Горячка

Глава 9

Утро  было мучительным для всех.  Дело осложнялось тем,  что этим жарким днём Оле с Мишей нужно было уезжать, их  вещи были не сложены, а мы все были в глубоком трауре по самим себе.  Миша мучился страшной головной болью (по-видимому,  у него росли рога), Сергей и Ольга вовсе не могли подняться, а Света ходила хмурая и неприветливая, как впрочем, и я.Только Славик, проспавшийся и свежий, с утра бодро облился холодной водой по пояс, покурил, тяпнул 100 грамм и теперь с аппетитом жарил себе огромную глазунью. Я взял себя в руки и подсел к нему.

– Плесни-ка…

– Правильно, – обрадовался он. – Вот и огурчик имеется замечательный…

Я взял рюмку, встал, выдохнул, зажмурился, быстро выпил, чуть помедлил и крепко захрустел огурцом. Славик налил ещё.

– Да погоди ты, – мычал я, с трудом переводя дух. – Дай на дно опуститься…

– Да чё тянуть, – беззаботно улыбался Слава, –  пей уж…

Я выпил ещё, и мне полегчало.

– Легче? – осведомился Слава.

– О, да…

– Яишенки?

– Ну, разве что, чуть-чуть…

– Ты, Алёша, не балуй, – назидательно произнёс Слава, накладывая мне порцию в которой было яиц 6-7. – День сегодня длинный будет,  заправиться надо под завязку.

Я поел, попил квасу и пошёл реанимировать остальных. Михаил был безнадёжен – его рвало даже от глотка воды, и я оставил его умирать в тишине и покое. А вот Сергея ещё можно было спасти. Он лежал на кровати, тревожно щупал пульс, держал под языком валидол, печально пил валокордин и стонал.

– Привет Сергунчик!..

– О-хо-хо-о-х… – было ответом мне.

– Я принёс тебе лекарство!

– Да ты что, Лёха, – с отвращением глядя на водку, встрепенулся Серёга. – У меня сейчас мотор встанет! Не-е-е….О-хо-хо-х…

– Ну, давай мой хороший, – уговаривал его я. –  Давай. За папу, за маму, за Второй фронт…

– Да ты убить меня хочешь!..

– Давай, полегчает же…

– Не-е-е… Не могу…

– Ну, немножко, рюмочку…

– Не, не, не…

– Так, ну-ка хватит! – сменил я тон. – Рота подъём! Быстро пей и приходи в себя! Дел по горло! Нам ещё Свету спасать надо! На раз-два!

Я добавил ещё много плохих слов и это подействовало. Серёга сел, свесил ноги с кровати, перекрестился и, кряхтя и матерясь,  выпил адского зелья, и спустя пять минут он ожил. Вместе нам удалось уговорить «подлечиться» Свету и Ольгу и жизнь в доме  стала налаживаться. Мы дружно прибрались и помогли упаковать чемоданы молодожёнам. Потом Света быстро накрыла стол, и мы сели обедать. Через час должно было приехать такси и отвезти всех нас на Курский вокзал. Мы произнесли несколько тостов и поели супа. К самому отъезду спустился  Михаил, в самом жалком виде. Мне было его искренне жаль и в то же время, что-то злое во мне нашёптывало, что он просто растяпа и клуша, и все его главные беды ещё впереди.

Оля не смотрела в мою сторону, а я не пытался как-то поговорить с ней. Прошедшая ночь казалась сном. Меня вновь охватило весёлое хмельное безумство;  я залихватски пил, острил и проказничал. Когда прибыло такси,  все опять были  навеселе.

– Всех не посажу, – хмуро пробурчал таксист, – слишком много вас, не влезете.

Об этом мы не подумали.

– За мной,  – скомандовал Слава.

Мы с Серёгой пошли за ним на шоссе и, поймав старенькую волгу, поехали к центру. По пути я уговорил их остановиться и купил коньяк. Передавая бутылку друг другу, мы пили прямо из горлышка, закусывали одним единственным взятым мной лимоном и приехали на вокзал расписные как тульские пряники. Света, Оля и Миша уже были там.

