Чернильная смерть
Силач помог Резе подняться в седло. Она часто жаловалась, что ездить верхом в длинном платье страшно неудобно. По словам Резы, ей куда больше нравилось ходить в этом мире в мужском костюме, хотя это и привело ее в рабство к Мортоле.
– Я вернусь засветло, – сказала Реза мужу. – Спрошу у Роксаны, не подберет ли она тебе средства от бессонницы.
И вот они с Силачом уехали, а Мегги осталась с Мо, как в те времена, когда их было только двое.
– Она и вправду совсем больна!
– Не волнуйся, Роксана ей поможет. – Мо посмотрел в сторону пекарни, где устроил себе мастерскую.
Что это за черная одежда на нем?
– Мне тоже нужно отлучиться, но к вечеру я вернусь. Гекко и Баптиста – в конюшне, а еще Принц пришлет Деревягу, пока Силача нет. С этой троицей ты в большей безопасности, чем со мной.
Что-то странное было в его голосе. Ложь? Он изменился с тех пор, как едва не погиб от рук Мортолы. Стал более замкнутым, и вид у него бывал порой такой отсутствующий, словно часть его души осталась в пещере, где он лежал при смерти, или в застенке Дворца Ночи.
– Куда ты? Я поеду с тобой. – Мегги почувствовала, как он вздрогнул, когда она брала его под руку. – Что случилось?
– Ничего. Правда ничего. – Мо поправил черный рукав и отвел глаза.
– Ты снова уходил с Принцем. Я видела его вчера ночью на нашем дворе. Что происходит?
– Ничего, Мегги, уверяю тебя! – Он рассеянно погладил ее по щеке, повернулся и пошел в сторону пекарни.
– Ничего? – Мегги последовала за ним. Дверь была такой низкой, что Мо пришлось пригнуть голову. – А что это на тебе за черный наряд?
– Это платье переплетчика. Мне его сшил Баптиста.
Мо подошел к рабочему столу. Здесь были разложены кожа, несколько листов пергамента, нитки, нож и небольшая книжка с рисунками Резы, которую он переплетал в последние дни. Реза рисовала фей, огненных эльфов, стеклянных человечков, Черного Принца и Силача, Баптисту и Роксану. Был тут и портрет Фарида. Мегги заметила, что книга перевязана веревкой, как будто в дорогу. Образчик переплета, черная одежда…
О, она слишком хорошо его знала!
– Нет, Мо! – Мегги схватила книгу и спрятала за спину.
Резу он еще мог обмануть, но не ее.
– Что такое? – Мо очень старательно изображал недоумение.
Он сильно продвинулся в искусстве притворяться.
– Ты собрался в Омбру, к Бальбулусу. Ты сошел с ума! Это опасно, понимаешь?
Мо колебался, пытаясь на ходу придумать какую-нибудь убедительную ложь, но в следующее мгновение понял, что это бесполезно, и тяжело вздохнул.
– Ты меня по-прежнему видишь насквозь! Я-то думал, теперь тебя легче обмануть, потому что ты почти уже взрослая. Это было глупо с моей стороны. – Он обнял Мегги и тихонько вынул книгу у нее из рук. – Да, я хочу навестить Бальбулуса, прежде чем Зяблик продаст все книги, о которых ты мне столько рассказывала. Фенолио проведет меня в замок под видом переплетчика. Знаешь, сколько бочек вина Зяблик получает за одну книгу? Говорят, половина библиотеки уже распродана, чтобы оплатить его пиры.
– Мо, это опасно! А если тебя узнают?
– Кто? В Омбре меня никто еще не видел.
– Кто-нибудь из солдат может помнить тебя по Дворцу Ночи. И Коптемаз тоже, наверное, там! Черной одеждой его не проведешь.
– Да ладно тебе! Коптемаз видел меня в последний раз полумертвым. Кроме того, для него было бы лучше со мной не встречаться – надеюсь, он это понимает.
Его лицо, самое родное на свете, вдруг стало чужим. Уже не в первый раз. Ледяным, пугающим.
– Да не смотри ты на меня с таким ужасом! – сказал он, прогоняя холод улыбкой. Но улыбка быстро погасла. – Знаешь, Мегги, собственные руки стали мне чужими.
Он протянул их ей, словно дочь могла увидеть, как они изменились.
– Они делают такое, чего я и представить себе не мог, – и делают хорошо.
Мо рассматривал свои руки, словно они принадлежали другому человеку. Мегги столько раз видела, как эти руки нарезают бумагу, скрепляют страницы, натягивают кожу на переплет или наклеивают пластырь ей на коленку. Но она прекрасно понимала, о чем он говорит. Она теперь часто видела, как Мо упражняется с Баптистой или Силачом за конюшней – фехтует мечом, захваченным из Дворца Ночи. Мечом Огненного Лиса. И меч плясал в его руках так же ловко, как переплетный нож или фальцевальная косточка.
Перепел.
