Ген Рафаила

Глава 23

Вертухай

– Так я много о тебе не знаю? – Хуан с Анатолем, как всегда, коротали зимние вечера за бутылью самодельного вина в непрогретом доме испанца.

– Да я сам многого о себе не знаю, – отвечал генерал. – Иногда не понимаешь, почему тебе был послан именно этот преступник, а не иной. Почему одного ты просто чуешь, как лис чует мышь под снегом, а логику другого не можешь понять никак.

– Выходит, Рафаил, в честь которого вы, русские, назвали ни в чем не повинный остров, твой знакомый? Ты его упек в тюрьму?

– Я… – Красавцев чесал ногой в шерстяном носке пузо дремавшего Хосе. – Только вот выяснилось, что если б не это чудовище, я не женился бы на Олеське.

– Да ладно…

– А связующим звеном между нами стал ее отец – муж Батутовны…

– Он же давно как помер, когда вы познакомились!

– Вот такая херня, брат! И еще невообразимее – истоком всей истории оказался мой отец!

– Вечер перестает быть томным, так у вас говорят? – Хуан подпер подбородок кулаком и приготовился к интеллектуальной закуске под виноградное пойло самого загадочного генерала в его жизни.

Работая надзирателем, Алтан Оболенский испытывал целую гамму эмоций. Это и превосходство над теми, у кого не дрогнула рука всадить нож в спину себе подобного или задушить его проводом. И чувство страха, что сейчас в автозаке[14] начнется бунт, а его порежут на мелкие кусочки. И зависть к людям, которые смогли угодить собственным Бесам, дали им волю, напоили кровью, накормили человеческим мясом. В общем, Алтан ненавидел зэков и одновременно бескрайне их уважал.

В тот год он часто в составе конвойной роты сопровождал одних и тех же заключенных – возил из колонии на стройку жилого комплекса и обратно. В компании из десяти зэков был один – узкоглазый, но с огромными черными зрачками; покрытый рытвинами оспин, как рваным одеялом; беззубый, кашляющий кровавыми сгустками. Страшный настолько, что Бес Алтана под его взглядом становился маленьким Бесенком и просился на ручки. А смотрел узкоглазый на него часто и пристально, будто пытаясь на расстоянии установить контакт, передать какую-то мысль.

В один момент, из клетки внутри крытого грузовика, он вытянул руку и бросил в сторону Оболенского заслюнявленную, свернутую в трубочку бумажку. Алтан, сидящий по другую сторону решетки, поднял ее и оскалил зубы.

– Ты это, вертухай… ты – особенный, – прохрипел в его сторону зэк, срываясь на кашель и сплевывая кровь. – Я ж следак бывший, я людей читаю, как тетрадки.

Алтан задрожал и повернул ствол в сторону узкоглазого.

– Да брось, ты скоро уйдешь с этой работы, я чую… А мне отсюда не уйти… Сын у меня есть, пятнадцати лет. Маляву я ему написал, понимаешь? Несколько слов сыну. Найди его, передай. Раф Икарович Баилов его зовут. А жену – Аня. Жене на глаза не попадайся. Лично в руки сыну. И я на том свете тебя отблагодарю. Вот увидишь…

Оболенский сам не понял, как взял из рук зека брошенную бумажку и опустил себе в карман. Конвоир-напарник сделал вид, что ничего не слышал – не видел, уткнулся глазами в пол.

Алтан трясся от страха, с одной стороны, а с другой – ликовал, будто с ним поговорил сам Дьявол. Сам Дьявол с его, Алтановым, Бесом.

Перед воротами колонии с колючей проволоки рубильником сняли ток, грузовик заехал на территорию, зэков развели по баракам, и больше Оболенский своего кашляющего беззубого Дьявола не видел.

Алтан действительно вскоре уволился из тюремных надзирателей и по воле жены пошел учиться на механика. Он долго пытался разыскать этого парнишку, отправлял запросы во все службы и наконец через приятеля в колонии узнал, где живет семья Икара Баилова. Оказалось – недалеко от зоны, на окраине того же Оболтова.

