батутовна схватила старое вафельное полотенце и набросилась на деда: – Это ты ее в могилу загнал, не дал поносить меха, не дал в красивой обуви понежиться. Гнида ты позорная! Уезжай, ненавижу тебя!

Она лупила Данилу что есть мочи, и если бы в руках ее оказалась не тряпка, а какой-нибудь твердый предмет, забила бы мужика до смерти.

– Да остановите ее! – визжал агроном. Из однозубого рта во все стороны летели куски пирога.

Батутовну остановили. Анатоль вырвал из ее рук полотенце, намочил и положил на морщинистый лоб. Бабка рыдала. Испанец накапал в чашку валокордина и влил ей в рот. Андрюша взял за грудки Данилу Константиновича, вытащил в коридор и прижал к стене. Под их ногами путались повзрослевшие рыжие котята.

– Дед, вали отсюда! – процедил он сквозь зубы. – Ты че, не видишь, тебе здесь не рады. А бабуля моя ножом мужа своего убила. Если ненароком тебя прирежет, мы рыдать не будем, закопаем в лесу – никто и не хватится.

Агроном пнул тапком котенка, угомонился, стих, но не уехал. Поднялся к себе в мансарду и переждал катаклизм. На ужин не пришел, а утром за завтраком был свеж и улыбчив как ни в чем не бывало.

В минувшую ночь же Батутовна сама чуть не отправилась на тот свет. Давление зашкаливало, ноги и руки дергались в конвульсиях. Хуан вколол ей диазепам, генерал остался у постели и менял тряпку со льдом на голове. Спустя пару часов черешневые щеки Батутовны побледнели, она вцепилась в ладонь зятя и поднесла ее к губам.

– Прости меня, Анатоль… – прошептала теща. – Я так тебя люблю, так люблю…

У Красавцева от неожиданности подкатил ком к горлу.

– Да и я вас люблю, мама… – засмущался он.

– Я буйная, ты знаешь…

– Ну, не без этого…

– Все время хочу доказать, что ты мне – не командир…

– Да я и не командир вам, мама…

– Да ты настоящий командир, настоящий генерал, лучше тебя нет на этом свете… – Батутовна целовала руку зятя, по морщинам на шею стекали горячие капли.

– Вот те на, – у Красавцева тоже навернулись слезы, – Батутовна, не говорите того, о чем пожалеете…

– Нет, Толя, все, что бы ни было потом, знай – правду я сказала именно сейчас.

Бурную ночь рассвет стер мокрой тряпкой. Утро просыхало, искрилось, обещало хороший денек. Анатоль спал, а Пелагея, так и не задремавши, вышла кормить звериную компанию. Налила кашу с мясом в кастрюлю Хосе, наварила рыбы кошке и ее выводку. На запах пришел Рафик, ласковый, как теленок, обвил хвостом ее ноги с набухшими венами. Ли́су она дала самый лакомый кусочек – сырое куриное бедрышко. Он схватил его зубами и убежал на задний двор делать заначку.

«Не голодный, значит, – подумала бабка. – Хуан уже с утра покормил».

Она села в кресло-качалку рядом с крыльцом и разомлела под солнцем. Неожиданно вышел агроном.

– Ну что, всех покормила? – Он явно намекал, что пропустил ужин и страшно голоден.

– А тебе чего? – огрызнулась Батутовна. – Хочешь жрать, продукты в холодильнике.

– Ты вот что, – замялся Данила, – ты кошек из дома выброси, у меня на них аллергия.

– Да я по такому случаю еще с десяток заведу, – хмыкнула Пелагея, – лишь бы ты уехал.

– Не надо меня гнать. Я все равно никуда не поеду. Мне там одиноко, а здесь хорошо. Что бы вы ни говорили. Хочешь, блинов испеку?

– Пеки, черт с тобой.

Батутовна не понимала, что испытывает к этому человеку: жалость, отвращение, обиду, и пока мысли ее плутали в тумане, она сомлела и захрапела на весь Остров под теплыми лучами.

Бунтарская природа бабки не давала ей расслабиться. Коль Красавцев был объявлен любимчиком, воевать с ним стало неприлично. Хуана она обожала, Андрюшку боготворила. Оставался один агроном.

Повод для драки должен быть случиться со дня на день. И Данила Константинович не подкачал. Как-то утром хозяева не обнаружили в доме кошек. Хосе при этом рвался с цепи и скулил, будто пытался о чем-то сообщить.

Батутовна смекнула сразу.

– Где кошки, козлина? – навалилась она грудью на агронома.

– Их больше здесь не будет, – заявил дед.

