Князь механический
– Не обольщайтесь – какое место кому уготовано Богом, один лишь Бог и знает. Следующим государем будет не Алексей Николаевич. Алексей долго не проживет, и это всем известно. Он ходит, держась за стены, из страха упасть, поцарапаться и умереть. И рано или поздно именно так и случится. Что касается высшего света, то вы требуете от меня невозможного. Я не в состоянии заткнуть всем рты. А весь высший свет о том только и судачит – кто займет трон следующим. Хотите вы того или нет, но вы – в числе кандидатов. Что до меня, то я бы, конечно, предпочел республику, но идея изъятия у государя всей власти и передачи ее Думе сейчас не в моде, хе-хе.
– Тем не менее я прошу вас по крайней мере донести до всех любопытствующих мою точку зрения на сей счет.
– О, это безусловно, – кивнул Николай Михайлович, и Олег Константинович в очередной раз подумал, что с великим князем никогда нельзя понять, когда он серьезен, а когда паясничает.
– Я вообще не понимаю, – перевел разговор с неприятной для себя темы Олег Константинович, – почему государь не распустил окончательно Думу после того, как она в феврале 1917-го устроила государственный переворот?
– Распустить окончательно Думу – значит признать очевидные, но страшные вещи, – хихикнул Николай Михайлович, – посудите сами. Когда в феврале 1917-го в Петрограде начались волнения, Дума ничего не делала. Потом сами собой разбежались министры, а государь уехал в ставку, где, верно, принимал свои любимые парады. В результате в столице настала анархия, Дума была вынуждена взять власть и назначить Временное правительство. Ну кто-то же должен был это сделать. Потом Гучков с Шульгиным[9] поехали к Ники рекомендовать ему отречься от престола. Никто, заметьте, револьвер к сей венценосной голове не приставлял и вопрос «жизнь или корона?» не ставил. Он отказался от своего царства, которое сберегали его отцы, деды и прадеды, даже не потрудившись за него повоевать. Добровольно! Потом публика увидела, что власть у Временного правительства не сегодня завтра отберут немецкие шпионы Ленин с Бронштейном, и потребовала генерала Корнилова в диктаторы. Посланный Корниловым генерал Крымов застрелил в Зимнем дворце Керенского, а его конный корпус прошел парадным маршем по Невскому, повесил на фонарях всех членов Петроградского совета и всю большевистскую братию. Тотчас же Временное правительство в полном составе, только что без Керенского, высказалось за возвращение вакантной короны обратно на голову Ники. И в чем после этого обвинять Думу? В том, что двое ее членов без оружия приехали в ставку, набитую верными государю войсками, и попросили его подписать отречение? А государь, вместо того чтобы повесить мятежников, покорно все подписал? А когда бравый генерал Корнилов за пару дней разогнал толпу дезертиров и плохо вооруженных рабочих, которых не могло разбить все царское войско, Николай надел обляпанную жирными пальцами Керенского корону обратно. То есть государь у нас как дите малое: скажут «отдай престол» – отдаст, не найдут вместо него никого получше, скажут «ладно, садись обратно» – и он сядет. Собственно, конечно, именно так оно и есть – но, чтобы разогнать Думу, надо себе в этом признаться. А Ники свои слабости не признает никогда!
Олег Константинович посмотрел в окно, где уже возникали огни приближающегося Царского Села. Может быть, Николай Михайлович и был прав в своих оценках личности государя. И даже, наверное, прав. Но какое имеет значение, плох царь или хорош? Разве солдаты на войне, умиравшие за отечество, рассуждали, плохи ли царь с отечеством или хороши, если хороши, то умирали с бо́льшим воодушевлением? Долг всякого русского человека – быть верным своему государю. И его, Олега Константиновича, род, первый среди всех русских родов, имеющий перед ними особенные привилегии, имеет и особенную ответственность. Он должен быть первым во всем – и в служении своему государю в том числе. Олег Константинович жил, повинуясь долгу Романовых. Он физически не мог жить иначе. А раз так, то в чем польза от оценок личности государя?
– Как вы находите Петроград? – спросил между тем Николай Михайлович, поглаживая пальцами висевший на цепочке от часов маленький золотой, вероятно масонский, треугольник.