Заключенный и вправду оказался столичным гэбистом, а как его этапировали – надо же, за убийство арестованного! – жена двинулась следом, чтобы быть поближе. Но увиделась с ним лишь один раз. Икар был найден повешенным на решетке в камере, сделал удавку из разорванной робы. Говорят, у него был туберкулез на последней стадии и Баилов облегчил свой уход.

Оболенский долго мучился желанием распечатать заклеенную слюной бумажку, но так и не решился. Несколько раз подходил к двухэтажному дому, где жила семья Баилова, из-за угла видел его статную, очень красивую лицом жену в черном платке и высокого худого подростка – Рафа, которого, держась на расстоянии, провожал до школы. Выяснил, что по пятницам парень возвращается с уроков один, без друзей, и наконец решил к нему подойти.

Но не успел – умер. Точнее, был убит своей женой Пелагеей. Накануне во сне пришел к нему Икар Баилов, с кровавым следом от удавки, с оспинами на лице и черными зрачками.

Алтан от ужаса описался прямо в постель – впервые с младенческого возраста. А Дьявол Икар – злой, веселый и беззубый – сказал ему:

– Не ссы. До пятницы не доживешь. Отдай записку своей Олеське и накажи, чтобы передала моему сыну. Только строго накажи, чтоб не забыла!

Оболенский проснулся в липком поту. Сменил трусы. Умылся. Жена ушла на уроки. Двенадцатилетняя дочка натягивала хлопковые чулки и тоже убегала в школу.

Он подошел, обнял Олесю за плечи и уткнулся в теплый пробор между белыми косичками.

– Красивая ты у меня, Олесюшка!

Она обвила ручками его шею, согнула ноги в коленях и повисла на отце елочной игрушкой.

– И ты, пап!

– Как я тебя люблю! Выполнишь мою просьбу? – Он покачал ее, сгибая сильную шею вправо и влево.

– Конечно, любую! – Олеся не разжимала рук.

– Мамке не скажешь?

– Ни за что!

И Оболенский вкратце, по делу, все объяснил, попросил передать заслюнявленную бумажку мальчику по имени Раф Баилов, проживающему по адресу: улица Островная, дом шесть, квартира пять.

– Запомнила?

– Запомнила.

Ну а, вернувшись после школы, Олеська застала отца мертвым. Или убитым. Она не стала докапываться до истины.

Горевала недолго. Хотя любила его искренне, но и боялась до смерти. Одно чувство обнулило другое, и горечь потери после похорон улетучилась.

Был отец. Красивый. Мощный. Чокнутый. Бесноватый. Ну был и был.

Про послание, конечно, мгновенно забыла. Оно валялось в верхнем ящике стола вместе со всякой всячиной – записочками от мальчиков, открытками от родственников, чумазыми перьями от ручек, огрызками ластиков, камешками, стекляшками, бусинками и всякой другой милой девчоночьей ерундой.

Через несколько лет, когда из школьного барака их с матерью переселили в частный дом, Олеська собрала весь этот мусор в мешок и перевезла в новое жилище. Туда как раз приехал в контейнере ее ученический стол, и, не будучи аккуратисткой, она вновь высыпала волшебный хлам в верхний ящичек.

«Ах, эти ящики, полочки, тайнички. Они единственные умеют запирать на замок время, впитывать его запах, сохранять краски».

Так думала Олеська, приехав в родительский дом после окончания института и трех лет педагогической практики. Она, уже общежитская, городская, нейлоновая, с синими тенями на веках смотрелась в своей вязано-плетеной комнатке немного инородно. Как Достоевский в школьном учебнике – с дорисованными рогами и козлиными ушами.

Батутовна, старомодная и трогательная училка из Оболтово, бегала вокруг дочери, пытаясь угодить блинами и сырниками. Олеська же перебирала тонкими пальчиками с оранжевым маникюром содержимое своего стола, откладывая любовные признания разных лет в одну сторону, а пожелания счастья, здоровья и мирного неба над головой – в другую.

Замусоленная бумажка, свернутая трубочкой, уже готова была полететь в мусорную корзину, но почему-то задержалась в руках недавней студентки.

«Островная улица, дом шесть, квартира пять. Раф Баилов».

Она просто услышала слова отца, сказанные перед смертью.

