Тришестое. Василиса Царевна
Леонид Резников
Решил царь Антип обженить сынов своих, дабы к порядку их привесть и Тришестое родное в надежные руки передать. Да только без надобности молодцам женитьба та. Но разве поперек батюшки-царя пойдешь? Взяли они луки да пустили по каленой стреле. Старшим братьям по тому еще чуду досталось, а вот Ивану и вовсе не свезло. Сыскалась стрела его на болоте в лапах у дочки Кощеевой – Кваки Болотной, а Василиса вроде как и вовсе ни при чем оказалась. Но правду все одно не спрячешь, Банально, скажете? А как же любовь и злоба, дружба и ненависть, козни коварные и приключения? В общем, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…
Глава 1. Федька-звонарь
Давно это было али совсем недавно – не скажу. Главное, было! И дошло до меня…
Нет, дошло как раз вовремя. И вот только не надо этих плоских шуточек, будто я тугодум какой и доходит до меня на восьмые сутки, как до слона, то есть до жирафа – и при чем тут только слон, в самом деле? Мда! В общем, не сбивайте меня, я и сам собьюсь…
Так на чем я остановился? Ах да!
И как-то услышал я… Нет, я не глухой! Выражение это такое образное, понимаете? И первое тоже, если кто не в курсе! И ничего смешного, между прочим. Ну что за люд такой: все-то ему надо позлословить, каждое слово перевернуть, перекрутить да переиначить. Вот не буду сказывать, и не услышите ничего, и ни в жизнь до вас не дойдет… Вот то-то же, и только пикнете мне еще!
Значит, так. Про то мне отец сказывал… Ага, молчите?! Вот и хорошо, вот и ладушки.
Стал-быть, сказывал мне отец, а ему – его отец, и так далее… Нет, кто был первым, не скажу. И вовсе не тайна, ушлый ты мой, а не ведаю я про то. Да и важно ли это?.. Кому как, разумеется, а мне так глыбоко поплевать с во-он той колокольни. Кстати, с нее-то все и началось!..
Мужик, отвянь уже, Христом Богом молю! Чего привязался, а: кто да сколько? Скажем, осемьнадцатый пра-пра тебя устроит? А звали… положим, Злобыня Вмордудайский. Устраивает тебя такое?.. Нет, я тебе не угрожаю – и в мыслях не было! Но если не оставишь меня в покое со своей любознательностью, мне придется вспомнить о неукротимом величии моих предков. Вот и славно. Как говорится, дас ист гут! Ферштейн, майн либе?..
Так вот, все началось с этой самой колокольни, потому как с нее все наше Тришестое царство видать, как на ладони: поля раздольные, луга привольные, реки широкие, озера полноводные… да-да, и полнорыбные тоже, разумеется, а реки полнорачные. Помните: сунул грека чего-то там в реку?.. Именно пальчик, малышка, ты права! Ма-аленький такой пальчик… Да, мужик, у кого какой есть, разумеется. А тебе бы язык туда сунуть не мешало, да раком его пришлепнуть. Во-во, иди себе подобру-поздорову! Как говорится, гуд бай, май лав, гуд бай!
Фу-у, даже дышаться легче стало… Опять сбил меня, ирод проклятый! На чем же я… Ага, спасибо, малышка.
Значит, что я забыл: про луга да поля сказывал, про реки с озерами – это было… Горы высокие, степи бескрайние, леса дремучие да болота… нет, золотце, не угадала – не вонючие… Ну, какие? Топкие, булькающие, вязкие… и гнилые, конечно… и гиблые… Кто сказал: зловонные и смрадные? Опять ты?!. Как же ты мне надоел, мужик! Ну, пусть будут смрадные… да-да, малышка, и вонючие, разумеется – как же без этого? В общем, всякие имеются у нас болота. Мда…
А смотрел на все это с высокой колокольни Иван – царский сын. Смотрел и вздыхал, потому как души не чаял в своем родном Тришестом, и чувства прямо-таки распирали его. Заберется он, бывало, на колокольню спозаранку, как глаза продерет, да так и сидит там до самой обедни. Сидит и любуется на красоты родного края, ножками болтает да песенки веселые насвистывает – много ли для счастья человеку надо?
