Но что-то где-то пошло не так

– Любушка, милая, ты совсем не изменилась. – наконец-то нашелся Фёдор.

– Не узнаю тебя, назовись, ты кто? – услышал он в ответ.

– Кто я? – Фёдор растерялся. Он с чего-то взял, что Любушка его сразу узнает, и вот так конфуз. Она его совсем, совсем не помнит. И как же быть?

– Бендеры, спортивный лагерь. Беседка за школой, под шелковицей, вечерами сидели, потом гуляли, не помнишь? Ну как же, как же ты не помнишь? – Фёдор зачастил, зачастил и сбился.

– Тренировки, кроссы бегали вдоль тополиной посадки, футбол по вечерам, мы с тобой в одной команде всегда играли, в защите. В обеденный сон в магазин бегали, за Пепси, потом на Днестр, сбегали в тихий час, купались. Ну как же?

Фёдор опять сбился, и молча смотрел на неё. Нет, она всё помнит, мелькнула мысль. Она точно всё помнит. Но почему же молчит? Почему?

А она всё молчала и, наклонив голову, просто смотрела. Вернее, она не просто смотрела, она смотрела так, как на Фёдора никогда и никто до этого не смотрел. Наверное, все чувства, что пережила эта женщина в своей жизни, сейчас смотрели на него. Она смотрела с укоризной, с грустью, с печалью. Её взгляд отражал все потери и разочарования, что она испытала в этой жизни. Взгляд человека, что не раз терял самое дорогое. Но она смотрела без осуждения.

И самое главное, она смотрела с любовью. С любовью и радостью. Как такое возможно? И Фёдор все понял, Фёдору стало не по себе, Фёдор вконец растерялся, стушевался.

Молчание затянулось, словно туман спустилась тишина и, Фёдор почувствовал, как ему становится душно, невыносимо душно. Фёдор неосознанно сделал шаг, другой и тут, Люба, словно очнувшись от наваждения, кинулась ему на грудь:

– Федька, милый мой Федька, ты где был, ну где же ты был?…

Она плакала, прижавшись к его груди, вначале навзрыд, словно хотела выплакать все слезы, накопившиеся за жизнь. Потом притихла, и они долго молча стояли, тесно прижавшись. Два одиноких пожилых человека, проживших почти сорок лет вдали друг от друга. Сорок лет не видевшие, и не делающие даже попытки узнать о судьбе другого, сейчас они стояли, прижавшись, словно молодожены, наслаждались друг другом и не хотели что-либо менять. Наверное, это и есть счастье, когда хочется остановить мгновение и ничего не менять, чтобы так всё и оставалось надолго, навсегда, мелькнуло и отложилось у Федора в памяти.

Сколько они так стояли, и сколько бы отстояли ещё, кто знает, но часы ударили дважды, и Люба не отрываясь спросила: – Два часа? Ночи?

Помолчав пару секунд: – Федь, а мы где?

Фёдор нехотя оторвался от женщины – Садись Любушка, сейчас расскажу, только разговор будет долгим, никуда не спешишь? – Фёдор словно усмехнулся.

Они присели на топчан-диван, Люба взяла его за руку: – А можно я тебя отпускать не буду? Ты рассказывай, а тебя за руку держать буду. Можно?…

Луна сбежала за облака, ночник подсвечивал чуть спереди и сбоку, и Фёдор не видел её глаз, но по голосу было всё понятно, всё было понятно по тому, как она держала его, теперь уже двумя руками. Не нужно было ничего говорить, всё было ясно без слов. Они нашли, наконец-то нашли друг друга, и совсем не для того, чтобы опять потерять…

Когда Фёдор закончил, опять воцарилась тишина. Люба молчала, молчал и Фёдор. Молчание и тишина не были в тягость, они не разделяли, а сближали, и возникшее ещё ранее чувство единения не исчезало, а крепло всё больше. Слышно было, как идут старые часы, как воет ветер за окном, расшатывая столетние липы, как где-то на краю села зашлась лаем, вечно куда-то спешащая, бездомная собака.

