Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа

Книга III. Клуб червонных валетов

Однажды вечером по дороге в Ниверне ехала почтовая коляска.

Это было осенью, то есть, вернее, в конце октября 1849 года.

В этой коляске, верх которой был опущен, сидели мужчина и дама и между ними помещался прехорошенький четырехлетний ребенок.

Господину было не больше тридцати семи или восьми лет. Он был высокого роста, брюнет с голубыми глазами.

Женщине могло быть не больше двадцати пяти лет, она была блондинка с выразительным и привлекательным взглядом, хотя во взгляде ее больших черных глаз проглядывало как будто затаенное горе.

Сзади их коляски помещались два лакея.

Эти путешественники были не кто иные, как граф и графиня де Кергац, возвращавшиеся из Италии в свое прелестное имение Магни, где они хотели провести остаток осени, чтобы вернуться в Париж не раньше как в половине декабря.

Граф и графиня уехали из Парижа через неделю после их свадьбы и провели медовый месяц в Италии, на берегу Средиземного моря, в прелестной вилле, которую граф купил в окрестностях Палермо.

После этого они возвратились опять в Париж и поместились в отеле графа, в улице св. Екатерины.

Но перемена воздуха подействовала так губительно на здоровье Жанны де Кергац, что граф, опасаясь за ее жизнь, тотчас же вернулся опять в талию, где и прожил с лишком три года.

Но, наконец, они вспомнили и о своей родной Франции; желание увидеть старые родные места заставило их решиться вернуться домой.

Они доплыли на пароходе до Неаполя, проехали всю Италию, побывали в Риме, Венеции и Флоренции и возвратились во Францию через Варнский департамент – эту миниатюрную Италию. Через две недели после этого мы уже встречаем их в почтовой коляске на дороге в Ниверне, в нескольких часах езды от замка де Магни, который был куплен графом де Кергацем года три тому назад, то есть до вторичной поездки в Италию.

– Жанна, моя милая, – говорил Арман, играя белокурыми волосами маленького Гонтрана, – тебе не жалко теперь нашей виллы в Палермо, этой обетованной земли?

– О, нет! – ответила Жанна, – для меня будет везде обетованная земля, где ты будешь со мной.

Ангел мой, – говорил Арман, я так счастлив с тобой, что бог, может быть, лишит меня даже части рая.

– Если ты хочешь, друг мой, – добавил он, – то мы проведем всю осень в Магни и вернемся в Париж только в январе.

– О, как бы я хотела этого, этот город так черен… и наводит на столько ужасных воспоминаний.

Арман вздрогнул.

– Бедная моя Жанна, – проговорил ласково граф, – я вижу то беспокойство, которое проглядывает теперь в твоих глазах, и я понимаю тебя.

– Нет, Арман, ты ошибаешься. Но знаешь, счастье так подозрительно и беспокойно.

И при этих словах она ласково, но как-то грустно посмотрела на Армана.

– Так как, – продолжал граф, – даже и в Палермо у тебя не раз срывалось с языка одно роковое и проклятое имя.

– Андреа, – прошептала в сильном волнении молодая женщина.

– Да, Андреа. Помнишь, как я часто повторял: «Я боюсь адских замыслов этого человека». Мне кажется, что наше счастье преследует его, как угрызение совести. Боже! Если бы он знал, что мы здесь.

– Да, – прошептала графиня, – я говорила тебе это, мой милый Арман, но я была тогда в каком-то сумасшествии, забывая, как ты благороден и силен. С тобой я могу жить повсюду, не опасаясь ничего.

– Ты права, дитя мое, – ответил ей растроганный граф. – Я силен, чтобы защитить тебя, силен потому, что бог со мной и назначил меня твоим покровителем.

Жанна бросила на своего мужа взгляд глубокой надежды, доверия и любви.

– Я очень хорошо знаю, – продолжал Арман, – что Андреа принадлежит к числу тех людей, к счастью, очень редких в настоящее время, которые подняли знамя зла на нашей земле. Знаю также и то, что его адский гений долго не унимался в борьбе со мной и что эта борьба была ужасна и жестока, но, успокойся, дитя мое, наступил час, когда и этот демон осознал, что его борьба бессильна, и этот-то час наступил уже давно для Андреа, и он оставил нас в покое, не думая больше преследовать нас.