– Куда ты их дел, живодер? – заскрежетала она зубами.

– Собрал в мешок и унес в лес. Пусть волки их сожрут. Дом – не место для животных.

Красавцев, не поверив своим ушам, поднял на деда руку. Тот подпрыгнул и ловко увернулся. Косой удар пришелся по уху.

– Быстро веди туда, куда отнес.

– Не помню, не пойду, – заупрямился Данила.

– Спусти Хосе, он их найдет, – сообразила Батутовна. – И беги в лес, Анатоль! Пропадут, сиротинушки мои!

Теща явно включила актрису. Она, конечно, привыкла к кошкам, но назвать их сиротинушками – было очень художественно.

Красавцев отстегнул карабин от будки, и они с собакой, пройдя мимо дома Хуана, взяли зоолога с собой. Рафик возглавил процессию, он бежал впереди всех, ведя носом по земле, оборачиваясь и нервно тявкая.

Идти пришлось и вправду далеко. Анатоль кричал на весь лес «кс-кс-кс», но ответа не было.

– Они погибли, – заключил испанец, – если этот урод завязал их в мешке, то волки позавтракали за милую душу.

Анатоль опять подавился комком в горле. С возрастом он становился крайне сентиментальным.

Наконец Хосе раскатисто забулькал-закашлял. При его размере любой звук, выходящий из горла, был похож на драконий рык. На лай откуда-то из кустов вырвалось истошное «мяву».

– Шалавушка, девочка моя, кс-кс-кс, – завопил генерал.

Красавцев с Хуаном кинулись в густой подшерсток леса, продираясь сквозь кусты и оставляя на корявых ветках куски одежды.

– Кс-кс-кс, – шипели оба, пока заветное «мяву» не раздалось совсем рядом.

– Моя куколка, – Анатоль раздвинул осоку и обнаружил Шалаву с двумя котятами, которые вжались в материны бока.

Громадными ладонями он заграбастал кошку и запихал ее под драную джинсовую куртку. Котят по карманам рассредоточил Хуан.

– Молодец, прогрызла мешок, убежала. Ищем еще троих, – скомандовал испанец собаке и ли́су.

Те уже метались по траве, показывая, что оставшиеся дети где-то рядом. Двоих обнаружил Рафик, они сидели перепуганные под корнями деревьев. А о находке третьего оповестил Хосе глухим отчаянным воем. Когда все подошли, обезумевший пес облизывал разорванное тельце полосатого малыша.

– Ястребы порвали или лисы, – тихо сказал Хуан. – Оторвался котя от мамки…

Хосе не хотел верить в смерть маленького друга и в зубах потащил его домой.

Процессия вернулась к вечеру. Батутовна, осознав потерю, схватила грабли и жахнула тыльной их стороной по спине агронома.

– Сссука, сгубил живую душу! – взвизгнула она.

Обалдевший Данила схватил метлу с жесткими прутьями и двинулся в атаку на бабку.

– Остановите ее! – вновь заорал дед, но никто не двинулся с места.

Красавцев взял лопату и вместе с Хосе пошел на гору хоронить котенка. Хуан кормил куриным фаршем усатое семейство, оставшееся в живых. Андрюша включил камеру и начал отстраненно снимать битву для соцсетей. Он назвал ее в духе времени: «Бабуля жжет». Никому и в голову не пришло защищать агронома. В том, что повержен будет именно он, а не Батутовна, сомнений не было.

Пелагея размахивала граблями, как палкой-дзё в айкидо – отчаянно и молниеносно. Железный наконечник с зубьями поддавал противнику то под лопатки, то по коленям, то по ягодицам. Метла агронома была лишь оружием защиты, изредка он отбивал удары бывшей возлюбленной, но все больше старался просто под них не попасть.

– Ну что, буддийская харя, единоборствам тебя не научили? – вопила бабка, орудуя свистящими в воздухе граблями.

– Пощади, дура! – кричал агроном. – Удар ведь тюкнет, первая сдохнешь!

– Как бы не так, – давилась одышкой Батутовна. – Со мной генерал не мог тягаться, а тебя-то, моль, я враз раздавлю!

Данила мечтал бы превратиться в моль и слиться с землей, но по факту скакал, как ворона, высоко задирая ноги. Наконец он, чертыхаясь и матерясь, в несколько прыжков достиг беседки и забился под стол. Ближайшая табуретка стала для него щитом. Батутовна потыкала в нее гребенкой граблей, но поняла, что бой в полуприседе, или в «плие», как сказали бы цирковые артисты юности, ей уже не годам.