Но всё это было далеко, а Фёдор, сдерживая дыхание ждал. Он умел ждать. Он всю жизнь чего-то и кого-то ждал. В Ленинграде, в казарме морского училища он ждал результатов экзаменов. В Чечне, в залитой водой яме засады – появления связников Хатаба. В снежную слякоть Донбасса, в снайперской засидке – когда немецкий наёмник наконец высунет свое веснушчатое рыжее мурло, и он, уже подполковник, сделает свое дело. Да он почитай всю жизнь ждал. Подождёт и сейчас.

А потом пришла уверенность, что всё исполнится, всё будет так, как задумано, как уже решено где-то там, наверху. И он ощутил, как по телу стало разливаться тепло и неимоверная легкость, и радость, как бывает после выполнения тяжёлой, но крайне необходимой работы. Все чувства отключились, и в душе радостно заиграло одно, ранее как будто и не изведанное. Фёдор начал было к нему прислушиваться, он пытался осознать его, понять, что это такое, но тут Любушка, слегка откинув голову назад прошептала: – Я согласна.

– Федор, ты слышишь, я согласна, – легкая поволока затянула её глаза, она будто собиралась опять пустить слёзы, и Фёдору стало её как-то неимоверно жаль. Эту слегка разлохмаченную, пахнущую коньячным духом, закутанную в прикроватный плед женщину, внезапно ставшую ему такой близкой и родной было очень, очень жаль.

– Любаша, Люб, ты только не плачь, не надо, это очень хорошо, что решилась, я очень надеялся на это. И был почти уверен, что ты согласишься. Ты молодец.

– Но почему, ведь ты не знал меня так долго, почти сорок лет, как ты мог быть уверен?

– Знаешь, ведь человек к семнадцати годам уже сформирован, а та семнадцатилетняя девчонка из восемьдесят четвёртого сделала бы именно такой выбор. Правда оставалась ещё вероятность, что муж, семья, дети… – тут Федор запнулся.

Люба широко раскрыв свои и так огромные глаза выдохнула, – Какая семья, о чём ты…

Проговорили они до самого утра, дождь наконец стих, на улице уже рассветало. На востоке, порозовел восход, и медленно начало подниматься уже холодное, почти сентябрьское солнце, пытаясь прорваться сквозь обложные свинцовые тучи. А до этого долго пили чай, а потом Люба захотела есть, и Фёдор быстро нажарил ей картошки.

Потом они пили кофе с горьким шоколадом, и всё о чем-то говорили и говорили. Не будучи разговорчивой по жизни, Люба говорила много, много спрашивала, и, как-то незаметно для себя выложила Фёдору всю свою жизнь, всю без утайки. Она рассказала все свои тайны и все свои грехи, все свои увлечения и все свои горести, и страдания.

А выговорившись, смутилась и замолкла – Федь, ведь я тебе словно генеральную исповедь перед батюшкой, всё начистоту. Как такое возможно?

Не молчал и Фёдор, и по мере того, как он рассказывал, ему становилось стыдно. За сорок лет он ничего не сделал чтобы её найти. А ведь она ему сильно нравилась. Почему же он так поступил? Фёдор пытался себе ответить, и не найдя ответа тоже замолк…

Опять наступила тишина, опять были слышны только часы и скрип лип под окном, но эта тишина уже не казалась родной, и укрывающей, она была тревожной, колючей, напрягающей. Фёдор понял, что они подошли к тому моменту, когда уже пора, когда не нужно медлить, или момент уйдёт и станет поздно.

Поздно не потому, что не сделать, поздно потому, что между ними что-то станет, станет что-то чужое, мерзкое, нехорошее. И это что-то сломает их только зарождавшееся чувство, их привязанность и благодарность, их деликатность и смущение, их радость обретения и жалость друг к другу. Сломает и уйдёт. Оставит что-то плохое, что не даст им сделать. И они не смогут. Поэтому нужно делать. Нужно делать сейчас.

