Чернильная смерть

Только пес и лист бумаги

Слышишь, мимо нас во мгле

Ночь прошелестела?

Лампа на моем столе

Как сверчок запела.

А на полке – корешки

Радужной раскраски

Словно зыбкие мостки

В мир волшебной сказки.[1]

Лунный свет падал на халат Элинор, ее ночную рубашку, босые ноги и пса, лежавшего на полу у кресла. Пес Орфея. Как он глядел на нее своими вечно печальными глазами! Словно хотел спросить: ну почему, ради всех манящих запахов на свете, ты сидишь ночью в библиотеке, среди безмолвных книг, неподвижно уставившись в одну точку?

– И впрямь, почему? – спросила Элинор в пространство. – Потому что не спится мне, глупая ты тварь.

И все-таки погладила пса по голове. «До чего мы дожили, Элинор, – сказала она себе, с трудом подымаясь с кресла. – Разговариваем по ночам с собакой. А ведь ты терпеть не можешь собак, а эту особенно: каждый хрип ее одышливого дыхания напоминает мерзавца-хозяина».

Да, она оставила у себя пса, несмотря на болезненные воспоминания, не выбросила и кресло, хотя в нем сиживала Сорока. Мортола… Как часто Элинор слышался ее голос в тишине библиотеки, как часто виделись ей Мортимер и Реза между библиотечных стеллажей или Мегги у окна, с книгой на коленях, лица не видно за прямо спадающими светлыми волосами… Воспоминания – это все, что есть у нее теперь. Не реальнее, чем образы из прочитанных книг. Но что осталось бы, потеряй она и эти воспоминания? Одиночество, уже окончательное, с тишиной и пустотой в сердце. И уродливой псиной.

Элинор взглянула на свои босые ступни, совсем старческие в бледном лунном свете. «Лунный свет! – думала она, шевеля пальцами ног в серебристом луче. – В книжках ему приписывают волшебную силу. Вздор все это! Всю жизнь голова у меня была забита печатным вздором. Даже на луну гляжу через буквенную завесу. Ах, стереть бы все чужие слова из головы и сердца и хоть раз увидеть мир собственными глазами!

Н-да, Элинор, мы снова в отличном настроении, – думала она, бредя к витрине, где хранилось то, что осталось ей от Орфея, кроме собаки. Купаемся в жалости к себе, как эта псина, в каждой грязной луже».

Листок в застекленной витрине на вид не представлял из себя ничего особенного – обычный лист линованной бумаги, густо исписанный синими чернилами. Никакого сравнения с великолепными иллюминованными рукописями, лежавшими в других витринах, хотя каждая линия в почерке Орфея выдавала его самовлюбленность. «Надеюсь, укусы огненных эльфов согнали с его лица самодовольную ухмылку, – думала Элинор, открывая витрину. – Надеюсь, латники проткнули его копьем, нет, лучше думать, что он умер с голоду в Непроходимой Чаще медленно, мучительно…» Не в первый раз воображение Элинор расписывало гибель Орфея в Чернильном мире. Ничто не радовало ее одинокое сердце сильнее, чем эти картины.

Листок уже пожелтел. Дешевая бумага. Глаза бы не глядели. Да и по словам, на нем написанным, не скажешь, что они прямо на глазах Элинор перенесли своего создателя в другой мир. Рядом с листком лежали три фотографии: одна – Мегги и две – Резы, старая, еще детская, и недавняя, с Мортимером, где оба сияли счастливой улыбкой. Элинор каждую ночь подолгу рассматривала эти снимки. Слезы уже не текли ручьем у нее из глаз, но это не значит, что они иссякли. Их соль теперь разъедала сердце. Отвратительное чувство.

Сгинули.

Мегги.

Реза.

Мортимер.

Скоро три месяца с тех пор, как они исчезли. А для Мегги срок уже перешагнул за три месяца…

Пес потянулся, прошлепал на сонно заплетающихся лапах к Элинор и уткнул нос в карман ее халата – там для него всегда находилось собачье печенье.

– На, на! – пробормотала она, засовывая в мохнатую пасть вонючую пластинку. – Хозяин-то твой где, а?

Она сунула листок собаке под нос, и глупая псина стала принюхиваться, будто и в самом деле могла учуять в буквах запах Орфея.