Пелагея грузно опустилась на вторую табуретку и наклонилась к агроному:

– Все равно убью тебя, слышишь! Вали в свой дацан, пока жив.

Она пнула ногой под столом, попав Даниле куда-то в подбородок. Старик внезапно вцепился единственным зубом в ее лодыжку. Батутовна взвизгнула и упала в обморок. Андрюша выключил камеру.

– Хуан, бабуля победила, но, похоже, ранена. У тебя есть противоядие от укусов?

Испанец уже стоял рядом с чудесным медицинским чемоданчиком.

– Первая помощь? – уточнил Андрей, вместе с зоологом укладывая Батутовну на садовый лежак.

– Первая, она же вторая, она же реанимация, она же прозекторская, – устало ответил Хуан, накладывая марлю с нашатырем на бабкино лицо.

– Как же ты хорошо знаешь русский! – восхитился Андрюша.

– Да я уже по-испански начал говорить с акцентом. – Зоолог ввел бабке в вену успокоительное. – Сорок уколов от бешенства не потребуется, – добавил он. – Зуб тупой, кожа от укуса не повреждена.

– А мне кто окажет помощь? – проблеял Данила Константинович из-под стола. – Я многократно ранен граблями.

– Вылезай, – зоолог оказался редким гуманистом. – Протру тебя, падлу, водкой.

Агроном кряхтя вылез, снимая майку и демонстрируя на спине параллельные царапины от железной гребенки. Но все же главный сюрприз он приготовил на потом.

Когда с кошачьих похорон вернулся Красавцев, Данила сунул ему под нос кулак:

– Вот это видел? Теперь не расплатишься!

Данила разжал пальцы. На ладони лежал его единственный желтый зуб, не выдержавший соперничества с лодыжкой Батутовны.

Глава 22

Челюсти

Вспоминая затем этот безумный год, Хуан не переставал удивляться генералу.

– Толя, вот какого хера ты оплатил ему вставную челюсть? – вопрошал обрусевший испанец за бутылкой водки, чокаясь с другом граненым стаканом.

– Да черт его знает… Приставучий, гад, оказался… – отвечал Анатоль, закусывая синеватым соленым огурцом, – стыдно как-то стало перед ним…

– Стыдно? – возмущался зоолог. – Уму не растяжимо…

– Непостижимо… – автоматически поправлял Красавцев. – Думал, а вдруг он поумнеет, к Батутовне будет добрее, благодарнее, что ли…

– Знаешь, как это называется? – Хуан двумя пальцами пытался в трехлитровой банке маринада выловить помидорину.

– Ну?..

– Ген Рафаила! Ген, провоцирующий самоуничтожение: доверять тем, кто несет тебе зло! Болезни! Смерть! – горячился испанец.

– Ой-ёй-ёй, – передразнил его генерал. – У нас у всех тут ген Рафаила. У тебя, что ли, его нет? Ты сам лечил ему ссадины, сам спасал от сердечного приступа. Да фиг бы с ним! Тебе Академия наук платит? Нет! А ты продолжаешь изучать своих несчастных лисиц!

– Я люблю их, – тихо сказал Хуан, поглаживая Рафика, который клубочком свернулся у него на коленях.

– Да я тоже люблю твоих лис. – Анатоль разлил остаток бутылки. – Давай выпьем за их здоровье…

Пока агроном вставлял зубы за деньги Красавцева, наступила зима. Уезжать он не собирался, хотя еще несколько раз проиграл битвы Батутовне. Сначала схлопотал за то, что вынес на помойку ее банки и пакеты (тут Анатоль просто сиял, наблюдая за их сражением), затем за то, что сжег черенки винограда, перепутав их с дровами (вновь получил от генерала по уху), и, наконец, когда решил подлизаться к Хуану и вымыл его чашки Петри с изучаемым материалом.

– Они же пахли говном, – оправдывался агроном, удирая по сугробам и роняя валенки.

Зато когда Данила Константинович окончательно вернулся из города с полным набором зубов во рту, он выдвинул ультиматум:

– Теперь за каждый пинок вы будете платить мне стоимость одного зубного протеза. И вообще, я у вас здесь многого натерпелся. Еще раз эта женщина нападет на меня – заявлю в полицию.

Наличие вставной челюсти, казалось, сделало агронома неуязвимым. У него появилось оружие и одновременно оберег. Вечерами он гулял в зимнем лесу с таким спокойствием, словно мог перегрызть глотку волку. А днем рыбачил недалеко от берега. До конца марта вокруг его лунок держался толстый лед, но за одну неделю потепления он резко расслоился, истончился и образовал овальную полынью.