Люба как будто почувствовала – Федь, уже пора наверное, вон и солнышко нас приветствует, словно счастливого пути желает.

– Да, пожалуй, – Фёдор поднялся, привстал на цыпочки, потянулся.

– Подожди, подожди Федя, ты только ответь. Ты ведь будешь знать про это всё, а я, я буду знать? – похоже Любушка задала самый главный для себя вопрос.

Фёдор замер на месте – Нет, ты знать не будешь. – он внимательно глядел на неё – но не тревожься, я расскажу тебе потом. Позже.

– Потом, это когда? Когда мне будет сколько? – Любу это всерьез заинтересовало, она волновалась, и пристально глядя на Фёдора, нервничая, покусывала губу – И потом, ты будешь рядом? Ты будешь со мною, ты не бросишь меня?

– Да. Буду рядом. И да, я обещаю, что не брошу тебя. И да, скажу. Но когда не знаю. Ведь ты должна быть готова. Подумай сама, подходит к тебе парень и рассказывает, как всё вышло, как было на самом деле, тяжело поверить, правда?

– Ну да, фантастика. Люба тоже встала с дивана – И ещё, может дашь мне что-нибудь одеться, а то в этой тоге не очень-то удобно. Да и в туалет надо, еле терплю, удобства на улице?

– Нет, в доме, туалет в той комнате, в углу.

– Септик?

– Нет, овраг на краю участка.

– Ну тогда, что-нибудь найди напялить на бедное женское тело, и всё, можно начинать, – не смотря на несколько дурашливый тон было видно, что Любушка волнуется.

Фёдору немного устыдился, подошёл к шкафу, начал перекладывать свои вещи, пытаясь найти, что-либо подходящее, но что тут найдешь, он метр восемьдесят восемь, она метр семьдесят, он пятьдесят четвёртый, она наверное сорок восьмой, и как тут разойтись?

Тут он вспомнил про страйкболистов, что приезжали регулярно из Нижнего, погонять по здешним заброшенным колхозным фермам. Вещи, амуницию, всё здесь оставляли, с собой забирали только связь и оружие. А что, удобно, баба Нюра перестирает, перегладит и Фёдору принесет. И ей копеечка, и им возюкаться не нужно.

Сунулся в чулан, вытащил с верхней полки рюкзак, другой, ага, вот они – Ларенкова, Устюгова, Денисова, все девчонки под Любочкину стать, сейчас и выберем…

Минут через десять Любаша в берцах и натовском камуфляже, стояла смущенно улыбаясь и протягивая руки – Я готова, страшно только немного.

Фёдор протянул ей свои, они взялись за руки, и глядя друг другу в глаза почти одновременно сказали: – Господи, мы готовы.

Фёдор немного помолчав добавил – И пусть свершится Твоя Господи Воля, а не наша…

Мир вокруг изменился, стал вязким и тёплым, потом горячим, и вот ослепительный свет залил всё кругом, глазам стало некомфортно, и последнее что Фёдор увидел были испуганные и участливые Любины глаза…

Через мгновение в комнате никого не было, а на полу рядышком лежали два камуфляжа: натовская флора и российская цифра.

Глава 3. 1973. Первое сентября – первые проколы.

Вначале был Покой. Покой был полным и безбрежным. Покой лелеял и баюкал. Спокойствие и Любовь, от него исходившие, были безконечны, и для совершенства Покой ни в чем не нуждался. Всего было в избытке. Он был совершенен и самодостаточен. Как огромный океан, не имеющий начала и конца. И ничего более не требовалось. Но где-то что-то пошло не так, и появилось сознание. Оно долго металось, искало за что бы зацепиться, и, уже почти отчаявшись, обнаружило Радость. Приняв её в себя, оно возликовало и было затоплено всепроникающим ликующим Светом, и только после этого появился Звук. Вначале робкий, несмелый, он потихоньку креп, выделялся в отдельные сгустки, и вдруг стал распадаться на составляющие, образовывать слоги, которые пытались слаживаться в слова, и наконец родились первые:

– Федечка, сыночек, вставай, – ласковый, нежный, но настойчивый голос прервал состояние покоя, и Фёдор понял – пора просыпаться.