А только невзлюбил Ивана за то Федька-звонарь. Ух, противный был человечишка, завистливый, какую гадость измыслить да сотворить – равных ему не было. Положим, не угодит ему чем сосед, так он ему в колодец от души наплюет али горшки на тыне переколотит; мельник чем не потрафил – крылья матерчатые у мельницы гвоздиком продырявит; сапожник – подметки у того потырит; мальчишки раскричатся, разыграются – и тут Федьке не слава богу: из рогатки незаметно в них пуляться зачнет али собаку на них спустит, мол, сама веревку оборвала, а веревочка-то, ясное дело, подпилена… Уж сколько ему за то отец Панфутий выговаривал, да разве речами такого проймешь!
А что за дело, спросите, вредному Федьке было до Ивана Царевича? Никакого, собственно, дела и не было, да только праздным, «золотым» оболдуем считал Федька Ивана: день-деньской Федька в трудах, руки мозолит, жилы рвет, тягая колокола, а этот сидит себе, носом поводит из стороны в сторону, песенки распевает да в ус не дует. И откуда Федьке-то знать было про государственные важности. Иван-то не просто так сиднем сиживал, а дозор вел. А что насвистывал, так сами посидите на верхушке колокольни часов эдак пять-шесть, не то что свистеть – волком взвоете! Да и помимо дозора дел у Иван Царевича имелось, хоть отбавляй: государственную избу поправить, государственный огород прополоть, государственную корову подоить – да мало ли. Царство-то наше небогатое в те времена было, на слуг не больно-то раскошелишься…
Чего, мужик? Ну разумеется, и сейчас не медом мазано, а тогда уж и подавно… Нет, мужик, не этим самым! Да что же ты за человек-то такой вредный, всем недовольный?.. А кому легко? Думаешь, мне? А ты вот сам попробуй сказывать, а я языком буду за кажное твое слово цепляться… Вот то-то и оно. Беда прям.
Впрочем, то не самая лютая беда. Бед и без того в любом царстве хватало, да и в нашем Тришестом не без них. Но имелись две главные беды: дураки и дороги. И те беды до нашего времени руки-то свои протянули. Нет, даже три беды… Какая третья, спрашиваешь? А язык длинный… Ага, вот именно… Молчит он! Дум спиро, сперо.
Короче, забудем про желчного мужика и вновь обратим свои взоры к Федьке.
Смотрел тот снизу на Ивана Царевича, смотрел, скрипел зубами, едва в порошок их не стер, и решил досадить царевичу. Взобрался он на колокольню, подкрался незаметно да как устроит трезвон-перезвон. Иван Царевич, хотя и не был крутого нраву, но и рохлей распоследним не слыл, тем более трусом. Но от такой предательской неожиданности вздрогнул он все своим могучим телом, и потянулись его крепкие руки сами собой к шее тощей Федькиной. Федька-то вмиг скумекал, чем задумка его нехитрая обернуться может, да и решил свинтить с колокольни подобру-поздорову. Но не тут-то было!
Сграбастал его Иван Царевич за шкирку, словно щенка нашкодившего, и ну трясти. Так тряс, чуть душу всю не вытряс. Ножки-ручки у Федьки болтаются, зубы клацают, с перепугу ли аль еще с чего – того не ведаю. Побледнел весь, с лица сошел. Самое время пощады запросить, да только вскорости надоела та забава Ивану Царевичу, наскучила. Взмахнул он Федькой еще разок-другой для острастки да и разжал пальцы. Федька с воплем вниз с колоколенки и ухнул. И прям в сено, что мужик вилами в возок грузил. Лежит себе, не шеволется, лишь глазами вращает – осознать, значит, пытается, жив ли еще али на тот свет прямиком угодил. А мужик-то с перепугу перекрестился и вилами так легонько в стог ткнул, для проверки, значит. Федька враз и ожил.
Взлетело сено, разметалося, Федьку из стога, словно катапультой греческой, выкинуло. За зад руками держится, круги вокруг колоколенки наматывает и орет почем зря благим матом. Мужик с вилами в иной раз перекрестился, да и деру дал, лишь пятки засверкали. Так и не понял он, чего это в его сено залетело: леший али соломенный какой, так страшен и неузнаваем лик Федькин боказался.