Арман вздрогнул и опять продолжал:

– На другой день после нашей свадьбы, мой дорогой ангел, я послал этому недостойному брату через Леона Роллана двести тысяч франков, приглашая его оставить Францию и уехать в Америку, где все могло Постепенно забыться и он мог раскаяться. Не знаю, озарил ли господь бог светом душу этого человека, но, по крайней мере, моя полиция, которую я вверил на время моего отсутствия Фернану Роше, эта полиция может подтвердить, что Андреа выехал из Франции и не возвращался больше назад. Кто знает, может быть, он и умер.

– Арман, – прошептала молодая женщина, – к чему делать подобные предположения?

Вместо ответа граф нежно поцеловал ее в лоб.

– Но к чему, – продолжал он, – вспоминать о старом горе. Будем жить счастливо, заботясь о своем ребенке, помогая бедным и утешая их, насколько возможно.

Коляска продолжала быстро катиться вперед и вперед, когда вдруг ямщик громко и грубо крикнул кому-то: «Берегись!»

Этот крик невольно заставил молодых супругов прекратить их разговор и посмотреть на ту личность, из-за которой это произошло.

Посередине дороги лежал неподвижно какой-то оборванный человек.

– Берегись, пошел! – повторил ямщик.

Но он не двигался, хотя передние лошади были всего в нескольких шагах от него.

Ямщик крикнул еще, но, видя, что человек не. поднимается, он остановил лошадей и сошел с козел.

– Верно, пьяный, – заметил де Кергац и, обратившись к своим лакеям, приказал одному из них посмотреть, чтобы человеку не сделали какого-нибудь зла.

Лакей соскочил с заднего сиденья и подбежал к лежавшему.

Это был нищий, весь в рубище, он был без чувств.

– Бедняга! – прошептала графиня, между тем как у ней на глазах показались слезы, – может быть, он упал от истощения и голода.

– Поскорей, Франсуа, достаньте из корзинки бутылку малаги и что-нибудь из кушанья.

Арман вышел из коляски и подбежал к нищему.

Он был почти молодой человек, хотя на его лице уже ясно отпечатались глубокие следы горя и лишений.

Граф нагнулся к нему, заглянул в его лицо и невольно вскрикнул:

– Боже! Какое ужасное сходство с Андреа!

Госпожа де Кергац подошла к нему и, взглянув на лицо лежавшего, подобно графу, не могла заглушить в себе крик удивления, смешанного с ужасом.

– Андреа! – прошептала она.

Хотя между тем было почти невероятно, чтобы сэр Вильямс – этот элегантный молодой человек – мог дойти до такого ужасного положения и бродить по дорогам в почти раздетом виде и без обуви.

Но как бы то ни было, если даже это был и он, то лицо этого человека ясно говорила, сколько он вынес страданий и горя.

А между тем, это были его черты, его рост, его волосы.

Лакеи подняли этого человека, а Арман дал ему понюхать спирту.

Многих хлопот стоило привести этого бедняка в чувство. Наконец, он вздохнул и пробормотал несколько непонятных слов.

– Было очень жарко… я был очень голоден… я не знаю, что произошло, но я упал…

Говоря таким образом, нищий бессмысленно оглядывался по сторонам.

Но вдруг он взглянул на Армана, задрожал и, сделав несколько усилий, хотел вырваться у поддерживавших его лакеев и бежать.

Но его ноги были распухшими от долгой ходьбы, и он не был в состоянии сделать даже двух шагов.

– Андреа! – вскрикнул Арман, – Андреа, ты ли это?

– Андреа? – повторил нищий глухим голосом, – зачем вы мне говорите об Андреа? Он умер. Я его не знаю. Меня зовут Жером, нищий.

И при этом все его члены дрожали. Но силы изменили ему опять, и он снова упал в обморок.

– Это мой брат! – проговорил граф, который уже при одном виде его в таком ужасном и жалком положении простил ему мгновенно все те преступления, которые он сделал против графа и его жены.

– Твой брат, – повторила графиня де Кергац, и ею овладело то состояние, в котором находился Арман.

Нищего перенесли в коляску, и граф крикнул ямщику:

– До Магни остается всего три лье – хоть убей лошадей, а доезжай до этого замка в три четверти часа.

Ямщик ударил по лошадям, и коляска понеслась быстрее молнии.