Вот черт! Олеська покрылась медвежьими мурашками с ног до головы. Не выполнила последнюю папину просьбу!

Совершенно бессмысленно она начала метаться по комнате, подбегая то к окну, то к двери, то снова присаживаясь к столу. Противный, раскатистый звонок возвестил о том, что пришли мамины подруги и время пить чай, сплетничать и цокать языками по поводу дочерней красоты и городских «буржуйских» замашек.

Еле выдержав застолье, Олеська пожаловалась на слабость («ой! не беременна ли») и вернулась в комнату. Включила желтую настольную лампу в форме спутника Земли, достала из пучка волос шпильку и попыталась с ее помощью «размотать» слюнявый рулончик. Руки дрожали, любопытство трепетало в них, как нить накаливания в лампочке. С пятой попытки край бумажки подался, и она ножкой шпильки раскатала «свиток». Убористым почерком, синей шариковой ручкой, на малом пространстве был умещен довольно длинный текст:

«Здравствуй, сынок! Ты родился, когда я уже десять лет просидел в тюрьме. У нас с твоей мамой было лишь одно свидание. Вряд ли нам удастся познакомиться. Скоро я умру. Причиной моей смерти, равно как и заключения, стал человек по имени Иван Михайлович Красавцев, строитель доменных печей. Он живет в Москве. Найди его и убей. Если он уже мертв, найди и убей его сына. Отомсти за меня. Люблю тебя. Папа».

Ровные пронзительные буквы царапали иглой по сердцу.

Олеська испугалась. Начала думать, с кем бы поделиться находкой, но вновь всплывший папин образ в голове отмел подобные мысли.

Ночь провела без сна. Кто этот человек? Что за Красавцев, который его убил? Какое отношение все они имеют к ее отцу? Почему ему важно было передать послание? И вообще, имеет ли вся эта история какой-либо смысл, если прошло уже тринадцать лет?

Утром она задремала, а когда Батутовна разбудила дочь командирским тоном, у Олеськи созрело единственное решение. Нужно идти по адресу, разыскивать парня и выполнять просьбу отца.

Улица Островная была на краю Оболтово. Здесь уже строились новые кирпичные дома, но ряды облезлых двухэтажек тоже продолжали влачить свое существование.

Найти шестой дом было нетрудно, его подъезды раззявили свои рты прямо на улицу, исторгая утробную вонь, замешанную на моче, крысином яде и прогорклом подсолнечном масле. Очевидно, здесь жила самая нищая оболтовская прослойка. С торца дома, рядом с номерной табличкой, коричневой масляной краской были наляпаны пять звезд. Что означало количество ветеранов, проживающих в этих стенах. Звезды рисовались явно без трафарета, нетвердой рукой, видимо, местными пионерами-тимуровцами.

Олеська вошла в подъезд и поднялась на второй этаж. Дверь квартиры номер пять – крепкая, обитая почему-то листовым железом – оказалась прямо перед ней.

«Хоть бы здесь жили другие люди, хоть бы это была ошибка», – Олеську ошпарило потом.

Но дверь открылась, в проеме стоял высокий крепкий парень лет двадцати восьми, весьма яркий лицом, с интересными чертами, какие бывают от смешения национальностей.

– Раф Баилов? – Олеська побледнела и задышала, как рыба, вытащенная из воды.

– Так точно. А вы кем будете, прекрасная ундина? – видно было, что парню не привыкать делать комплименты.

– У меня к вам дело, – пытаясь унять дрожь, прошептала Олеська, – давайте выйдем на улицу.

Они сели во дворе за пустой столик для домино. Ундина – мокрая до корней волос, с капельками, стекающими за воротник платья, протянула ему записку.

Раф прочитал. Не удивился. Долго молчал, пробивая взглядом Олеську, дом на заднем плане, стройку с кранами и экскаваторами, деревья, в общем, все, что загораживало ему горизонт.

От этих зрачков в узких прорезях Оболенской стало совсем плохо. Она расстегнула верхнюю пуговку платья и прошептала:

– Принесите попить.