– Нахожу в нем огромную стальную башню и цеппелины, – ответил Олег Константинович, поворачиваясь к великому князю, – и климат поменялся не в лучшую сторону.
– Да, все так, все так, – задумчиво пробормотал Николай Михайлович, – вы вернулись в город башни и цеппелинов, идеальных механизмов. И ветра. Они, кстати, взаимосвязаны: ветер появился, когда достроили башню. Бытует даже мнение, что она каким-то образом изменила нашу розу ветров. Хотя это чушь, конечно. На самом деле, откуда взялся ветер, не знают даже в Академии наук. Вы уже успели полюбоваться башней в ночи? У вас же окна на Неву выходят?
Олег Константинович кивнул.
– А не находите ли вы странным, что ночью башню освещают прожекторами?
Олег Константинович удивленно посмотрел на великого князя.
– Я полагаю, в целях облегчения навигации… – растерянно сказал он, понимая, что это не причина, и действительно довольно странно освещать башню столь ярко.
– Бросьте, – махнул рукой Николай Михайлович, – для навигации достаточно нескольких маяков.
– Зачем же тогда? – спросил князь.
– Затем, что она здесь главная, – ответил Николай Михайлович, – в правящих кругах утвердилось мнение, что машины гораздо благонадежнее людей. Они не устраивают забастовки и не перекрывают улицы баррикадами. На войне не подвержены большевицкой агитации, не братаются с немцами и не бегут с поля боя. Но главную свою услугу они оказали государю уже после победы. Машины навели в Петрограде порядок, который не могли навести ни полиция, ни армия. Когда была построена башня и началось постоянное патрулирование цеппелинами, вакханалия грабежей и убийств, не прекращавшаяся на городских окраинах с самого окончания войны, была остановлена за несколько недель. Теперь цеппелины и башня для государя – единственные надежные защитники его власти. Но, – Николай Михайлович ухмыльнулся, – добро бы один только Ники и Ко уверовал в машины. Однако их полюбил и народ! Конечно, они избавили мещан от страха быть убитыми на улице бездомным солдатом, но вот городовыетоже общественный покой охраняют, а кто их любит? После февральского переворота в Фонтанке десятками топили! А потому что цеппелины, в отличие от городовых, не берут взяток. Пулеметы, стреляющие с неба, суровы, но справедливы. Их жестокость не в счет. Народ истосковался по справедливости, а кто справедливее машины?
Поезд остановился – железнодорожники, переводили стрелку, чтобы пустить его в объезд самого Царского Села на особую ветку, идущую прямо к Александровскому дворцу.
– Да и как народу не уважать машины? – продолжал разглагольствовать Николай Михайлович. – Придите на любой завод: машины там в почете, их тряпочкой протирают, а рабочие кому нужны? Отрезало ему руку – ну сам и виноват. А ведь машины с каждым днем все умнее и умнее. Скоро не люди ими – они людьми управлять будут! У нас тут, кстати – слышали ли, – театр открылся, в котором все актеры механические. Так что недалек тот день, хе-хе!
– Так народу, наверное, обидно должно быть, – возразил Олег Константинович, с улыбкой следивший за ходом рассуждений Николая Михайловича.
– Это нам с вами, ваше высочество, обидно будет, когда над нами консервную банку начальником поставят, – ответил великий князь, – а народу цеппелин с пулеметом лучше, чем городовой с ржавой шашкой. На заводе мастер, такой же, как ты, из подлого сословия, а тобой помыкает. Оштрафовать волен. Разве не лучше подчиниться высшему разуму, воплощенному в машине? От нее хоть луком да портянками не воняет. Ну а иные, которые совсем философски на вещи смотрят, прямо говорят: грядет царствие машин! И башня – символ этого царствия – каждую ночь уже горит неугасимой лампадой.
– Кто же это говорит? – спросил Олег Константинович.
– Да в любой газете об этом написано, надо только уметь прочесть, – воскликнул Николай Михайлович, – вот на спор, хотите – сейчас найду?
Он вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо сегодняшний «Петроградский листок», купленный на вокзале в ожидании поезда. И стал его просматривать.
– Что-то долго стоим, – сказал Олег Константинович.