Когда через некоторое время после этого нищий открыл свои глаза, он находился уже не на большой дороге, но в постели, стоявшей в обширной и хорошо меблированной спальне.

Около него сидели мужчина и женщина и внимательно слушали, что говорил низенький человек – доктор.

– Эта продолжительная бесчувственность, – говорил врач, – происходит от чрезмерного изнурения организма голодом, сопряженным с громадными переходами. Вы видите – ноги распухли. Он сделал со вчерашнего дня, вероятно, не менее двадцати лье.

– Андреа, – прошептал де Кергац, нагибаясь к нищему, – ты здесь у меня… у своего брата… у себя.

Андреа, так как это был действительно он, продолжал смотреть на него испуганным взором. Судя по выражению его лица, можно было подумать, – что он видит какое-нибудь ужасное видение, которое тщетно желает прогнать от себя.

– Брат, – повторил де Кергац растроганным ласковым голосом, – брат, ты ли это?

– Нет, нет, – бормотал он, – я не Андреа, я нищий, у которого нет ни родных, ни крова. Человек, которого преследует страшная судьба и которого постоянно мучают угрызения совести. Я один из тех великих преступников, которые добровольно приняли на себя обет скитаться всю жизнь.

Граф де Кергац радостно вскрикнул.

– О, брат! – прошептал он, – наконец-то ты раскаялся.

И при этих словах он сделал знак рукой. Жанна поняла его и вышла вместе с доктором. Когда Арман остался один с виконтом Андреа, он взял его за руку и сказал:

– Мы дети одной матери, и если ты искренне раскаялся…

– Наша мать… – прервал его глухим голосом Андреа. – Я был ее палачом, – и затем добавил:

– Брат, когда я отдохну немного и когда мои распухшие ноги позволят мне продолжать мой путь, ты мне позволишь, конечно, опять идти. Кусок хлеба и стакан воды – вот все, что мне нужно. Нищему Жерому ничего больше не нужно.

– Боже! – прошептал граф де Кергац, сердце которого болезненно сжималось при виде его. – До какого ужасного, брат, ты дошел положения?

– До добровольной нищеты, – ответил ему тихо Андреа. – Раз раскаяние осенило мою душу, и я решился искупить все мои преступления.

Я не растратил те двести тысяч франков, которые получил от тебя, но положил их в нью-йоркский банк, а проценты с этого капитала поступают ежегодно в кассу для бедных и больных. Я теперь не нуждаюсь ни в чем. Я посвятил себя хождению по миру и прошению милостыни. Я ночую обыкновенно в конюшнях или просто где-нибудь около дороги. Может быть, когда-нибудь в будущем бог, которому я молюсь и день и ночь, смилуется надо мной и простит меня.

– Аминь! – прервал его граф. – Во имя великого бога, я прощаю тебя, брат!

И, обняв Андреа, он добавил:

– Мой возлюбленный брат, хочешь ли ты жить вместе со мной, не как мошенник или преступник, но как мой друг, мой равный – сын моей матери, как заблудившийся грешник, для которого, после его раскаяния, открылись объятия всех? Оставайся, брат, между мной, моей женой и ребенком ты будешь счастлив, так как ты прощен!

Через два месяца после этой сцены мы встречаемся с графом Арманом и его женой во время их разговора в маленьком кабинете их старого отеля в улице св. Екатерины в Париже. Это было в начале января, часов в десять утра.

– Мое милое дитя, – говорил граф, – я был вполне счастлив твоей любовью ко мне, но теперь я положительно счастливейший человек во всем мире с тех пор, как раскаяние моего дорогого брата возвратило нам его.

– О, – возразила Жанна, – бог велик и добр, и он настолько смилостивился над ним, что он сделался теперь человеком святой жизни.

– Бедный Андреа, – прошептал граф, – какую примерную он ведет теперь жизнь. Какое раскаяние! Моя милая Жанна, я открою тебе ужасную тайну, и ты увидишь, насколько он изменился.

– Боже! Что же это еще? – спросила она с беспокойством.

– Ты ведь знаешь, на каких условиях Андреа поселился у нас, то есть он по наружности только живет нашей жизнью, на самом же деле он занимает маленькую холодную комнатку на чердаке, проводит все свое время в посте и молитвах и не позволяет себе никогда ни малейшей прихоти, ни излишества.