Баилов ничего не ответил, забрал записку и скрылся в подъезде. Олеська долго не могла понять, что делать дальше, и когда встала, чтобы уйти, вновь столкнулась с парнем. Он вынес полную трехлитровую банку воды. Вцепившись в дно, и без того мокрая ундина сделала глоток и опрокинула на себя оставшуюся жидкость. Скользкую банку подхватил Раф.

– Ты читала записку? – Его глаза резали лазером.

– Читала…

– Откуда она у тебя?

– Тринадцать лет назад перед самой смертью мне передал отец. Назвал адрес, попросил, чтобы я разыскала тебя. А я забыла… Я была в шоке, понимаешь? И только недавно нашла среди других бумаг… Пришлось вскрыть, чтобы понять ее содержание…

Олеська колотилась, будто стояла на электрическом кабеле.

– Не бойся, – взял ее за плечи Баилов, – я тебя не трону. Я вообще еще никого не убивал. Пока…

Глава 24

Любовь

Надо ли рассказывать, что было потом. Когда Олеська давала показания в милицейском кабинете, она подробно описывала последний год их отношений. Но первый…

Мммм… каким же счастливым был первый… Раф работал таксистом, занимался извозом в городе, и у него всегда имелись деньги. Золотые сережки, бирюзовые бусы, шоколадные наборы, пластинки пахучих иностранных жвачек – учительница младших классов чувствовала себя девушкой посольского работника.

Баилов заезжал за ней после уроков на такси, и школа была обеспечена темами для обсуждения на ближайшие дни, четверти, полугодия. Вечерами Раф увозил ее в город. На бешеной скорости они неслись по совершенно темной, неосвещенной дороге, Олеська высовывала из окна руку, и часики, браслеты крутились на ней от ветра, который упирался в ладонь плотным, живым существом, прорывался между пальцев и хлестал по щекам, если она склоняла голову к спущенному стеклу. Раф разгонялся, а потом резко останавливался, визжа тормозами, и Олеська тоже визжала им в унисон. Таксист хохотал, сгребал ее с сиденья, целовал жгучими губами, путался в белых распущенных волосах, а потом вскакивал как ненормальный, вытаскивал свою ундину из машины и на каких-то пахучих лужайках вдоль дороги мял ее в свое удовольствие, воя и рыча, как Бес.

Она не сопротивлялась – страсть была взаимной, всепоглощающей, от земли до небес и обратно. Потом они снова, распухшие от счастья, наполненные до краев друг другом, еле умещались в авто и летели до города. Черная дорога вспыхивала сначала редкими фонарями, потом цепочками лампочек, затем разливалась многоцветьем городской иллюминации и, наконец, горела огнями на главной улице вдоль набережной. Раф со свистом рвал тормоза возле кафе, сажал Олеську за лучший, заказанный с утра столик, и они большими ложками глотали мороженое – по десять огромных шариков каждый, чтобы остудить, охладить, потушить пылающие ссадины любви, такие горячие, такие липкие, такие незабываемые…

Раф нравился всем, кроме Батутовны. Она видела в нем своего Оболенского. Она видела эти крючочки, тонкие, как колючки репейника, за которые в свою молодость зацепилась Пелагеюшка, разорвав в клочья капроновые чулки, сердце и, в общем-то, всю свою жизнь. И еще она видел Беса. Того самого, что жил в ее бурятском принце. Она узнала его лицо, отвратительную рожу с ухмылкой и надменным взглядом. Прямо увидела эту харю сквозь узкие щелки глаз таксиста, в черных, зеркальных зрачках.

– Олесюшка, не пара он тебе. Отцепись от него. Погубит, вот увидишь… – причитала всякий раз Батутовна, видя дочь счастливой.

А уж обсуждение деталей Олеськиных встреч в учительской, тщательное перемывание каждой бусинки в ее дорогом ожерелье ввергали Пелагею Потаповну в жуткую депрессию.

Беды не миновать. Батутовна знала это, но ничего не могла поделать.

Как ни странно, имея свободную квартиру – мать умерла более десяти лет назад, – Раф не приглашал Олесю домой. Бронированная дверь хранила за собой какую-то тайну. Что было неприятно, нелогично, необъяснимо, но, будучи влюбленной, Олеся спрятала эту реальную дверь за не менее крепкие врата внутри своего сознания.