– Конечно, – не отрываясь от газеты, пробормотал Николай Михайлович, – это царский поезд без остановок пропускают, а нам, которые пониже, надо ждать. Иначе путаница возникнет в свыше установленном порядке вещей… О, глядите!
Николай Михайлович с торжествующим видом протянул Олегу Константиновичу газету.
– Благоволите прочесть, в «Событиях петроградского дня», вторая заметка, – сказал он.
«Новый Раскольников с 15-й линии, – прочел князь название заметки. – Вчера в квартиру вдовы купца Игошкина на 15-й линии Васильевского острова пришел хорошо одетый молодой человек, сказавшийся покупателем на золотую табакерку, которую г-жа Игошкина продавала, дав о том объявление в газету, с целью улучшить свое материальное положение. Как рассказала полиции кухарка Ольховцева, находившаяся во время визита в кухне и все слышавшая, посетитель осмотрел товар, однако вместо того, чтобы платить, ударил вдову ножом и, схватив табакерку, а также еще ряд золотых предметов, бросился вон из квартиры. Опомнившись от страха, Ольховцева открыла выходившее во двор окно и стала звать дворника. Прибежавший на крик дворник и остановил молодого человека, который в тот момент как раз сбежал по лестнице. Что, вполне вероятно, спасло ему жизнь, так как в противном случае бегущего по улице убийцу наверняка застрелили бы из цеппелина.
В полицейском участке оказалось, что убийца – студент Горного института Петр Коновалов, сын помещика из Киевской губернии, которому отец каждый месяц высылает по 100 рублей на жизнь в столице. На вопрос судебного следователя, зачем же он, получая такое вполне достойное содержание, решился на убийство, Коновалов ответил следующее. Денег ему не хватает, так как все, что получает от родителя, он тратит на покупку различных технических приспособлений, с помощью которых надеется сделать механического человека, способного самостоятельно двигаться и действовать. «Время для такого изобретения настало, – заявил он следователю, – и, кто сделает его первым, тот и войдет в мировую историю». Прибывшие на квартиру студента полицейские действительно обнаружили там множество разных механизмов, а также следы опытов над животными. Квартира большая, но находится в крайне запущенном состоянии – видно, что ее хозяин о собственном комфорте нисколько не заботится.
По решению следователя студент Коновалов отправлен для освидетельствования в клинику для душевнобольных».
– Явный сумасшедший, – сказал князь, возвращая газету.
– Конечно, – согласился Николай Михайлович, – но таких сумасшедших день ото дня все больше.
Между тем они приехали, и железнодорожный служитель, постучав в дверь купе, доложил, что всех приглашенных к государю просят пожаловать в вокзал, где их ждут присланные из дворца автомобили.
– Ну счастливо вам, – сказал, протягивая Олегу Константиновичу пухлую руку с двумя перстнями, Николай Михайлович, – а за мной другой автомобиль прислан. И имейте в виду: все, что я вам говорил про Ники, еще в большей степени относится к Питириму.
– Митрополиту? – удивился Олег Константинович.
– Да, местному митрополиту. Он теперь у государя и государыни вместо Гришки Распутина. Только это особо не афишируется – чтобы дело не кончилось как в прошлый раз.
III
* * *
Государь встретил Олега Константиновича в парадном кабинете царскосельского Александровского дворца, с обшитыми дубовыми панелями стенами и нависавшими антресолями, скрадывавшими высоту пространства. Был полумрак, и только бильярдный стол ярко освещался висевшей прямо над ним лампой. На нем не играли уже восемь лет: сначала по столу была разложена карта боевых действий Германской войны, а теперь – одновременно Маньчжурского и Балканского фронтов.
Император встал из-за стола и вышел навстречу. Он был таким же, каким князь помнил его со времен последней встречи, на новогоднем балу в Зимнем в начале 1919 года. Николай Александрович вообще не замечал времени и ничем не отличался бы от своих казенных портретов, написанных в начале царствования, но в середине войны он вдруг осунулся и под глазами появились мешки, как будто снарядный голод, который испытывали его солдаты, истощил и самого государя.