Элинор прочла вслух: «На улицах Омбры…» Сколько раз за эти недели она стояла тут по ночам, среди книг, потерявших для нее всякое значение с тех пор, как она снова осталась с ними наедине. И бумажные сокровища встречали ее теперь молчанием, словно знали, что она все их в ту же минуту обменяла бы на трех человек, которых потеряла. Потеряла в книге.

«Я научусь, разрази меня гром! – твердила она с детским упрямством. – Я научусь читать так, чтобы слова приняли меня в себя! Да, я научусь».

Пес смотрел на нее с таким видом, словно верил каждому ее слову, но сама она себе не верила. Нет. Она – не Волшебный Язык. Упражняйся она хоть десять лет, хоть сто – слова у нее не звучали. Не пели так, как у Мегги и Мортимера или у треклятого Орфея. Хотя она всю жизнь преданно любила книги.

Листок задрожал в пальцах Элинор, и она расплакалась. Опять они текут, эти слезы, сколько их ни удерживай. Сердце просто переполнилось. Элинор всхлипнула так громко, что пес испуганно вздрогнул. Как глупо, что из глаз течет вода, когда сердцу больно. В книгах трагические герои обычно отличались необыкновенной красотой. Об опухших глазах и покрасневшем носе там ничего не говорилось. «А у меня, когда я реву, нос сразу делается красный, – подумала Элинор. – Наверное, поэтому я и не гожусь в героини».

– Элинор!

Она вздрогнула и поспешно утерла глаза.

В дверях стоял Дариус в широченном, не по размеру халате, который она подарила ему на последний день рождения.

– Чего тебе? – неприветливо отозвалась она. – Куда опять подевался носовой платок? – Элинор, сопя, вытащила его из рукава и высморкалась. – Три месяца! Их нет уже три месяца, Дариус! Разве это не повод плакать? Еще какой повод! И не смотри на меня так сочувственно, глаза твои совиные! Сколько бы мы ни купили книжек, – она обвела широким жестом плотно заставленные полки, – сколько бы мы их ни отыскали на аукционах, ни выменяли, ни украли, ни одна не расскажет мне о том единственном, что я хочу знать! Тысячи страниц – и ни на одной ни слова о том, что меня интересует. Какое мне дело до всего остального? Для меня существует только один сюжет! Что сталось с Мегги? Что сталось с Резой и Мортимером? Все ли у них в порядке? Живы ли они еще? Увидимся ли мы снова?

Дариус смотрел на стеллажи, словно надеясь найти ответ в одной из стоявших там книг. Но при этом молчал, как и книжные страницы.

– Я сделаю тебе молока с медом, – сказал он наконец и скрылся в кухне.

И Элинор снова осталась одна с книгами, лунным светом и уродливым псом Орфея.

Всего лишь деревня

Ветер потоками мрака хлестал по верхушкам крон,

Луна в облаках мелькала, как призрачный галеон.

Дорога змеей серебрилась на лоне пурпурных болот,

И скачет разбойник снова,

Он скачет и скачет снова,

Вот прискакал он снова к таверне и встал у ворот.[2]

Феи уже начали свой танец – их стайки вились между деревьями, на лазурных крылышках дрожали звездные блики. Мо видел, как Черный Принц с тревогой поглядел на небо. Оно было совсем темным, темнее окрестных холмов, но феи никогда не ошибались. Лишь приближение утра могло выманить их из гнезд в такую холодную ночь, а деревня, чей урожай разбойники пришли спасать, лежала в опасной близости от Омбры.

Десяток бедных лачуг, тощие каменистые поля вокруг и стена, способная остановить разве что ребенка, но уж никак не солдата, – вот и все. Деревня, каких много. Тридцать женщин, оставшихся без мужей, и примерно столько же детей без отцов. В соседнем селе солдаты нового наместника два дня назад забрали весь урожай. Туда разбойники опоздали. А здесь еще было что спасать. Вот уже несколько часов они копали подземные убежища, показывали женщинам, как спрятать под землей скот и припасы…

Силач приволок последний мешок наспех выкопанной картошки. Его грубое лицо покраснело от напряжения. Таким же красным оно бывало во время драки или когда Силач напивался. Вместе они спустили мешок в тайник, выкопанный за полем. Жабы на окрестных холмах расквакались во всю глотку, словно поторапливая новый день. Мо накрыл тайник плетенкой из веток, чтобы его не нашли солдаты и сборщики налогов. Часовые, стоявшие у въезда в деревню, подавали тревожные знаки. Они тоже заметили фей. Да, пора было уходить, возвращаться в Непроходимую Чащу, до сих пор надежно укрывавшую разбойников, сколько солдаты ни прочесывали лес по приказу нового наместника. Вдовы Омбры прозвали его Зябликом – подходящее прозвище для тщедушного шурина Змееглава. Но этот заморыш был ненасытно жаден до добра своих подданных, даже самых бедных.