Он медленно, очень медленно открыл глаза.

Мама – молодая, очень красивая, добрая и ласковая, склонившись, гладила его по голове. Его любимая мамочка была живой и здоровой. Она смотрела и улыбалась, радуясь за своего сына, за своего первенца.

– Вставай Федечка, первое сентября, сегодня в школу, ты помнишь?

– Мамочка, мама, моя мамочка, – ещё не осознав полностью с ним произошедшее, и где он находится, и как такое стало возможным, Фёдор обнял мать руками за шею и притянул к себе: – Мамочка, милая моя мамочка, я тебя так сильно люблю, сильно – сильно.

Мгновение спустя он стал целовать её, куда мог попасть: в щеки, в лоб, в волосы. Та, смеясь, пыталась увернуться, но Фёдор не отпускал, сильнее сжимая руки на затылке и притягивая к себе. Наконец она вырвалась, вроде даже слегка смущаясь: – Федька, ну ты что? Что с тобой, Феденька?

Но сама была довольна, Фёдор видел это, а она ещё раз улыбнулась: – Ты чем завтракать будешь, хочешь картошки жареной, или яичницу?

– И то и другое буду, и побольше, – есть хотелось, словно марш бросок на полсотни кэмэ отмотал. Мать с удивлением покачала головой, и чему-то своему улыбаясь, вышла из комнаты. А Фёдор блаженно вытянувшись, закинул руки за голову:

– Ну вот я и дома…

Прочитав наскоро правило батюшки Серафима, и добавив молитвы об убиенных младенцах и за упокой всех православных, Фёдор вышел во двор. От увиденного сразу стало неприятно. Царившая вокруг разруха поразила, и хотя он не помнил, как там, в то время было, увиденное совсем не понравилось.

Просевший штакетник забора. Летняя кухня – времянка с завалившимся углом. Следы огромной лужи, уже высохшей, в углу участка. Туалет, то бишь отхожее место набок, полнёхонько, пора новую яму копать. Всё как-то не прибрано, замусорено, словно бомжи какие-то, алкаши, здесь живут, а не люди. Фёдор обошел участок по периметру, ничего хорошего не увидел. Сарайчика мало мальского и то нет, огород запущен, лишь трава – бурьян. Деревья, правда фруктовые имеются, пара абрикос, две яблоньки, вдоль забора с улицы пяток вишен, два грецких ореха. Во дворе, вдоль внутренней стороны забора заросли малины и смородины. Всё запущено. Мда уж, не особо.

На обратном пути подошел к самодельному турнику. Две пятьдесят седьмые трубы забетонированы в землю, над ними приварена третья, пол дюймовая с арматурой внутри, в качестве перекладины к столбам. Подтянулся раз, другой, тело послушно, а ну-ка сколь смогу выжать по максимуму. Двадцать три раза. Мог бы ещё пару раз, попробовать до четверти, да мать окликнула. Но и так понятно. Тридцатник при небольшом усилии сделаю. Может больше. Похвально.

Вернувшись из туалета, Фёдор подошел к умывальнику, цинковое ведро с краником, раковина металлическая с отбитой эмалью, стекает в другое ведро побольше. Его получается по мере заполнения в туалет выносить требуется. Как-то всё совсем печально.

На столе десяток помидор, стакан молока, мать выложила на тарелку горку жареной картошки, пару яиц с ярко желтым, с почти оранжевым желтком: – Кушай сынок.