Николай Александрович был по обыкновению любезен, расспрашивал о делах на фронте, передавал поклон от Александры Федоровны, которая хотела видеть князя лично, но в этот день занемогла. Князю было неуютно все время чувствовать на своей спине взгляд молча сидевшего в углу митрополита Петроградского и Ладожского Питирима, о присутствии которого сам государь, казалось, забыл, и Олег Константинович с нетерпением ждал, когда же император перейдет к тому, ради чего его пригласил.
Внезапно митрополит, как будто проснувшись, зашелся долгим старческим кашлем. Николай, в этот момент что-то говоривший князю, замолчал и посмотрел на Питирима. Сам князь не стал оборачиваться, предпочтя следить за лицом императора, и, как ему показалось, увидел у того в глазах хорошо запрятанную искру переходящего в ненависть страха.
Митрополит откашлялся и, ни слова не говоря, шаркающими шагами пошел к двери. Дверь скрипнула, а потом хлопнула. Николай посмотрел на князя, как будто он ждал ухода Питирима и теперь мог сказать то самое главное, ради чего вызвал.
– Этот дом, – сказал государь, – я очень люблю его. Я здесь родился. И здесь я могу подходить к окну, смотреть в него на озеро, на парк. Там деревья. А в этом гадком Петрограде к окну не подойти – из моей спальни виден Александровский сад. И там пули. Пули корежили ограду. Ограду заменили, она как новая. Но они втыкались в деревья.
Николай говорил, как говорил обычно, тихим спокойным голосом, но его глаза, всегда вежливо и немного застенчиво смотревшие на собеседника, были теперь пусты, расфокусированы, словно никакого собеседника перед ним вовсе не было.
– Там, под моими окнами, все деревья в шрамах. В шрамах от пуль моих солдат, которые стреляли в мой народ, – продолжал он. – Я читал, как все было. 9 января детишки залезли на деревья, чтобы посмотреть, как я выйду к рабочим, а я не вышел, и по ним стреляли, и они падали, падали с деревьев, как подстреленные воробушки. Рабочие шли ко мне с иконами, с хоругвями, с портретами, с моими портретами, а мои солдаты, моя гвардия стреляла в них. Их жены потом ходили по мертвецким в больницах, выискивая своих мужей, а их там не было, потому что их уже тайно, без отпевания, похоронили в общих могилах. Я читал следственные материалы, накануне они говорили: «А ну как не выйдет к нам царь?» И сами себе отвечали: «Тогда нет у нас больше царя!»
Государь, наконец, сфокусировал свой взгляд на князе.
– Вы понимаете? – спокойно сказал Николай. – Нет у них больше царя. Меня у них нет. Это была точка отсчета всего. Потом – кровь, забастовки, негодяй Витте вырвал у меня манифест о созыве Думы[10], и дальше – все только хуже, хуже, пока не случилось восстания в феврале. Теперь порядок водворен, но… это только такая видимость. Они точат ножи. Они хотят убить моих детей и меня. Потому что у них больше нет царя, понимаете?
В лучах прожекторов, освещавших черное пространство вокруг дворца, падал снег. Государь подошел к князю и обнял его за плечи:
– Ваша семья, Олег Константинович, единственная из всей императорской фамилии воевала не в штабах, а на фронте. Все русское общество смотрит на вас с восхищением, а я вижу в вас того единственного человека среди нас, которому могу довериться. Который кровью своею доказал верность России. Я вижу в том, что вы вернулись из Маньчжурии именно сейчас, перст Божий, потому что чувствую, что в ближайшее время должен буду опереться об вашу руку. Прошу вас – поклянитесь, что не оставите своего государя.
Олег Константинович, удивленный и тронутый словами императора, тихо сказал: «Клянусь». Они стояли друг напротив друга, в одинаковых зеленых армейских кителях с орденами Св. Георгия IV степени. Князь Олег Константинович получил его в 1914 году, когда, возглавив кавалерийскую атаку, первым врубился в немецкий разъезд и получил едва не ставшее смертельным ранение. Император – через год, за то, что при посещении Юго-Западного фронта находился на расстоянии 6 верст от австрийских позиций, побывав в зоне действенного огня вражеской артиллерии.
– Спасибо, – сказал государь, и его голос как будто дрогнул, – я не знаю еще, о чем именно вас попрошу, но попрошу уже очень скоро. Останьтесь пока в Петрограде.