Мо провел рукой по лицу. До чего же он устал! Почти не спал в последние дни. Слишком много было вокруг деревень, куда не сегодня-завтра могли нагрянуть солдаты.

«У тебя усталый вид», – сказала вчера Реза, проснувшись рядом с ним. Она и не подозревала, что он лег лишь на рассвете. Пришлось сказать, что ему снились дурные сны и что от бессонницы он уходил в мастерскую, переплетал листы с ее рисунками – портретами фей и стеклянных человечков. Хорошо бы и сегодня Реза и Мегги еще спали, когда он вернется на заброшенный хутор, где поселил их Черный Принц, – в часе ходьбы на восток от Омбры, подальше от той стороны, где все еще властвовал Змееглав, бессмертный благодаря переплетенной Мо книге.

«Скоро, – думал Мо, – скоро его бессмертие кончится». Но он твердил эту фразу уже давно, а Змееглав все еще был бессмертен.

К нему робко шла девочка. Сколько ей лет? Шесть? Семь? Прошло много времени с тех пор, как Мегги была такой вот малышкой. Девочка смущенно остановилась в шаге от него.

Из темноты вышел Хват и заговорщически подмигнул ребенку:

– Ага, гляди-гляди! Это и вправду он! Перепел. Малышей вроде тебя он обычно ест на ужин.

Хват любил такие шутки. Мо подавил желание сказать ему грубость. Девочка была светловолосая, как Мегги.

– Не слушай этого дурака! – прошептал он, наклоняясь к ней. – Что это ты не спишь, когда все спят?

Девочка широко раскрыла глаза, ухватилась за его рукав и потянула вверх, пока не показался шрам. Шрам, о котором рассказывалось в песнях…

Ребенок смотрел на него не отрываясь, с той смесью благоговения и страха, которую Мо так часто видел теперь в обращенных на него взглядах. Перепел.

Девочка побежала обратно к матери. Мо выпрямился. Когда начинал ныть шрам на том месте, куда вошла пуля Мортолы, ему казалось, что через это отверстие и проник в него Перепел – разбойник, которому Фенолио дал лицо и имя. Или он всегда был частью Мортимера, дремавшей внутри, пока ее не пробудил мир Фенолио?

Когда они приносили в голодающие деревни мясо или мешки с зерном, украденные у управляющих Зяблика, женщины, случалось, подходили и целовали ему руки. «Идите к Черному Принцу, его благодарите», – говорил он. Но Принц только смеялся. «Заведи себе медведя, – говорил он, – тогда они от тебя отстанут».

В одной из лачуг заплакал ребенок. Мрак постепенно окрашивался розовым. И тут Мо услышал стук подков. Всадники, не меньше десятка, а то и больше. Как быстро слух учится понимать звуки, куда быстрее, чем глаза – разбирать буквы. Стайки фей мгновенно рассеялись. Женщины заголосили и бросились к лачугам, где спали дети. Рука Мо сама собой потянулась к мечу, как будто он всю жизнь им орудовал. Это был все тот же меч, захваченный из Дворца Ночи, – наследство Огненного Лиса.

Рассвет.

Говорят же, что они всегда являются на заре, потому что им нравится кровавая кайма на небе. Остается надеяться, что они пьяны после многочасового пира, какие любит задавать их хозяин.

Принц подозвал разбойников к стене, окружавшей деревню. Не стена, а одно название – несколько рядов плоских камней высотой по пояс. Лачуги тоже не могли служить укрытием. Медведь фыркнул и заревел, и тут же из мрака выступили фигуры: полтора десятка всадников с новым гербом Омбры на груди – василиск на красном фоне. Конечно, они не ожидали встретить здесь мужчин. Плачущих женщин, кричащих детей – это да, но никак не мужчин, к тому же вооруженных. От удивления они придержали коней.

Да, они пьяны. Значит, не смогут двигаться быстро.