Сама присела рядом, – склонила голову – смотрит. Фёдор перекрестил стол, сам перекрестился, уселся завтракать: – А ты мам, чего не кушаешь?

Мать не отвечает, смотрит с изумлением, – Ты что это, Фёдор, еду крестишь что ли?

– Ну да, мам, перекрестил, что-то не так?

– Да всё не так, нельзя сейчас еду крестить, не то время, ты больше так не делай.

Фёдор насупился, посуровел, замолчал.

– Федь, ты слышал меня, не делай так более, хорошо? И потом, с чего ты это начал, кто тебя научил? Не крестил никогда, и вот ни с того, ни с сего начал. И вообще, ты сегодня какой-то не такой.

– Какой, не такой, не пойму, объяснись пожалуйста.

– Фёдор, ну не такой, я же чувствую, словно что тобой случилось, ходишь кругом, заглядываешь всюду. В первый раз видишь? Вздыхаешь недовольно. Даже это твое "объяснись пожалуйста". Целоваться с утра бросился, будто вечность целую не видал. Тебя что, подменили? Или повзрослели? Что случилось, рассказывай.

Фёдор смотрел на мать, а голова считала варианты, считала быстро, не угнаться за ней самому сильному компьютеру. Считала и не находила. Ни одного, кроме одного. И выходило так, что делать нечего, придётся признаваться, – материнское сердце не обманешь, не проведёшь. Быстро же она его раскрыла. Мать есть мать. Мама, она сразу чувствует, любой обман, даже и не обман, а фальшь малейшую. И стоит ли обманывать мать, кому ещё довериться, как не ей, той, что ночами у твоей кроватки не спала, той, что готова за тебя на любую беду, и на смерть любую. За кровиночку свою, за сердечко свое. И Фёдор решился…

– Мам, ты только не волнуйся, я тебе сейчас расскажу. Но странно это всё. Ты только не волнуйся, ладно? Не будешь?

– Ты что такое натворил, Феденька? Что случилось?

– Ой, мать, да нормально все, – Фёдор махнул рукой, – ну что ты сразу, что натворил, что случилось? Хорошо всё, правда. Это я о тебе волнуюсь. И сказать, как не знаю, чтобы помягче значит вышло.

– Слушай Федечка, не тяни, а? Говори, прошу тебя, говори поскорее. Что ты всё тянешь, еще хуже делаешь, уж лучше бы сразу рассказал, и делу конец. – мама встала, опёрлась руками о стол, словно собралась уходить.

– Ну, что ж, мать, слушай, – да ты только сядь, в ногах то, правды говорят нет, что выстоишь?

Мать усмехнулась, – Ну да, ногами правду не выстоишь, да вот только и задницей не высидишь, – но на табурет всё же присела.

Фёдор пропустил последнее мимо ушей и вздохнув начал.

– Знаешь, сегодня со мной будто что-то произошло. Будто в другом мире побывал, и в мире этом пережил многое, и узнал многое. И словно вырос там. Настолько вырос, что и ощущения сейчас другие, и к жизни отношение другое. Не детское совсем. Будто повзрослел душою, но вот телом и не вырос вовсе. И пересказать тебе не могу всё, потому как сам ещё не всЁ полностью осознаю. Словно и не сон был, а жизнь настоящую прожил, – Фёдор на полу фразе споткнулся, остановился, встревоженно глядя на мать, приняла – нет ли.

А та, снова улыбнувшись, потрепала его по голове, – Фантазер ты у меня Федька, сказочным языком заговорил. Вырастишь – писателем станешь. Фантастом. Как Стругацкие.

А потом, глянув на часы на подоконнике заспешила: – Ох Феденька, заговорились мы с тобой, без четверти же, пора Ванечку будить. Убери со стола, собаку покорми, а я быстро Ванечку соберу и пойдём, – мать поджала губы.