Врата запирали все, что она не хотела принимать, что не укладывалось в понятную картину мира. Там был уже целый склад подобных вещей, людей, событий, поступков: убитый мамой любимый отец, предательство подруг, грязные приставания директора школы, невозвращенные коллегами долги, записка с просьбой замочить какого-то Красавцева и много всякой шелухи, о которой мучительно вспоминать. Ну еще и эта железная дверь до кучи. Подумаешь, одной дверью больше, одной меньше.

Матери своей Олеська, конечно, ничего не рассказывала – ни о том, что ночуют они у друзей или в стогах сена, если лето; ни о записке, ни о Рафовых обещаниях. А обещал он свозить ее к морю, в Сочи. На целый месяц. В лучший санаторий. Олеська была не против, но не понимала, где возлюбленный найдет деньги. Все-таки это много дороже, чем легенькие золотые сережки.

– Не тужи, – отвечал он, сверкая бесовскими зрачками, – я заработаю. Я знаю, что делать.

Мало-помалу время шло, мерещилась зима, из-за отсутствия площадки для любви, а проще говоря, квартиры, встречаться стало все сложнее, чувства стали угасать. Раф кормил ее мороженым и мечтами о Сочи, но Олеська начала подмерзать. Очевидно, что десерта не хватало. Нужны были основательные горячие блюда. Она чаще стала строить обиженное личико и говорить дерзкие слова. Баилов терпел, утешал, дарил бусики. Но все это уже не работало. Тогда в разгар очередной истерики он дал ей пощечину. Было это на главной площади Оболтово, возле памятника Ленину, перед зданием администрации. Олеська отлетела, как теннисный мяч, поддетый ракеткой. Метров на пять. Она знала, что Раф сильный, крайне сильный. Но в эту минуту ее ударил не Раф. Это был кто-то намного более хищный, могучий, злой, не имеющий человеческого облика.

Олеська вспомнила слова матери, и ужас затмил боль от затрещины. Она была слабее мамы, она не смогла бы метнуть нож в Рафа Баилова.

Тот подошел, подал ей руку. Олеся хотела его оттолкнуть, но страх не позволил. Она протянула ладошку, и Бес рывком поставил ее на ноги. Ундина отвернулась. Он притянул к себе, обнял и прошептал прямо в ухо:

– Вот видишь, что бывает с девочками, которые капризничают…

Этот случай вместе с запиской и кованой дверью попал в ту же темную комнату, под тот же тяжелый замок, который в мозгу блокировал все Олесины «непонятки». Она не стала разбираться, кто прав, кто виноват, просто кинула все на заброшенный чердак своего сознания.

Отношения наладились, зима худо-бедно прошла, весна припудрила синяки и отеки на людских лицах, подкрасила губки измученной земле тюльпанами и бордовыми пионами.

Как-то вечером Раф подъехал на своем такси к школе, вышел, открыл дверь перед Олеськой, церемонно посадил ее на переднее сиденье.

– Странный запах, – покривила носом Олеська.

– Все для тебя, – Раф сделал широкий жест, обращая внимание на внутреннее убранство салона.

Олеська ахнула. Задние сиденья, коврики, передняя панель, коробка передач желтой в шашечку «Волги» были усыпаны лепестками роз. Густо, в несколько слоев.

– О боже! – прошептала Олеська.

– И это для тебя! – Раф веером разложил на ее коленях красные банкноты. – Здесь Сочи. И Гагры. И Крым. Все, что ты захочешь.

– Но ведь море еще холодное…

– А мы нагреем его своей любовью, – целовал ее волосы Баилов. – Поедем прямо сейчас, проведем там целое лето.

Олеську вдруг затошнило. Лепестки роз пахли упоительно, но сквозь них прорывался еще какой-то запах, провоцирующий рвоту.

– Я бы с удовольствием, Рафчик, – сказала она, бледнея. – Но мне никто не даст отпуск в конце учебного года. Давай дождемся хотя бы июня.

– Увольняйся, – приказал Баилов. – Завтра утром уволишься, а вечером уже понесемся по трассе.

– Что за спешка? – возмутилась Олеська. – Почему ты так давишь на меня? Дай мне спокойно завершить дела!