Всадники колебались недолго. Они уже поняли, что перед ними всего лишь бродяги в лохмотьях, без доспехов и к тому же пешие.

Болваны. В бою важно не только снаряжение. Но они отправятся на тот свет, так и не успев этого осознать.

«Всех! – хрипло прошептал Хват на ухо Мо. – Мы должны убить всех до одного, Перепел! Надеюсь, твое нежное сердце это понимает. Если хоть один вернется в Омбру, завтра от этой деревни останется груда пепла».

Мо кивнул. Как будто он сам не знает…

Послышалось пронзительное ржание – всадники двинули коней на разбойников. Мо снова почувствовал – как тогда, на Змеиной горе, когда вонзил меч в Басту, – хладнокровие, ледяной холод в крови. Он был сейчас холоден, как иней на траве под ногами, и если боялся чего-то, то только себя. И тут раздались крики. Стоны. Кровь. Стук собственного сердца – оглушительный, бешеный. Рубить и колоть, вытаскивать меч из чужой плоти, чувствовать на одежде влагу чужой крови, видеть искаженные ненавистью (а может быть, страхом?) лица. К счастью, под шлемами почти ничего не разобрать. Многие солдаты были совсем юнцами. Раздробленные руки и ноги, разрубленные тела. Берегись, он сзади! Убей его. Быстро. Ни один не должен уйти.

Перепел.

Один из солдат прошептал это имя, когда Мо втыкал в него меч. Может быть, в последнюю секунду он думал о награде, которую дали бы ему в Омбре за труп Перепела, – куче денег, сколько не награбишь за целую солдатскую жизнь. Мо вытащил меч из его груди. Они явились сюда без панцирей. К чему панцири против женщин и детей? Как холодно становится от убийства, страшно холодно, хотя кожа горит и кровь кипит, как в лихорадке.

Да, они перебили их всех и сбросили трупы со склона. В лачугах стояла мертвая тишина. Двое убитых были из их рядов. Кости товарищей смешаются теперь с костями врагов. Хоронить их было некогда.

Черный Принц был ранен в плечо. Нехорошая рана. Мо перевязал его, как мог. Медведь сидел рядом и с тревогой косился на процедуру. Из лачуги вышел ребенок – та самая девочка, что рассматривала его шрам. Издали она была очень похожа на Мегги. Мегги, Реза – только бы они еще спали, когда он вернется. А то как он объяснит им кровь на одежде? Столько крови…

«Когда-нибудь ночи заслонят собой дни, Мортимер», – думал он. Кровавые ночи – и мирные дни. Днем Мегги показывала ему все, что описывала на словах в застенке Дворца Ночи: русалок с чешуйчатой кожей в заросших лилиями прудах, следы давно исчезнувших великанов, цветы, нежным шепотом откликавшиеся на прикосновение, деревья, достававшие до самого неба, кикимор, внезапно появлявшихся из-под коряг… Мирные дни. Кровавые ночи.

Лошадей они увели с собой и постарались, по возможности, замести следы побоища. К прощальным благодарностям женщин примешивался страх. Они своими глазами видели, что их защитники умеют убивать не хуже, чем враги.

Хват и разбойники вернулись в лагерь. Почти каждый день они переносили его на новое место. Сейчас он располагался в темном овраге, куда даже днем почти не проникал свет. Решено было послать за Роксаной, чтобы она занялась ранеными. А Мо отправился туда, где спали Реза и Мегги, на заброшенный хутор, который отыскал для них Принц, потому что Реза не хотела жить в разбойничьем лагере, да и Мегги после долгих скитаний томилась по домашнему уюту.

Черный Принц отправился проводить Мо, как это часто бывало. «Конечно, не пристало Перепелу ходить без свиты!» – ехидно заметил Хват. Мо чуть не стащил его с коня за эти слова – кровь у него еще не остыла после битвы, – но Принц его удержал.

Они спешились. Путь был неблизкий, особенно для таких измученных пешеходов, но всадников легче выследить. А рисковать безопасностью хутора было нельзя – ведь там Мо оставлял самое дорогое.