– А про это мы с тобой позже поговорим, интересно ты рассказываешь, да и слог чудной какой-то слышится, но всё будто по-настоящему. Складно. – мать поцеловала Федора в макушку и вышла…

Фёдор убрал со стола, помыл посуду. Посмотрел сливное ведро – больше половины, вынес и его, только не в туалет, а на улицу. Слил в неглубокую колею, вода широко разлилась, и спустя десяток секунд впиталась в сухую землю. Нужно бы ямку под умывальный слив выкопать где-то в уголке участка. Не будешь же так таскать постоянно, и в туалет тоже не дело выливать. А вообще сделать бы канализацию, пяток колес легковых вкопать, трубу завести, много ли той воды с умывальника будет, всё впитается.

Так, что теперь? Теперь накормить собаку. Похоже это его, типа обязанность. Собака смотрела глазами преданными и находилась в состоянии тревожного ожидания. Ну в каком ещё состоянии ей находиться, если она с вечера не жрамши, а тут кормилец родной проходит? Конечно же в тревожном. Вроде как каждое утро кормят, а ну как сегодня сорвется?

Фёдор вылил миску помоев – хлеб, разведенный ополосками с тарелки и сковородки. Собака благодарно вильнув хвостом, зачмокала с видом ударника соцсоревнования.

Это я шучу так? Фёдор усмехнулся. И остановился, глядя на глотающую похлебку собаку. Что-то не так, а что именно не так, он и не понял сразу, – но ещё мгновение и его озарило – появилось новое чувство. Тревожность. Ещё не тревога, еще не замигала красная лампочка, но понимание: что-то не так, уже пришло.

И сразу, после осознания этого, появилось объяснение. Вернее, появились вопросы, которые требовали объяснения. Почему собственно в доме и во дворе так запущено? Почему мать спит с Ванечкой в проходной зале на панцирной полуторке, а не в спальне с отцом? И где вообще папа, почему он с нами не завтракает, да и мать ничего с утра не поела.

Размышления его прервала мать, – приоткрыв дверь, она позвала: – Фёдор, мы уже почти готовы, одевайся, сейчас выходить будем.

Зайдя в дом Фёдор буквально наткнулся на младшего братишку, тот, увидев его, по-младенчески залепетал:

– Фе-фе, Фе-фе, – схватил за ногу, задрал голову и потом уже требовательно: – Фе-фе, Фе-фе.

Фёдор схватил его на руки, поднял на вытянутых, и в свою очередь загулил:– Братан, братуха, Ванька, едрён батон, – говорил Ванюша плохо, но Фёдор его понимал.

Сбоку мать, удивленно рассматривала встречу двух братьев, по эмоциям и накалу страстей затмившим встречу на Эльбе.

– Ты что Фёдор? Ты потихоньку, не урони его, он тяжёленький.

А Фёдор не мог остановиться: – Ванюшка, братуха.

В той, другой жизни, Ванька погиб в начале девяностых, заступился в кафе за девчонок, и был насмерть подрезан местными гопниками. Эх, братуха, говорил тебе, уговаривал, пошли заниматься боксом, борьбой. А ты всё в шахматы рвался. Мастер спорта по шахматам тебе не помог. А вот мастер спорта по боксу и самбо, глядишь выкрутился бы. А так, погиб не за зря, чистый, добрый, интеллигентный мальчишка. Да уж, добро должно быть с кулаками. Читайте Ильина. Но ничего Ванюша, мы это всё исправим.

Мать отобрала отчаянно сопротивлявшегося Ванечку: – Иди Федечка, одевайся поживее,

Синий костюм, белая рубашка, блестящие черные туфли, коричневый ранец, – всё как у людей, всё новенькое и очень вкусно пахнущее. Фёдор аж зажмурился от удовольствия и вдохнул этот запах всей своей маленькой грудью. Кстати и совсем не маленькой для восьми с половиной лет.