– И, – добавила Жанна, – молится ежедневно с раннего утра до десяти часов.

– Это все еще пустяки, – перебил ее снова граф, – ты не знаешь, дитя мое, самого главного.

– Я знаю, – возразила Жанна де Кергац, – что нам стоило громадного труда и усиленных убеждений, чтобы удержать его от поступления в монастырь. Я знаю даже и то, что он ежедневно в десять часов утра уходит из отеля в улицу Коломбьер, где под скромным именем Андре Тиссо занимается в каком-то коммерческом доме перепиской бумаг, просиживая за этим делом до шести часов вечера и получая за свой труд скромное вознаграждение в сто франков в месяц.

– И он вынудил меня брать с него ежемесячно восемьдесят франков, – добавил Арман.

– Такое раскаяние, такое самоуничижение, такая примерная жизнь, – пробормотала Жанна в восхищении, – должны быть угодны богу, и я уверена, что он уже давно прощен.

– О, это все еще пустяки, мои друг, – продолжал граф, – если бы ты знала…

– Да говорите же, – возразила Жанна, – говорите, Арман, я хочу все знать.

– Андреа носит на себе власяницу, и все его тело представляет из себя сплошную рану.

Госпожа де Кергац вскрикнула.

– Это ужасно! – сказала она. – Это ужасно! Но как ты…

– Узнал, ты хочешь сказать?

– Да, – ответила графиня, кивая утвердительно головой.

– Сегодня ночью я долго не спал, занимаясь с Фернаном Роше и Леоном Ролланом. Они ушли от меня в два часа ночи. Еще за обедом я заметил, что Андреа был очень бледен, да к тому же и он сам жаловался на свое нездоровье. Итак, беспокоясь об нем целый вечер, я вздумал ночью навестить его. Ты ведь знаешь, что он сделал распоряжение, чтобы в его комнату никогда не входили слуги, так как он уверял, что делает это для того, чтобы самому убирать ее и делать себе постель. Но сегодня ночью я убедился, что ему незачем было делать постель, которая оставалась всегда нетронутой, – Андреа спал на голом холодном полу, не покрываясь ничем, кроме своей власяницы.

– Боже! – вскричала графиня, – и это в январе месяце!

– Он убьет себя, – проговорил, глубоко вздыхая, граф. – Я поднялся осторожно по лестнице и подошел к его двери. Постучав в нее и не получив никакого ответа, я приотворил ее и вошел в его комнату, и какую же ужасную картину я увидел перед собой: Андреа лежал на полу, около него горела свеча, а рядом с ней открытый том сочинений св. Августина. Несчастный от сильной усталости заснул, читая книгу. Тогда-то я увидел, что вся его спина и грудь были исцарапаны до крови ужасной власяницей. Ив эту минуту я понял, почему иное неловкое движение заставляло не раз бледнеть его лицо и проявлять на нем следы мучений.

– Арман, – прервала его госпожа де Кергац, – мы должны употребить все усилия, чтобы убедить его перестать терзать себя. Вы должны поговорить об нем со священником церкви св. Лаврентия, которого он избрал своим духовником.

Граф опустил голову.

– Андреа непоколебим, – прошептал он, – и я опасаюсь, что он погибнет под тяжестью этих добровольных испытаний. Он ужасно похудел и побледнел, он спит только тогда, когда усталость и утомление сбивают его с ног. Андреа необходим свежий воздух, деятельность и разнообразие. Я бы хотел убедить его сделать какое-нибудь путешествие. Но, увы! он мне, наверно, откажет в этом, и кто знает, а может быть, и уедет от нас.

– О, этого не будет! – вскричала Жанна. – Этот дорогой для нас раскаявшийся грешник… Постой, Арман, хочешь ли ты, чтобы я доказала ему, что провидение вполне удовлетворено, о, ты увидишь, мой дорогой Арман, как я буду красноречива и убедительна. Я должна его убедить!

– Послушай меня, – сказал граф, – у меня есть превосходная мысль для того, чтобы вырвать его из этого губительного состояния.

– В самом деле? – заметила радостно графиня.

– Увидишь, моя милочка.

И граф де Кергац задумался.