Олег Константинович кивнул. Повисла какая-то неловкая пауза.
Князь вытянулся.
– Можете мною располагать, как вам угодно, – сказал он.
Николай благодарно улыбнулся.
Когда автомобиль с князем и бароном Фредериксом, взявшимся его проводить, выехал из Александровского парка в сторону Царскосельского вокзала, в кабинет императора вернулся митрополит Питирим. Он вернулся не так, как уходил: просунувши в дверь голову, внимательно посмотрел на государя, словно пытаясь понять, уместен ли он сейчас, и откашлялся. Николай повернулся к нему.
Своей походкой слегка вразвалочку, которую так любили обсуждать его злопыхатели, митрополит вошел в кабинет.
– Светлый, светлый человек князь Олег, государь, – сказал Питирим слащавым голосом, – угодно ли вам было просить его остаться, не уезжать на фронт?
– Да, – задумчиво сказал Николай, – я попросил, и он поклялся, что не оставит в беде своего монарха.
– Достойный ответ, но иного и ожидать не приходилось. Князь Олег – самый достойный из всех Романовых – после семьи вашего величества, разумеется, – так говорят в петроградском обществе. А что же, он действительно едва не умер от раны в войну?
– Да, я помню, сначала сообщали, что умрет вот-вот. Его отец, Константин Константинович, весь бледный, примчался ко мне за указом о награждении сына, боялся, что не довезет ему, еще живому. А тот потом выжил.
– Слава Богу, слава Богу, – закрестился митрополит, – и, говорят, немец его вылечил?
– О, я не помню, – махнул рукой Николай, – это ж так давно, почти десять лет назад было. Да и какая разница?
– А вот говорят все же, что именно немец, – пробормотал под нос Питирим, – наш бы, говорят, доктор никогда не вылечил. А немец смог. Такой народ.
Олег Константинович вместе с Фредериксом выехали из той части Александровского парка, что примыкала ко дворцу и была окружена железобетонным забором с натянутой поверху колючей проволокой. Просека в 10 саженей шириной была прорублена перед ним прямо по старинному парку и вся насквозь просвечивалась прожекторами с вышек. Только таблички «Подход запрещен, будут стрелять без предупреждения» стояли в этой пустоте.
Фредерикс сел на переднее сиденье рядом с шофером, и караульный у ворот, увидев его лицо, не стал даже подходить к машине, а сразу же подбежал к щитку электрического привода, открывавшего тяжелые ворота. И, когда уже они выехали прожектор на вышке провожал их своим светом, постепенно теряющимся в хлопьях летящего снега.
– Слышали ли вы, князь, о нашей диковинке – Механическом театре? – спросил Фредерикс.
Олег Константинович покачал головой и вопросительно посмотрел на барона.
– Не знаю, понравится ли вам, однако посмотреть в любом случае рекомендую, – продолжил министр двора, – впечатляющее достижение наших инженеров, из всей Европы на представления приезжают. Государь велел передать вам билет.
Князь поблагодарил барона и убрал протянутый ему конверт в карман шинели, застегнув его на темно-зеленую полевого образца пуговицу.
Паровоз стоял под парами, несколько пассажиров, ехавших из Царского в Петроград, уже сидели в вагоне. Князь был последним, и служитель закрыл за ним дверь. Олег Константинович с удивлением поймал себя на мысли, что хорошо было бы так же, как Николай Михайлович, пройти по всему вагону и посмотреть – нет ли человека, с которым приятно скоротать дорогу до города. Но такого человека ведь все равно не было в этом вагоне. Он сел в первое свободное купе, запер за собой дверь и выключил свет, чтобы в окно было видно улицу, а не его собственное отражение. Но напрасно: чернющая чернота окружала вагон – ни одного огонька не было на протяжении 20 верст между императорской резиденцией и столицей, в самом сердце Российской империи.