Дом и полуразвалившиеся хлев с конюшней возникли из-за деревьев так внезапно, словно кто-то случайно их тут обронил. От полей, которые когда-то кормили хутор, не осталось и следа. Давно заросла и дорога к ближайшей деревне. Все поглотил лес. Здесь его не называли Непроходимой Чащей, как к югу от Омбры. Здесь у леса было столько имен, сколько деревень вокруг: Лес Фей, Темный лес, Кикиморовый лес. Те места, где скрывалось гнездо Перепела, называли Жаворонковым лесом – так, во всяком случае, утверждал Силач.

«Жаворонковый лес? Чушь какая! Силач все называет птичьими именами. У него даже феи зовутся по птицам, хотя они птиц терпеть не могут! – возражала Мегги. – Баптиста говорит, что это Светлячковый лес». И правда, столько светлячков и огненных эльфов больше нигде не увидишь! А по ночам тут еще всякие светящиеся жуки на деревьях…

Как бы ни назывался лес, Мо всякий раз с новым наслаждением окунался в его покой. Да, в Чернильном мире было и это, а не только солдаты Зяблика. Первые лучи утра пробивались сквозь ветви деревьев, обрызгивая стволы бледным золотом; феи плясали, словно хмельные, в холодных лучах осеннего солнца, залетая медведю на мохнатую морду, пока тот не хлопнул по надоедливому рою лапой; Принц поймал одну из вертлявых крошек и, улыбаясь, поднес к уху, словно пытаясь разобрать, о чем верещит этот пронзительный голосок.

А в другом мире тоже было так? Странно, но вспомнить не получалось. Была ли его прежняя жизнь так полна сводящих с ума контрастов: тьмы и света, жестокости и красоты – пьянящей, чарующей красоты, заставляющей забыть обо всем на свете?

Хутор круглосуточно охраняли люди Черного Принца. Сегодня вахту нес Гекко. Он с недовольной миной вышел им навстречу из полуразвалившегося хлева. Гекко был подвижным маленьким человечком с глазами чуть навыкате, действительно похожий на ящерку, за что и получил свое прозвище. На плече у него сидела ручная ворона. Этих птиц Принц иногда использовал как почтальонов, но в основном они воровали для Гекко на рынке. Mo всегда поражался, как много они могли унести в клюве.

Гекко побледнел, увидев кровь на их одежде. Но если тьма Чернильного мира и охватит заброшенный хутор, то еще не сегодня.

Мо, спотыкаясь от усталости, шагнул к колодцу. Принц, тоже совсем измученный, взял его под локоть.

– Мы сегодня еле ноги унесли, – произнес он чуть слышно, словно боясь спугнуть обманчивый покой. – Если мы не станем осторожнее, в следующей деревне нас уже будут поджидать солдаты. За цену, которую Змееглав назначил за твою голову, можно купить всю Омбру. Я и на своих-то людей не могу теперь вполне положиться, а в деревнях тебя узнают даже дети. Может быть, тебе стоит какое-то время отсидеться здесь?

Мо разогнал фей, вившихся над колодцем, и стал спускать деревянную бадью.

– Ерунда. Тебя они тоже узнают.

Вода в глубине колодца поблескивала, словно там спряталась от наступавшего дня луна. «Точно колодец перед хижиной Мерлина, – подумал Мо, ополаскивая лицо холодной водой. – Того гляди, мне на плечо взлетит Архимед, а из леса, пошатываясь, выйдет заблудившийся Варт…»

– Ты что улыбаешься? – Черный Принц стоял, прислонившись к колодцу, а медведь, сопя, валялся по мокрой от росы траве.

– Вспомнил одну историю, которую читал когда-то. – Мо поставил перед медведем бадью с водой. – Расскажу как-нибудь на досуге. Очень хорошая история, только конец у нее печальный.

Принц покачал головой и провел ладонью по усталому лицу.

– Если у нее печальный конец, то лучше не рассказывай.

Гекко караулил спящий хутор не один. Мо улыбнулся, увидев выходящего из хлева Баптисту. Баптиста предпочитал разбою мирные занятия, и среди людей Принца Мо особенно привязался к нему и к Силачу. Ему легче было уходить по ночам, когда охранять сон Резы и Мегги оставался кто-то из этих двоих. Баптиста по-прежнему выступал скоморохом на рынке, хотя у зрителей давно не было для него лишнего гроша.

– Надо ж им хоть иногда повеселиться! – отвечал он, когда Хват дразнил его за это.

Свое рябое лицо он любил прикрывать самодельными масками – то плачущими, то смеющимися, смотря по настроению. Но сейчас, подойдя к колодцу, он протянул Мо не маску, а сверток черной ткани.