На платформе состоялось последнее трогательное прощание. Ольга плакала и горячо обнимала всех нас. Михаил жал нам руки и шаловливо помахивал рогами… Они зашли в вагон. Михаил исчез с вещами в купе, а Ольга, открыв в коридоре окно, держала сестру за руку и никак не могла успокоиться. Состав дёрнулся, Ольга в последний раз всхлипнула, отпустила Свету, порывисто протянула  руки ко мне, притянула  к себе и, ничего не таясь, долго поцеловала в губы.

– Прощай! Прощай!..

Провожающие  умилённо смотрели в нашу сторону. Я был растроган.

– Прощай.

Вагон поплыл, набирая ход,  Ольга отпустила меня, и мелко замахал нам маленькой белой ладошкой:

– До свидания, до сви-да-ни-я-а-аа… а-а-а, – донеслось до нас, и мы молча замахали  ей в ответ. Быстро тая в дорожной дымке, скорый поезд уходил на Кавказ.

Едва он скрылся, как на всех нас навалилась усталость. Мы распрощались тут же, на платформе, и поспешили по своим делам. Подождав пока все разойдутся, я присел в вокзальном кафе и взял большую кружку холодного пива. Было жарко.

Глава 10

– Как ты эту гадость пьёшь, а?  Это ж яд! У тебя ж язва!

Я сидел в офисе, похмельный и агрессивный, и пил из пивной кружки холодную кока-колу. Напротив меня сидел помятый Вадим, и точно из такой же кружки пил воду, в которой он только что растворил три таблетки аспирина. Было около 9 утра. Понедельник.

– Ага, как же, яд… А аспирин значит хлебать пиздец как полезно!

– А мне может, доктор прописал, – стал на ходу сочинять Вадим. –  Полезно это, если понемногу. Кровь разжижает…

– Мозг он разжижает, а не кровь, – злился я. –  А что бухать вредно, тебе твой доктор не говорил?

– Не-е-ет, – довольно тянул Вадим. – У меня хороший доктор. Добрый! Не то, что ты…

– Да я, – запел я привычную песню, – если хочешь знать, вообще не пью!  Так, иногда…

– Слава богу, – порадовался за меня Вадим. – А то знаешь как с ними с алкашами-то трудно… Не приведи господь!

– Да уж!..

Мы оба горестно вздохнули и припали к своим кружкам. Работать категорически не хотелось.

– Ты ведь в курсе, – сказал Вадим потирая виски. – Сегодня перестановка. Мебель собирать будем.

У меня всё похолодело.

– Ты, блять, шутишь что ли?!  Шутишь, да?! Ты так не надо, а то я, блять, окочурюсь от этого твоего юмора! Сегодня перестановка будет? Да?!

Вадим мрачно покачал головой – он не шутил.

– Я думал ты знаешь…

– Блять, пиздец! Какой кошмар!.. В понедельник – и такая хуетория!

– Да, полный каюк…

– Убей меня, Вадим, пожалуйста! – взмолился я. – Задуши! Растерзай! Раздави меня сейфом, умоляю!

– Извини…

Я уткнул лицо в ладони и завыл.

– Не плачь, сынку… – как мог утешал меня Вадим. – Вечером пива выпьем… Я угощаю.

– Я не доживу до вечера, – подвывал я. – Я, блять, сдохну на этих плантациях. Сдохну!

– Ничего-ничего, не впервой…

Я завыл громче.

Дело было в следующем. Примерно раз в квартал, а иногда и чаще, у нашего гениального директора,  резвого седого пердуна Владимира Семёновича П***, начинала чесаться жопа… Он мыл и тёр её, расчесывал гребёнкой, брил и надевал на неё шляпу, но это не помогало. Жопа чесалась всё сильнее, и тогда он принимал этой своей трижды беспокойной жопой блестящее решение об очередной перестановке мебели в офисах. Зуд начинал стихать… Весть о перестановке всегда настигала сотрудников внезапно, словно лавина, не оставляя никакой надежды на спасение. Все мужчины призывного возраста должны были в обязательном порядке участвовать в этом до коликов всем надоевшем спектакле и заново перетаскивать из одного офиса в другой тяжеленные шкафы, сейфы и тумбы. Наши девушки вынимали и переносили документацию, которая при этом  частично терялась и обязательно  чудовищно путалась, дополняя этим вселенский хаос. Это был каторжный и совершенно бесполезный труд. Только на первом этаже у нас было семь больших комнат с мебелью, не считая кресел и столов в холе и на рецепшн. А ещё у нас был  второй этаж, но об этом  кошмаре вообще лучше было не вспоминать… Там, правда, перестановка производилась реже, примерно раз в год-полтора, но если эти две перестановки совпадали в одну «двухэтажную», тогда всё действие больше походило на еврейский погром, нежели на улучшение планировки рабочих мест. Не хватало только дыма, крови и бездействующих казачьих разъездов на прилегающих улицах…