– Ты знаешь, – начал он, немного погодя, – что во время моего отсутствия Фернан Роше и Леон Роллан с помощью сестры Луизы помогли многим бедным. Фернан Роше и его молодая жена, которая в настоящее время патронесса новой церкви Сент-Винцент де Поль, заботилась о тех несчастных, которых обыкновенно называют позолоченной нищетой, то есть о бедных чиновниках, получающих крошечное жалованье, на которое им невозможно прокормить своих громадных семейств. Леон Роллан и его прелестная и добродетельная жена занимались предместьем св. Антония – местностью самой обширной и самой бедной в Париже.

У Леона громадная мебельная мастерская, в которой работает больше двухсот бедняков, а Вишня открыла модный магазин, где занимается множество молодых сироток, которые бы, наверное, погрязли в пороке, если бы только они были оставлены на произвол судьбы. И наконец, госпожа Шармэ выбрала для себя ту часть Парижа, где она когда-то была известна под именем Баккара.

– Я все это знаю, мой друг, – заметила графиня.

– Итак, бедные и несчастные, – продолжал де Кергац, – ничего не потерпели от моего отсутствия. Но этим еще не все было наполнено. Если деяния добра шли своею дорогой, то деяния справедливости и правосудия не подвигались вперед.

– Что ты этим хочешь сказать? – прервала его графиня.

– Слушай, Жанна, слушай меня! – Граф продолжал:

– Однажды вечером, или лучше сказать – ночью, лет десять тому назад на террасе одного из громадных домов Парижа встретились два человека. Оба они смотрели с высоты на обширный Париж, кипящий карнавалом. Один из них громко крикнул: «Вот обширное поле сражения для того, кто может иметь достаточно золота к услугам зла. Видите вы этот необъятный город – в нем для человека, располагающего свободными капиталами, найдется множество невинных девушек, продажных душ, мошенников, убийц и т. д. Вот великое и приятное наслаждение». И этот человек смеялся, говоря эти слова. Можно было подумать, что это был сам сатана или Дон-Жуан, отживший свой век и начинающий новую жизнь.

– Итак, – окончил граф, – человек, который говорил таким образом, был Андреа, а другой – я. Но ты знаешь, в чем заключалась борьба зла и добра и как зло было побеждено. Но ведь Андреа не был единственным представителем зла. Париж вмещает еще массы подобных ему. О! сколько еще виновных достойны наказания, и сколько жертв, которых нужно отнять у них.

Госпожа де Кергац внимательно слушала.

– Я понимаю тебя, – проговорила она наконец. – Ты хочешь возложить на раскаявшегося Андреа отыскание и предотвращение преступлений.

– Ты отгадала, мое дитя, может быть, хоть это занятие в пользу добродетели развлечет его.

– Мне кажется тоже, – ответила госпожа де Кергац. В это время внизу у швейцара раздался звонок.

– Вот и донесения моих агентов, той полиции, которую я держу от себя. Люди, служащие у меня, преданы мне, усердны. Но им необходим руководитель и наставник.

Лакей подал графу конверт, Арман проворно распечатал его и прочел.

На осьмушке почтовой бумаги было написано следующее:

«Тайные агенты господина графа напали в настоящее время на странное и таинственное общество, которое уже в продолжение двух месяцев волнует целый Париж».

– Ого! Ого! – прошептал Арман и продолжал чтение.

«Это общество, – доносил тайный корреспондент, – кажется, пустило корни во всех слоях города Парижа. Его основания, члены, начальники и средства к существованию еще неизвестны для нас. Одни только результаты его деятельности уже стали проявляться в самых ужасных формах. Цель этого общества бандитов заключается в том, чтобы, несмотря ни на какие средства, захватывать в свои руки компрометирующие бумаги, посредством которых мог бы быть нарушен семейный покой. Какое-нибудь неосторожно написанное письмо грозят послать ее мужу и т. д. и т. д. Это общество, назвавшееся клубом червонных валетов, распространило свои действия повсюду…»

«Агенты господина графа, – оканчивалась эта корреспонденция, – деятельно работают, но до сих пор им удалось только узнать то, что выше изложено».

– Смотри, – сказал тогда граф Арман, – разве не виден во всем этом перст божий. Мы только что искали средство занять чем-нибудь Андреа, и вот тебе это донесение.

И в то время, как Жанна пробегала глазами это письмо, Арман позвонил.

– Пошлите мне Германа, – приказал он вошедшему слуге.