– Ваш дед зря рыбачит на весенней реке, – предупреждала Батутовну маникюрша Адель Петровна, – провалится, не спасешь.

– Пусть провалится, – отмахивалась бабка, – надоел, паскуда.

В эти моменты глаза ее округлялись, морщины лучеобразно сходились к поджатым губам. Пелагея злобно зыркала в сторону реки и тыкала указательным пальцем в воздух.

– Черт вас разберет, – пожимала плечами Адель, – ведьмака старая. То прихорашивается к приезду жениха, то смерти желает…

Наконец агроном провалился. Случилось это в среду, на закате. Смотал удочку, закинул на спину рюкзак, взял пластиковое ведро, на треть заполненное мелкими карасиками, – и поскользнулся. Рухнул в воду, проломив хрупкую пленку льда. Начал барахтаться, но только еще больше раскалывал ледяную скорлупу вокруг себя. Утопил ведро. Обезумевшая рыба, не поверив счастью, кинулась во все стороны. Хриплое «помогите!» первой услышала как раз Адель Петровна. Ее окна выходили на Волгу. Заорала сама, выскочила на улицу, прижимая плечом к уху мобильник и набирая Красавцева. Телефон заверещал вместе с появлением Адели на пороге.

– Дееед тооонееет, памагитеее! – кричала она одновременно в трубку и в воздух. – Тоонеееет!

Анатоль стоял в своей комнате в пижамных штанах и примерял на майку забытую куртку. Эта вещь давно висела в шкафу и была дорогим подарком Олеськи на фарфоровую свадьбу. Тончайшая черная замша, подбитая шиншилловой подкладкой, кроилась строго по фигуре генерала. Обмерять его приезжала известная в кругах шоу-бизнеса московская меховая швея. Куртка пахла деньгами и роскошью, но не сходилась на животе. Красавцев вертелся у зеркала в шкафу и так и эдак, пытался напрячь пресс, втянуть пузо, однако результат был прежним.

За этим занятием его и застала Адель. Она на секунду заткнулась, впервые увидев генерала в дорогой одежде, а затем сдавленно произнесла:

– Дедок ваш тонет…

Анатоль сорвался в чем был, по ходу движения лишь натянул валенки. Вслед ему с крыльца доносились вопли Батутовны:

– Хрен с ним, с агрономом, куртку… куртку не утопи!!!

Данила Константинович из последних сил держался в ледяной воде. От берега – метров двести.

Красавцев, скользя по поверхности реки фигурным шассе[13], максимально близко подобрался к полынье и, сняв на ходу куртку, лег на живот. В майке и кальсонах по-пластунски добрался до края льда и кинул в сторону утопающего шиншилловую кожанку. Дед уцепился за нее синими руками. Анатоль, постепенно отползая, начал тащить агронома из воды. Куртка натянулась и треснула. Данила впивался локтями в лед, но тот крошился, увеличивая полынью.

На берегу собралось полдеревни. Двое мужиков в телогрейках кинулись на помощь, легли гуськом, друг за другом и тянули Анатоля за валенки. В какой-то момент дед ослабел и бросил куртку, Красавцеву удалось схватить его за подмышки. К двоим помощникам присоединилось еще трое. Молитвами рафаиловцев, половина из которых снимали экшн на телефон, агронома вытащили из воды. Белого, замерзающего, без зубов.

– Где челюсть, урод? – У генерала трясся подбородок, майка порвалась, грудь была расцарапана острой теркой льда.

– В карр-ммма-нне, – прошамкал дед.

Челюсть – единственное, о чем думал агроном, теряя сознание в волжской воде. Зубы – ровные, унитазно-белые – он, утопая, успел вытащить изо рта, сунуть в карман охотничьих брюк и намертво застегнуть молнию.

Вопреки предсказаниям добрых соседей Данила Константинович не просто выжил – даже не заболел. Неделю попил водки с перцем, поел сальной кулебяки, вставил челюсть – и был как новенький. А вот Красавцев схватил жуткую пневмонию. Выхаживал его Хуан, колол антибиотики, растирал грудь барсучьим жиром.

– Вот шайтан буддийский – и не обморозился! – причитал испанец, вливая с ложечки в рот генерала куриный бульон. – Это же научный феномен! Бери с него пример, Толя. Обидно будет, если он выживет, а ты оттопыришься.

– Выживу, чтобы удушить его за куртку, – обливаясь потом, прошептал Анатоль.

Куртку тем временем реанимировать не удалось. Батутовна пыталась высушить ее, расчесала крупной гребенкой шиншилловый мех. Но тщетно. Замша стала похожа на картон, пошла пятнами, потрескалась и стояла горбом. Пелагея совала ее под нос агроному и шипела:

– Ответишь за вещь, козлина вонючая, – осознавая в душе, что ЭТОТ не ответит никогда.