Фёдор вынул из ранца деревянную линеечку. Двадцать сантиметров. Встал к двери с внутренней стороны, отмерил себя. Потом отложил линейкой двадцатисантиметровые отрезки. Последний размерил по сантиметрам. Вышло почти семь штук. Это значит, я без сантиметра метр сорок. Нехилый так парнишка. Пошёл в школу с восьми с половиной лет. Значит и роста я высокого, и веса, наверное, немалого, взглянув вниз на отсутствующий животик решил Фёдор.

Через пять минут, с ранцем за спиной и букетом астр в руках, он шёл рядом с мамой, держащей на руках бунтующего и что-то лопочущего Ванечку.

– Ма, он чем недоволен, может есть хочет? Ты ведь тоже так и не поела?

– Да нет, он на землю хочет, а завтракать мы в садике будем, мы с заведующей договорились, ты кстати тоже заходи после школы, будешь обедать в садике.

– Удобно ли, может я в школе обедать буду?

– Нормально всё, у меня с зарплаты удерживать будут, там совсем копейки выходит, нам ведь совхоз сильно помогает, еда хорошая, калорийная, всегда свежая, так что ты заходи, понял?

– Хорошо мам, – Фёдор вздохнул, он рассчитывал обедать в школе, а иногда пропуская обед сберегать копеечку на будущие расходы. Не вышло, нужно думать, где денежку научиться добывать. В восемь с половиной лет заработать хоть какие деньг не легко будет.

– Слушай мам, а почему я так поздно в школу иду, в восемь с половиной лет, другие дети уже во второй класс, или даже в третий, а я в первый?

Мама остановилась, спустила Ванечку на землю, нехотя протянула:

– Федя, давай мы об этом позже поговорим, вечером?

Опять что-то не то ляпнул, Фёдор протянул ладонь Ванечке и тот радостно за нее ухватившись опять загулил свое:

– Фе-Фе, Фе-Фе.

Дальше шли молча, ну не совсем – под Ванечкины комментарии, а уже свернув на Стефана Великого мать не вытерпела:

– Как папа погиб, мы долго жилья не имели, только весной, в мае, Карен купил этот домик, сразу и переехали.

– Папа погиб? – вырвалось у Фёдора, – Как погиб?

Мать остановилась, удивлённо глядя на Фёдора. Да него медленно стал доходить смысл произнесённого. Отец погиб. Значить они живут без отца, втроём.

– Карен?

– Ну да, Карен.

– Он тебе кто? Брат? И почему папа умер? – Фёдор остановился в ожидании ответа.

Мать покраснела, закусила губу, на повышенном тоне бросила:

– Папа, он погиб. И-и-и, – мать что-то ещё хотела сказать, но как обрубила:

– Ну всё, хватит,– сказала же, – Вечером поговорим…

Справа показался детский сад. Весело окрашенный светлыми красками забор был обсажен по периметру деревьями, увешанными жёлтыми спелыми яблоками, и мать махнула рукой на невысокую, свежеокрашенную в розовое скамеечку у входа в садик:

– Подожди пожалуйста, посиди здесь, – и подхватив Ваню на руки зашла в садик.

Федор положил цветы на скамейку, присел на корточки. Задумался. Всё слаживалось совсем не так, как ему представлялось. Всё сложнее. И всё хуже. Много хуже.

Отец погиб. Где, как, при каких условиях? Жилья нет, живём в доме, купленном каким-то Кареном. В каких отношениях с ним мать? Содержанка? Очень неприятный вопрос. Но его нужно раскрыть полностью. Это поначалу самое главное.

Дальше: – что делать с башкой, ещё жить не начинал, а мать меня уже раскрыла. А что будет дальше? – ведь мне учиться и учиться. Учиться как? Себя сразу выдам, притворяться не получится по любому. Да и сидеть в первых классах, учить буквы, чистописанием заниматься, ну явно не комильфо. Столько лет терять и выть со скуки. Значит надо форсировать обучение.