Отбегался Федька наконец, остановился, дух переводит. А пока переводил этот самый дух, скосил взгляд на верхушку колоколенки да кулачишком Ивану Царевичу погрозил – обиду, значит, затаил. Мол, погоди, Ивашка, отольются тебе еще слезки Федькины, в три ручья плакать будешь. Подумал так и приуныл, поглаживая ноющий зад: как тут Ивану-то отомстишь? То ведь не булочник какой, не горшечник. В булку царскую поди сунь гвоздик или ночной горшок расколоти – вмиг в холодную загремишь. Нет, здесь следовало действовать тоньше, с осторожностью, все хорошенько обдумав наперед.
И присел тогда Федька на пенек и призадумался. Думал, думал, а ничего путного в голову не приходит. Взлохматил от злой безысходности растрепанную шевелюру, сено из нее вытряс да и плюнул на это дело – голову еще ломать! Авось и придет мысля какая попозже, ведь хорошую подлость с ходу-то не выдумаешь. Хорошая подлость – она как рубь целковый: днем с огнем ее не сыщешь, если уж закатился куда. И вспомнилось вдруг Федьке, ведь неспроста ему про рубь-то в голову стукнуло: батюшка за хорошую работу обещал к содержанию этот самый рубь надбавить, а какая тут, к лешему, работа, если ирод этот наверху сидит да на Федьку сычем поглядывает. Вот и выходило, что плакал рубь тот. Батюшка за такой трезвон, что Федька сегодня устроил, замест рубля токма по шее надбавить может.
Окончательно пригорюнился Федька, вздохнул, пнул со злости камушек, примеченный им в траве, да не камень то вовсе оказался – вонь от него пошла, хоть топор вешай. Ведь сказано: не тронь камень тот, ибо пахнуть будет. Выпучил глаза Федька, нос-рот ладонью прихлопнул и ну крутиться на месте, лапоть о траву отирать, а тут и Тявка – собака Федькина откуда ни возьмись подскочила – радуется, под ногами у Федьки путается, лает. Веревка оборванная, вся в узелках, у нее на шее петлей болтается да по траве за псиной волочится. Запутался в ней Федька и грохнулся наземь, а вонь тут как тут – заприметила, что Федька-то руку-то убрал. Замотал головой колокольных дел мастер, замычал, отпихнул Тявку лаптем и опять ладонь к лицу. Нет, все бы ничего, да только не сразу осознал Федька, куда ладонью-то угодил падая. А осознав, глаза зажмурил, дыхание затаил и такую кисло-несчастную мину скроил! Мало ему лаптя, так теперь и рука туда же, и лицо, гм-м… в общем, понятно и без объяснений. Стоит дурак дураком. Куда бежать? К речке – далековато, к умывальнику – опосля весь умывальник на свалку придется отправить. Вот разве что отереться чем…
– Тяв! – подскочила к Федьке Тявка.
– Да иди ты!.. – замахнулся на нее Федька и, опустившись на карачки, пошарил пальцами в поисках лопуха.
У забора – Федька точно помнил – растут раскидистые лопухи. Он их нередко пользовал по всяким нуждам, так сказать. Едва справляясь с подкатывающей к горлу дурнотой и головокружением от непереносимой вони, Федька нащупал широкий лист и рванул его на себя.
– Стой, дурень! – раздалось откуда-то сверху. – Ты чего творишь?
– Ты еще!.. – буркнул Федька и принялся отирать лицо листом.
– Тяв! Тяв, тяв! – сзади в Федькину рубаху вцепилась Тявка и, рыча, попыталась оттащить того назад.
– Да отстаньте вы все от меня, – отмахнулся от собаки Федька перепачканным листом. Тявка тут же отстала, но лаять не прекратила.
Федька выкинул лист и потянулся за вторым – нет, нужно было все-таки на речку бежать. Толку от этих листьев, прямо скажем, как с козы пельменей. И вдруг он почувствовал нестерпимый зуд, будто лицо прямо-таки кипятком ошпарило.
– Дурак ненормальный! – кто-то вырвал из Федькиной руки лист и опрокинул его на траву. – С ума спятил, да? – судя по голосу, неизвестным оказался Иван Царевич. – Головой, что ли, приложился, когда падал?
– А-а-а! – закричал Федька, почуяв прикосновение к лицу адского пламени, но тут его с ног до головы окатили ледяной водой. А затем еще раз.