– Издеваешься? – взревел таксист. – Мы мечтали об этом с первого дня знакомства! Ты хоть что-то сделала ради этого? Хотя бы пальцем пошевелила? Это я заработал деньги, я пахал по ночам после смены, мотался в город каждый день!

– Да к черту твои Сочи! – зарыдала Олеся. – Уже не хочу никуда ехать! Оставь меня в покое!

Она инстинктивно закрыла голову руками и была права – удар кулака обрушился сверху на темечко, но попал на тыльную сторону ее ладоней.

Олеська рванула дверь, чтобы выскочить из машины, Раф схватил ее руку, передавив сосуды и вызвав болевой шок.

– Помогите!!! – заорала она не своим голосом в открытое окно.

От неожиданного крика Баилов на секунду ослабил пальцы, и Олеська вырвалась из салона. На ее счастье, мимо шла компания крепких мужиков, она просочилась сквозь них и через двор понеслась на параллельную улицу. Чуть не попав под машину, остановила взмахом руки какую-то белую «копейку»[15] и назвала адрес матери.

– Что с тобой, красавица? – изумился белобрысый водитель. – Ты от преступников скрываешься?

– Поссорилась с парнем, он взбесился, – Олеся показала свое плечо с бордовым кровоподтеком. – Умоляю, проводите меня до самого крыльца!

– Да с радостью, и денег не возьму. Давай завтра встретимся?

– Хорошо, хорошо, встретимся, только проводи до дома…

Впервые в жизни Олеська выложила матери все. И про записку, и про дверь, и про рукоприкладство Рафа. Рыдала у Батутовны на коленях, целовала ее руки, обнимала, гладила увядающие щеки и плечи.

– Мамочка, я боюсь… Помоги, мамочкаааа…

Пелагея отреагировала резко.

– Завтра едем в город, в управление милиции, или как его там! Только попробуй пожалей своего любовничка! Расскажешь им все как есть!

В пять утра они уже тряслись на первой электричке. В семь добрались до здания управления и отдела по борьбе с организованной преступностью.

– Мама! Ну зачем сразу в ОБОП? Он же просто меня ударил! – Олеська, как и предполагала мать, пошла на попятную.

– Молчи! Со следователем будешь разговаривать!

Батутовна прислонилась к высокой дубовой двери с тяжелыми ручками в решимости не пускать в здание никого. В восемь ноль-ноль пошли люди. Они не обращали на двух женщин никакого внимания, отодвигали Пелагею Потаповну, как пыльную штору, и открывали дверь.

– Вам нужно в отделение милиции по месту жительства, – объясняли самые терпеливые, на ходу выслушивая сбивчивый рассказ Батутовны. – Вы из Оболтово? Значит, езжайте в Оболтово!

Но Пелагея не унималась и вновь кидалась ко всякому входящему в ноги. Олеська стояла в двух шагах, зареванная, с размазанной тушью по лицу. Ей было невероятно стыдно за себя и мать.

Наконец, часам к девяти, к двери подошел красивый мужчина в штатском, явно начальник, лет сорока, с градуированной сединой в висках и умными глазами. Он выслушал Батутовну очень внимательно, оглядел с ног до головы Олеську и пригласил войти.

Проходя по коридору, заглянул в кабинет, где люди толпились, как жуки в банке:

– Смелянский, зайди ко мне! Кажется, у тебя сегодня счастливый день!

В приемной пахло хорошим кофе и духами. Секретарша подобострастно улыбалась. Олеська вытерла слезы, Батутовна ей подмигнула – мол, не зря унижались, попали куда надо. В кабинете был овальный стол, но начальник пригласил к маленькому прямоугольному, что стоял в углу. Рассевшись, они оказались так близко друг к другу, что каждый чувствовал дыхание соседа. У Смелянского изо рта пахло дешевым табаком. У хозяина кабинета – мятной жвачкой и здоровыми зубами. Секретарша принесла всем кофе с молоком и сахаром. Олеська хлебнула и сразу расслабилась. Она почувствовала себя в безопасности и подумала вдруг, что вообще не хочет выходить из этой начальственной комнаты.