Лейтмотив этого передового движения всегда звучал одинаково: необходимо организовать дополнительные рабочие места, освежить атмосферу офисного помещения и создать новый индивидуальный внутренний стиль нашей компании. «А значит, – страстно говорила Жопа, –  вот эти шкафы мы убираем из «Отдела приёма» в «Отдел доставки», эти – в «Бухгалтерию», из «Рекламного»  мы выносим большие столы и вместо них ставим маленькие из «Переговорной»… и т.д. и т.п.» Владимир Семёнович взмахивал рукой как саблей, а мы всё больше и больше грустнели, понимая сколько нам предстоит приложить сил, дабы удовлетворить его нездоровые имперские амбиции. Каждый, кто своевременно узнавал о грозящем сабантуе, тщетно старался по-тихому улизнуть с работы, взять отгул или заболеть, но не тут то было. Неповиновение строго пресекалось, и виновных наказывали по всей  строгости законов военного времени, вплоть до о-го-го и а-та-та. Рублём и мечом карал Владимир Сергеевич непокорных, и каждый раз плач и скрежет зубов стояли в нашем крохотном особнячке во дворах Тверской улицы.

Когда простой перестановки столов и стульев стало не хватать, мы начали закупать дополнительные  столы и тумбы. Их привозили нам на симпатичной  ярко-красной  "газели" весёлые дюжие мужики, похожие на богатырей из русских народных сказок, сваливали коробки у нас в холле, каждый раз удивлялись тому, что мы сами будем всё собирать, смеялись и уезжали. Жопа радостно оглаживала картонные кули, а мы печально начинали искать по всем столам и ящикам отвёртки, пассатижи и молотки. На свою голову я как-то раз взялся руководить сборкой этой чёртовой мебели, и в конечном итоге собирал её один. У всех остальных либо находились важные дела, либо руки росли из абсолютно ненужных мест, и после их сборки всё приходилось начинать сначала.

Только два человека действительно хотели мне помочь. Первым был Никита, наш главный курьер, вторым – Вадим, но ему сказали, что он не должен этого делать. Он, дескать, начальник (причём носить столы ему было нужно и можно!), а я – подчинённый, вот пусть я и поработаю сам. Вадим был искренне возмущён таким ходом дела, но его власть была ограниченна, и он мог только подбадривать меня и стараться разгрузить с делами по доставке. Само собой разумеется, что мебель должна была собираться во внерабочее время, когда из здания уйдут все посетители. То есть получалось, что я должен был сначала отпахать весь день, а после, мокрый от пота и злой как собака, начинать таскать со всеми шкафы и собирать тумбы, в каждую из которой нужно было ввернуть 100000 шпунтиков и прочего мелкого дерьма. Мы попробовали работать в таком графике и чуть  не взбесились. Это было слишком даже  для офисного планктона, и возник стихийный митинг, быстро переросший в мятеж. Мы требовали 8 часового рабочего дня, запрещения пыток и возможности самостоятельно планировать своё время.

Под угрозой насильственного клизмирования, Жопа пошла на некоторые уступки.  Теперь, заранее сговорившись, мы могли переносить мебель в удобное для нас время и не всю сразу, а по частям. Это было уже кое-что. Мы все уже изрядно поднаторели в этом деле и теперь тратили минимальное количество усилий и времени на всю эту чушь. Смело и напористо мы двигали огромные шкафы, стремительно лавировали меж мониторов, неся над головой столы и стулья, и лихо перекатывали из офиса в офис тумбы, навалив на них пачки документов. И всё  было замечательно, если бы не одно но: быстро собрать стол или  тумбу, как ни виртуозно я научился это делать, было совершенно невозможно. Как и невозможно было делать один стол или одну тумбу более чем двум людям одновременно, не мешая при этом друг другу. Я и Никита оказались выброшенными за борт революции. Бунтующие массы, состоявшие по большей части из мелких лавочников преследующих свои собственные мелкобуржуазные интересы, получили своё, и плевать хотели на истинные интересы трудящихся. Нам сочувствовали, жали руки,  дружно ругали директора и… расходились.