Федька задохнулся, хватая ртом воздух, но жгучая боль немного отпустила. Он распахнул глаза и проморгался. Над ним стоял Иван Царевич с пустым ведром; второе ведро валялось рядом.
– Ты чего? – вскочил Федька на ноги, отирая зудящее лицо ладонью.
– А на кой ты борщевиком морду-то трешь, дурила?
– Че-го? – протянул Федька. – Каким еще… – и наконец заметил два грязных, широких листа у своих ног. На лопухи они походили очень мало – и как только ошибиться можно было! Федька приуныл, трогая пальцами горящую физиономию. Красная вся, небось. Ага, и волдыри пошли. Ну, царевич, погоди у меня! Не сказал – подумал про себя. И кулаком тоже про себя погрозил. А вслух только глазами сверкнул.
– Вот дурень колокольный, – хмыкнул Иван Царевич и поставил ведро. – Хорошо хоть я подоспел. Фу-у, ну и вонища от тебя. Нет, серьезно, без обиды! – он помахал ладонью перед лицом, развернулся и зашагал прочь по своим делам, вероятно, государственным. А может, и нет – кто ж его, царевича разберет? – Пойди выкупайся, – крикнул тот не оборачиваясь.
А мокрый Федька продолжал стоять дурак-дураком, пяля глаза вослед Ивану Царевичу и скрежеща зубами. Рядом с ним волчком вертелась счастливая Тявка, весело помахивая пушистым хвостом…
Всем хорошо известно – да и в те времена о том знали, – война войной, а обед – по расписанию. Иван Царевич всегда четко следовал этому правило и никогда ему не изменял. И питался он исключительно едой натуральной, наплевав на всякие там холестерины, калории и прочую ересь от заезжих туземных горлопанов. Возможно, оттого его обходили стороной новомодные гастриты с язвами и иные всякие неприятности со здоровьем. Главное – вовремя и сытно поесть, и никакая хворь тебя не возьмет.
Если со вторым проблем никаких не возникало, то с «вовремя»… Единственные часы имелись лишь на царском дворе, да и те песочные и в ведомстве брата Ивана Царевича – Козьмы. И еще неизвестно, какой из двух случаев злее: что песочные или что под началом вечно не просыхающего брательника: то перевернуть вовремя забудет, то привалится к ним, и от храпа богатырского немудреная техника сбоить начинает, а то и вовсе боком их поставит и уляжется на них. Так что с точным временем в Тришестом, как вы догадываетесь, приходилось туго. Но Иван Царевич не унывал. Как распогодится, так палочку воткнет в приметном месте – вот тебе и часы! Точнее не придумаешь. А коль непогода случится, так тут уж и не попишешь ничего – на себя приходится полагаться.
Сегодня погода выдалась преотличная. Ни облачка на небе, ни дуновения ветерка. Птички поют, цикады звенят, полевые цветы вовсю благоухают – тишь да гладь да Божья благодать! Вот и время обеда подоспело – это Иван Царевич еще с колокольни по палочке заприметил, да только этот дурень Федька не вовремя со своими глупостями привязался, будь он неладен.
Отошел Иван Царевич подале, уселся под дуб столетний, устроил на коленках заветный узелок, развязал и облизнулся: сало, нарезанное тонкими ломтиками, ароматный кусок краюхи и молодой зеленый лучок. Эх, похрустим, пошамкаем!..
Иван Царевич отломил кусок хлеба, пришлепнул к нему шмат сала, в другую руку взял лук, словно скипетр царский, и только вознамерился вкусить от щедрот, как заприметил совсем рядом чужое присутствие. То ли дышит кто, то ли шуршит – не поймешь сразу. Только бы не проклятый звонарь сызнова, чтоб у него на лбу – и не только! – чирь вскочил… Впрочем, тому сейчас явно было не до Ивана Царевича, да и по запаху его сейчас без проблем за версту определить можно.
– Не, не он это, – подумал вслух Иван Царевич и вновь открыл рот, поднося к нему бефф-брод, как он именовал сие творение на модный заграничный манер.
Шорох повторился. Оборачиваться и заглядывать за широкий, в три обхвата, ствол дуба вовсе не хотелось. Вот же невезуха, и кого только принесло на его голову! Только бы не…
– Дядя Иван!
– Они, – обреченно выдохнул Иван и в расстроенных чувствах опустил руку.