Некие угрызения совести агроном все же испытывал. Пока Анатоль болел, пытался быть полезным – помыть полы, пропылесосить ковры, напечь блинчиков. Блины у него были отменные: тонкие, эластичные, в меру сладкие. Батутовна закатывала в них прокрученное, пережаренное с луком мясо и ворчала: «Знаешь, идол, чем вину загладить». Даниле было приятно, в сущности, он хотел быть хорошим. Однажды вернулся с прогулки загадочный и потряс в воздухе холщовым мешком.

– Это тебе, Толя, вместо куртки! Возмещение ущерба, так сказать.

Компания ужинала, собака лежала под столом на спине, сверкая бубенцами, густо намазанными «Алюминиумом плюсом». Кошки сидели на коленях у каждого из членов этой странной семьи. Рафик, развалившись, нежился на диване. Агронома воспринимали уже как нечто неизбежное – мороз, ветер, слякоть, грязные лужи.

– Что у тебя там? – без особого интереса спросил Анатоль.

Старик, обнажив в широкой улыбке зубы, развязал мешок. Оттуда хлынул тошнотворный трупный запах. Агроном запустил поглубже руку и вытащил за хвост две лисьих шкуры: хороший нелинялый серебристый мех скрывал плохо выделанную кожу, с остатками мяса и костей в лапах. Хуан поперхнулся и в ужасе закрыл рот руками.

– Где взял, гнида? Сам убил?

– Нееет, чем я убью, у меня и ружья-то нет. Купил! По дешевке.

– У кого?

– У одного хорошего человека. Он, меж прочим, в лесу живет, в берлоге, сам охотится, сырое мясо ест, а шкуры продает, ну чтоб соль-сахар себе купить, все такое… Он сказал, подчистить шкуры, подсушить – и запах выветрится.

– Как зовут его? – Испанца колотило.

– Рафаил, кажется… Он этот, татарин вроде…

Генерал с Хуаном переглянулись.

– Похоже, вернулся… – побелел Красавцев.

– Да кто? – наивно спросил агроном.

– Раф Баилов – беглый зэк, за убийство срок мотал.

Старик осунулся и начал запихивать шкуры обратно.

– Я это… – потупившись, произнес он, – я адрес ему сказал. Показал, где мы живем. Он все про тебя, Анатоль, спрашивал. Да про жену твою, Олесю. Говорил, что благодарность у него имеется. Хочет лично ее выказать. Придет как-нибудь…

Тут уже затрясся Красавцев. Он вскочил, опрокинув табуретку, и двумя мощными пальцами сжал куриную дедову шею.

– Ну все, Данила Константинович, тебе конец. Теперь он нас всех перережет, как этих лисиц. Это я его в свое время посадил, понятно? Жену мою он любил. Ради нее убил человека. И тебя посажу – за сокрытие преступника и пособничество.

Старик побледнел, сделался почти прозрачным, упал на колени, а затем странными прыжками, то на четвереньках, то на двух ногах поскакал по лестнице на свою мансарду. Спустился через полчаса – с чемоданом и двумя холщовыми мешками, связанными между собой и перекинутыми через плечо.

– Ну все, ребятки, я поехал. Загостился здесь. Пока еще снегоходы на ту сторону Волги ходят… А там и до вокзала недалеко. В гостях, как говорится, хорошо, а дома лучше…

Немая сцена, равная той, что играют в гоголевском «Ревизоре», продержалась дольше драматических канонов. Герои застыли на своих местах, будто позировали придворному художнику. Казалось, в воздухе зависли даже крошки, которые Батутовна смахивала тряпкой со стола в пластиковый совочек.

– Так у тебя денег на билет нет, – оттаял наконец Красавцев.

– Ну так давай быстрее, а то я опоздаю, – скомандовал агроном.

– Дай ему, пусть проваливает, – спокойно произнесла Батутовна и вплотную подошла к старику.

– Вишь как, – сказала она, оглаживая его по плешивой голове, – ни тогда ничего не вышло, ни сейчас.

Он поставил чемодан, судя по стуку об пол, крайне тяжелый, скинул неподъемные мешки. Скупо, по-стариковски, обнял Пелагею, зарыл в ее щеку свой острый нос.

– Плачешь? – спросила она тихо, почувствовав своими морщинами горячую влагу.

– Плачу, – всхлипнул он, – вся жизнь наперекосяк. Хотел как лучше… Жену потерял, тебя вот не уберег…