IV
* * *
Где-то в чистом небе, наверное, светило солнце, но тучи над городом не пускали его внутрь. Было ли утро, или оно уже перешло в день – только пушка Нарышкина бастиона крепости разделяла их. Она еще не стреляла. Значит, утро. Автомобиль Олега Константиновича по Миллионной выехал на Дворцовую площадь, оттуда свернул на набережную и помчался в сторону залива, где поднимались краны верфей и трубы линкора «Святой Фома». Крейсера с небольшой осадкой, сумевшие пройти под мостами по неглубокому речному руслу, стояли пришвартованными у набережной. Одинокие караульные, пряча от лютого ветра головы в башлыки, сжались у трапов, мечтая о том, как закончат дежурство и пойдут в кубрик есть приготовленные судовым коком дымящиеся наваристые щи, от которых тепло разливается по телу, возвращая жизнь. И кок, подмигнув, щедро бросит в миску дополнительный кусок мяса: ешь, браток, околел небось наверху-то? Сам-то из-под Полтавы – там таких холодов отродясь не видали. А тут – одно слово, столица.
Стена ледяного снега стояла между автомобилем князя и сменяющимися один за другим серыми, в деформирующей окраски крейсерами.
Мелькнул выхваченный светом мощных фар из непрозрачного петроградского воздуха Спас-на-Водах, воздвигнутый за каналом Адмиралтейской верфи в память о погибших в Цусиме. Здесь строили для них корабли, здесь же поминают и их души. Набережная Невы кончалась, автомобиль резко повернул налево, по Мойке выехал на Пряжку и на Матисовом острове встал перед огромной, давящей, похожей на тюрьму и, в сущности, тюрьмой и являвшейся лечебницей Святого Николая для душевнобольных. Вызванный телеграммой, ради нее и вернулся Романов с Маньчжурского фронта.
Был приемный час: несколько десятков человек, закутанных в невероятные тряпки и тем лишенные пола, возраста, имеющие только сословие – подлое, толпились перед входом. Каждый сжимал в руках тюк с едой – разве же здесь досыта кормят их несчастных больных родственников? Романов решительно подошел к двери, и привратник, придирчиво спрашивавший каждого, к кому идет да в какую палату, вытянулся во фрунт. Видно, из отставных солдат. Подействовали ли на него подполковничьи погоны князя, георгиевская шашка или в этот миг в ясных глазах Олега Константиновича появилось что-то, что подсказало всем встречным необходимость отойти в сторону?
– Где, любезный, палата № 128? – спросил князь.
– По лестнице во второй этаж, а там направо до конца, ваше высокоблагородие, – гаркнул, как на плацу, привратник. Он был когда-то хорошим солдатом.
Внутри пахло больницей: щами, сырым, плохо высушенным бельем и застоявшейся мочой. По широкому коридору с облупившейся зеленой краской и вытертым кафелем без цели бродили какие-то потерянные люди – не то тихие больные, не то пришедшие их навестить родственники. Лестница была прямо – широкая, с затянутым сеткой пространством между пролетами и чем-то липким, разлитым на ступеньках. Князь взбежал по ней на второй этаж.
На втором этаже были те же запахи, но гораздо больше людей. Грязные, давно не мытые окна с решетками и пыльные лампочки без абажуров под беленым потолком, одинаковые двери палат, выходящие в коридор. Больные и мало чем отличавшиеся от них посетители ходили, держась друг за друга, и тихо, смущенно переговаривались, глядя в пол. Только медбратья в замызганных халатах выделялись среди них каменными лицами, единственными среди всех лишенными печати страдания.
Под удивленные взгляды медбратьев князь пошел по коридору. Визгливый, истошный идиотский смех раскатился у него за спиной. Князь вздрогнул и повернулся: смеялись из-за закрытой на засов двери. И весь коридор тут же ответил: в смехе, воплях, крике, улюлюканье потонули прочие звуки. Больные заметались, вцепились в рукава своих родственников, но напрасно: только страх и панику могли они прочитать в их глазах. Кто-то упал на пол и забился в припадке, иные сморщились, сжались, закутались в свои больничные халаты и забились под стены.
Медбратья ринулись успокаивать буйных. Иные стали поднимать с пола лежащих и волоком потащили их по кроватям. Потом стали хватать всех прочих, вырывая их из объятий родственников. В минуту коридор был очищен, и только посетители отрешенно подбирали с пола упавшие с плеч платки и чепцы да рассовывали по карманам свертки с пирожками, которые так и не успели передать.