Герман был старый слуга и доверенное лицо графа.

– Ты сейчас поедешь в улицу Вье-Коломбьер и попросишь моего брата тотчас же приехать домой.

Герман уехал. Через час после этого вернулся Андреа.

Для тех, кто знал когда-нибудь Андреа, он был теперь положительно неузнаваем.

Он был бледен, истощен, ходил, опустив глаза в землю, и притом нередко все его тело нервно вздрагивало, как бы от сильных страданий.

Он едва посмотрел на графиню, как будто в эти четыре года его постыдное поведение с ней не могло еще забыться им.

– Дорогой брат, – прошептал Арман, крепко сжимая его руку.

– Вы требовали меня, Арман, – проговорил Андреа дрожащим голосом. – Я поторопился оставить свое бюро.

– Я звал тебя, дорогой Андреа, – заметил граф, – потому что я нуждаюсь в тебе.

В глазах Андреа блеснула радость.

– О, нужно ли умереть за вас? Арман улыбнулся.

– Нет, – ответил он, – нужно сперва пожить.

– И пожить разумно, мой милый брат, – добавила госпожа де Кергац и, взяв обе руки Андреа, крепко сжала их в своих руках.

Андреа покраснел и хотел освободить их.

– Нет, нет! – говорил он. – Я недостоин вашего внимания.

– Брат мой!

– Оставьте! Оставьте бедного грешника и дайте ему нести его крест.

Жанна подняла свои глаза к небу.

– Это святой! – подумала она.

– Брат! – сказал тогда де Кергац, – ты ведь знаешь, что я принял на себя задачу.

– О, – заметил Андреа, – честную и святую задачу, брат.

– И я нуждаюсь в твоей помощи для продолжения моих действий.

Виконт Андреа вздрогнул.

– Я уже давно хотел просить тебя, Арман, принять меня в участники твоих дел, но я недостоин этого. Увы! Что сделается с милостыней, когда она пройдет через мои загрязненные руки.

Брат, – ответил ему Кергац, – милостыня не состоит только в том, чтобы подавать ее обыкновенным образом. Необходимо также наказывать или предупреждать зло.

И при этом Арман рассказал своему брату организацию своей полиции.

Андреа слушал его очень внимательно и, казалось, даже был очень удивлен тем, что узнал.

– Итак, брат, мужайся и сделайся разоблачителем зла.

Андреа слушал внимательно и молчал. Но вдруг он поднял голову, в его глазах мелькнула молния огня.

– Хорошо, – сказал он, – я буду таким человеком. Граф де Кергац радостно вскрикнул.

– Я буду, – продолжал виконт, – мстителем тех людей, которых ваши агенты не могли открыть. Я узнаю их законы, членов, начальников и разоблачу их.

И во время произнесения им этих слов в нем сделалась мгновенная перемена.

Перед графом де Кергацем стоял снова высокий, гордо надменный сэр Вильямс, и на губах его мелькнула холодная, зло-насмешливая улыбка.

Жанна взглянула на него и невольно затрепетала, но испуг ее продолжался недолго – перед ней опять сейчас же стояла смиренная изнуренная и слабо-тщедушная личность раскаявшегося Андреа. В эту минуту дверь в комнату отворилась, и на пороге ее показалась фигура женщины, одетой во все черное.

Подобно виконту, эта женщина была только своей тенью.

Одна только ее красота еще не поддалась той метаморфозе, которая произошла с Баккара, когда она сделалась сестрой Луизой. Да, она была в полном и точном значении слова кающеюся Магдалиной.

Баккара, да простят нас, что мы будем называть ее этим именем, была все еще красавица. При виде ее Жанна бросилась к ней и взяла ее за руки.

– Здравствуй, моя милая сестра, – сказала она.

И Баккара, подобно Андреа, тихо отняла от нее свои руки и чуть слышно прошептала:

– Ах, сударыня, я даже недостойна поцеловать подол вашего платья.

Тогда граф Арман де Кергац взял Баккара и Андреа за руки и сказал:

– Вы оба раскаявшиеся, и раскаяние ваше спасло и подняло вас, соединитесь для общей цели и блага: вы оба вполне достойны сражаться под одним знаменем, бороться против распространения зла.

Баккара взглянула тогда на Андреа, и сердце ее мгновенно похолодело.