Когда ушли все, на опустевшей Дворцовой площади остались лишь мы с Никитой, к нам вышла Жопа. Мы потребовали сверхурочные за сборку мебели, но момент был упущен, и нас послали нахуй. Я зашвырнул  отвёртку, пошёл к Вадиму и сказал, что чаша моего терпения переполнена, и я увольняюсь. Работать в таком авральном режиме я не мог. «Пусть лучше голод и отшельничество покроют струпьями моё тело, – говорил я Вадиму, – чем я буду пахать вечерами после работы за горсть маисовых зёрен, на этой адской кухне.  Лучше я умру лёжа на своей кровати с пивом в руке, чем стоя на коленях с отвёрткой! Прощай, мой друг! Не проливай слёз на моей одинокой могиле под забором, не надо. Не плачь над павшими борцами! Лучше выпей – за себя, и за того парня…»  Вадим страшно выругался и побежал к начальству. Его бас проходил сквозь стены…  Возник «тонкий» компромисс – я всё же должен буду собирать мебель, но могу делать это как и все – в своё рабочее время, где-нибудь в уголке и пока у меня нет дел. А сверхурочные всё равно хуй! «Доброго тебе здоровья, Владимир Семёнович! Чтоб тебя автобус покалечил!» – подумал я и согласился. И быстро проклял себя за сговорчивость.

Собирать мебель зимой было ещё хоть как-то возможно – в офисах царила прохлада, а при большом желании можно было выходить остужаться на улицу. Летом же, при неработающих кондиционерах, я буквально купался в собственном поту, и отвёртка прокручивалась в моих влажных ладонях. Я вытирал руки о штаны и продолжал сборку, снова и снова потея. Когда Никита уволился (О, смелый сокол!..), я остался единственным полноценным сборщиком и готов был выкрутить отвёрткой, этим истинным оружием пролетариата,   много чего интересного у Владимира Семёновича, но тот благоразумно обходил меня в эти дни. Я стал роботом по сборке мебели.  Мне уже не нужны были подробные схемы сборки, уложенные в каждую коробку, я действовал совершенно автоматически, без единого лишнего движения, и всё равно, в конце работы,  выглядел как цыплёнок табака. После пары собранных  тумб,  я шёл в туалет, запирался там, раздевался до трусов и кое-как обливался водой из крана, а потом вытирался туалетной бумагой. Потом одевался и шёл обратно, брал документы и ехал по курьерским делам, а вечером ещё успевал помочь перенести огромный сейф, который только чудом ещё никого из нас не изуродовал. Особенно приятно было делать всё это с похмелья, борясь с изжогой и тошнотой,  чувствуя, как твоя голова наливается вязкой, словно нефть кровью, а мысли блуждают где-то между жесточайшим ритуальным убийством Владимира Семёновича и всей его семьи, включая собаку и леденящим душу суицидом через самосожжение. После этих работ, все руки у меня были в мозолях, одежда перепачкана, а настроение – напрочь испорченное. В конце такого дня все пострадавшие собирались  в соседнем баре и крепко нажирались, проклиная мудрое руководство и  его экономию на  своих сотрудниках. А весь следующий рабочий день (а то и не один!) уходил на дружный поиск потерявшихся бумаг и разной офисной мелочи…

В последнее время перестановки участились, но носили эпизодический характер – вроде короткой разведки боем.  Но вот грянул приказ о наступлении всем фронтом. «Внезапно, без артподготовки, в полной тишине, без  «Ура!» и прямо на пулемёты…»  И деваться от этого было некуда.

– Когда мебель-то привезут, – отрешённо, как давно смирившийся со своей участью каторжанин, спросил я.