– Привет тебе, Перепел! – сказал он с низким поклоном, каким обычно приветствовал публику. – Прости, что затянул с твоим заказом. Нитки у меня кончились. С ними в Омбре нынче плохо, как и со всем остальным, но, к счастью, Гекко, – он отвесил поклон в сторону товарища, – послал одну из своих черноперых приятельниц, и она стащила пару катушек у одного из торговцев, которым благодаря нашему новому наместнику по-прежнему живется неплохо.

– Черное платье? – Принц вопросительно посмотрел на Мо. – Зачем?

– Это наряд переплетчика. Я ведь на самом деле переплетчик, не забывай! К тому же черная одежда хороша для ночных вылазок. В ней легче слиться с темнотой. Пожалуй, это, – он стянул с себя перепачканную кровью рубашку, – тоже надо выкрасить в черный цвет. А то, боюсь, носить ее уже нельзя.

Принц задумчиво посмотрел на него:

– Не упрямься, послушай меня! Не выходи пока отсюда. Забудь на время большой мир, как мир забыл этот хутор.

Темное лицо выражало такую заботу, что Мо был тронут. На мгновение ему захотелось вернуть Баптисте черный сверток – но лишь на мгновение.

Когда Принц ушел, Мо переоделся в обнову, а окровавленную рубашку спрятал в мастерской, которую оборудовал в бывшей пекарне. Черная одежда сидела безупречно. Мо тихо прокрался в дом. В незастекленном окне забрезжил первый луч утра.

Мегги с Резой и вправду еще спали. В комнату Мегги залетела фея. Мо прошептал несколько слов – и она села ему на руку. «Вы только поглядите, – говаривал Хват, – даже эти дуры-феи не могут устоять перед его голосом. Что ж он на меня-то не действует?» Мо поднес фею к окну и выпустил наружу. Прикрыл плечи Мегги одеялом, как делал в ту пору, когда они были одни на свете, и взглянул в ее лицо. Во сне она казалась еще ребенком, а днем – уже почти взрослой. Мегги прошептала во сне: «Фарид». Первая любовь – это взрослость?

– Где ты был?

Мо вздрогнул. В дверях стояла Реза, протирая сонные глаза.

– Смотрел, как феи танцуют в утренних лучах. Скоро они перестанут вылетать из гнезд – ночи уже холодные.

Это, конечно, правда, хотя и не вся. А длинные рукава черного платья закрывали рану над запястьем.

– Пойдем отсюда, а то мы разбудим нашу взрослую дочь.

Он потянул ее за собой в их спальню.

– Что это на тебе надето?

– Костюм переплетчика. Мне его сшил Баптиста. Черный, как чернила. Отлично сидит, правда? Я попросил его сшить что-нибудь для тебя и для Мегги. Тебе скоро понадобится новое платье.

Он положил руку ей на живот. Еще ничего не заметно. Ребенок, зачатый в другом мире, но замеченный только в этом. Реза сказала ему всего неделю назад.

– Ты кого бы хотел – мальчика или девочку?

– А разве меня спрашивают? – откликнулся он, пытаясь представить, каково это будет: снова почувствовать в ладони детские пальчики, до того крошечные, что едва могут обхватить его большой палец. Как раз вовремя – ведь Мегги на глазах становится взрослой.

– Меня тошнит все время. Поеду завтра к Роксане – наверняка она знает какое-нибудь средство.

– Конечно! – Мо обнял жену.

Мирные дни. Кровавые ночи.

Написанное серебро

Но так как мрачные предпочитал он вещи,

То в комнате своей, пустынной и зловещей,

Где пахло сыростью и к ставням лип туман,

Он перечитывал все время свой роман.

Там было небо цвета охры, лес горящий,

Цветы из плоти распускались в звездной чаще…[3]

Разумеется, Орфей не пачкал рук работой. Он стоял рядом в роскошной одежде и смотрел, как корячится Фарид. Мальчик копал по его приказу уже вторую яму, до того глубокую, что стоял в ней сейчас по грудь. Земля была влажная и тяжелая. Последние дни шел дождь, а лопата, которую раздобыл Дуботряс, никуда не годилась. В довершение всего над головой у Фарида болтался повешенный. Холодный ветер раскачивал труп на потертой веревке. А если гниющее тело свалится ему на голову?