– Уже, – обрадовал меня Вадим. – В субботу доставили. – Владимир Семенович сами принимали-с!..

– И куда же они её засунули? – удивлённо закрутил головой я. – Где она?

Вадим вздохнул совсем грустно и отвёл глаза.

– Нет. Не говори этого. Не может быть…

У меня не было слов. Неужели эти пидоры уволокли её на склад, на второй этаж и теперь придётся дополнительно корячиться, спуская всё обратно.

– Наверху, да?..

Вадим положил мне руку на плечо:

– Мужайся.

– А-а-а, – только и сказал я. – Всё. Сегодня я точно умру.

– Нет, дорогой  мой, – сказал Вадим, и допил свою мутную воду. – Сегодня,  исходя из  заранее утвержденного начальством графика, тебе умирать нельзя. Сегодня – рокировка! А умирать тебе можно только по предварительно поданному и своевременно зарегистрированному у секретаря заявлению «О смерти по собственному желанию», которое, как ты помнишь,  необходимо предоставить не позднее, чем за месяц до момента предполагаемой кончины, а лучше – за три. Порядок, Алексей, во всём должен быть порядок… – и Вадим пошёл в свой кабинет.

Я допил яд и полез на второй этаж, что бы хоть глянуть на то, что  меня ожидало сегодня. Там был полный завал. Кроме стульев, я насчитал три стола и три тумбы. «Заебись! Одному тут пахать  часа три минимум! Да чего это я – три, ха, как же, – все четыре!»  В бессильной злобе я пнул несколько коробок, а потом стал зверски рвать на них упаковку, представляя на её месте задницу Владимира Семёновича… Ох, и досталось же  ему в тот день, просто жуть!

Глава 11

Июль шёл на убыль, и жара стала привычным спутником горожан. Измученные донельзя, они, тем не менее, как-то свыклись с жизнью на этой асфальтовой сковороде. Раскалённый городской транспорт исправно функционировал, светофоры меняли цвета, машины неуклонно катились по выжженным улицам, а люди – эти страшные существа, которых ничем нельзя напугать и сломить, – не только работали, но и находили время для смеха, отдыха и любви. Жаркие вечера были полны целующихся парочек и чувственных взглядов. Вино текло рекой, но не гасило, а лишь дополнительно возбуждало неистовое кипение крови. Жизнь вертелась на всю катушку.

 Мы с Лёшкой удобно устроились на лавочке в нашем дворе и в сладком предвкушении внезапного и бесшабашного путешествия молчали, и только изредка с улыбкой переглядывались. В руках у нас были полуторалитровые бутыли с вином, а в карманах – билеты на ночной поезд в Питер. Было душно, и мы с удовольствием потягивали  холодное вино. Поезд отходил около двух ночи,  на часах было только 9 вечера, и спешить нам в эту пятницу было решительно некуда. Я наудачу позвонил Коле, он был дома и обещал выйти к нам, покурить и поболтать. Мы не виделись с ним несколько месяцев.

Коля вышел из своего подъезда в тапочках, драной футболке и спортивных штанах. Мы вяло поздоровался и он сел рядом. Говорить в этой духоте было лень. Он был всё тот же: высокий, плечистый, поджарый, небритый, неутомимый бабник, озорной пьяница и заядлый футболист. Нас связывало с ним не одно бурное застолье и несколько лет совместной работы. Он, как и я, любил опрокинуть стаканчик после рабочего дня, и на следующее утро мы часто  дружно страдали, матерились и пили воду, лишь за тем, чтобы новый вечер прошёл точно так же как и предыдущий. Мы были обычными людьми и обычными мужчинами: в меру говорливыми и заносчивыми, весёлыми и печальными, злыми и нежными, хулиганистыми и не очень. Мы с весёлым презрением и свысока смотрели на стаи «белых воротничков», холёных и дряблых «недомужчин» чурающихся наших бурных  застолий и всех связанных с этим дурацких, но таких дорогих сердцу приключений. Мы ругались, боролись, мирились, теряли ключи, деньги и документы, зарекались пить и начинали снова; мы хорошо изучили эту сторону жизни и знали наверняка, что она ничуть не хуже многих других; мы были славные; мы были молодые.