– Мне кажется, Мегги, пора моим рукам вспомнить, каково их настоящее ремесло. Мне нужно напомнить об этом самому себе. Фенолио сказал Бальбулусу, что нашел переплетчика, способного переплести его творения так, как они того заслуживают. Но Бальбулус хочет увидеть этого мастера прежде, чем доверить ему свои рукописи. Поэтому я отправлюсь в замок и докажу ему, что владею переплетным ремеслом не хуже, чем он – своим искусством. Ты сама виновата, что мне не терпится собственными глазами взглянуть на его мастерскую! Помнишь, как ты рассказывала мне в башне Змееглава о кисточках и перьях Бальбулуса? – Он передразнил ее голос: – «Он миниатюрист, Мо! В замке Омбры! Самый лучший из художников, украшающих книги! Ты мог бы увидеть его кисточки и краски…»
– Да, – глухо сказала Мегги. – Да, я помню.
Помнила она и его ответ: «На эти кисточки мне и правда хотелось бы поглядеть». И страх за него, пережитый тогда, она тоже не забыла.
– А Реза знает, куда ты собрался? – Она коснулась груди Мо в том месте, где только шрам напоминал теперь о ране, едва не убившей его.
Он мог не трудиться отвечать. По виноватому взгляду Мо было сразу ясно, что он не посвятил Резу в свои планы. Мегги посмотрела на переплетный инструмент, разложенный на столе. Может быть, Мо и прав. Может быть, его рукам и в самом деле пора вспомнить привычную работу. Вдруг ему удалось бы играть в этом мире ту роль, которую он так любил в другом. Хотя Зяблик, говорят, ценил книги примерно как волосы в супе.
Но ведь Омбра во власти Змееглава. Повсюду кишат его солдаты. Что, если кто-нибудь из них узнает человека, совсем недавно бывшего узником у их страшного хозяина?
– Мо… – Слова рвались у Мегги с языка. Она часто произносила их про себя в последние дни, но не решалась выговорить вслух, потому что не была уверена, что и в самом деле так думает. – А тебе не приходит иногда в голову, что лучше бы нам вернуться? Домой, к Элинор и Дариусу. Я знаю, это я уговорила тебя остаться, но… Змееглав все еще тебя разыскивает, а ты уезжаешь по ночам с разбойниками. Реза, может быть, ничего не замечает, но я-то давно все знаю. А тут мы все уже посмотрели – фей и нимф, Непроходимую Чащу и стеклянных человечков… – Как трудно было подыскать верные слова, такие, чтоб объяснили ей самой, что происходит в ее душе. – Может быть… может быть, нам пора. Я знаю, Фенолио больше не пишет, но мы могли бы попросить Орфея. Он ведь видит в тебе соперника и будет, наверное, очень рад отправить нас прочь и остаться единственным чтецом этого мира!
Отец молча взглянул на нее, и Мегги угадала ответ. Они поменялись ролями. Теперь Мо не хотел возвращаться. На столе, среди грубой бумаги и переплетных ножей, лежало перышко перепела.
– Иди сюда! – Мо присел на край стола и притянул ее к себе, как часто делал, когда она была маленькая.
Как давно это было! Очень давно. Как будто в той давней истории говорилось про другую Мегги. Но, когда Мо обнял ее за плечи, она на мгновение снова перенеслась туда, почувствовала себя в безопасности, под надежной защитой, и уже привычная тоска в сердце как будто растаяла… Тоска по черноволосому юноше с сажей на ладонях.
– Я знаю, почему тебе захотелось домой, – тихо сказал Мо. В чем-то он, может быть, и изменился, но дочь по-прежнему видел насквозь, как и она его. – Сколько дней Фарид к нам не заглядывал? Пять? Шесть?
– Двенадцать! – жалобно ответила Мегги, утыкаясь головой ему в плечо.
– Двенадцать? Давай попросим Силача завязать ему тощие руки бантиком!
Мегги рассмеялась. Что бы она делала без Мо, всегда умеющего рассмешить?
– Я еще не все посмотрел, Мегги! – сказал он. – Я не видел самого важного – книг Бальбулуса. Рукописных книг, украшенных миниатюрами и притом не покрытых пылью столетий, не пожелтевших, не ломких от старости – нет, на их страницах только что высохли краски, переплет еще гибкий… Кто знает, а вдруг Бальбулус позволит мне понаблюдать за своей работой. Ты только представь! Я так часто мечтал увидеть, как появляются на пергаменте крошечные лица, как цветы и ветви обвиваются вокруг инициалов, как…
Мегги не могла удержать улыбку.
– Ладно, с тобой все ясно. – Она закрыла ему рот ладонью. – Ладно, – повторила она. – Мы поедем к Бальбулусу вместе.
«Как раньше», – подумала она про себя. – Только ты и я». И, когда Мо попытался возразить, она снова прижала ладонь к его губам.
– Ты сам говорил! Помнишь, в заброшенной шахте…
В шахте, где погиб Сажерук… Мегги тихо повторила те давние слова: «Покажи мне фей, Мегги. И русалок. И художника, украшающего рукописи в замке Омбры. Посмотрим, правда ли у него такие тонкие кисточки».
Мо поднялся и стал собирать инструмент, лежавший на столе – аккуратно, как в своей мастерской в саду у Элинор.
– Да. Наверное, я это говорил, – сказал он, не глядя на нее. – Но теперь в Омбре правит шурин Змееглава. Как ты думаешь, что скажет твоя мать, если я подвергну тебя такой опасности?
Что скажет мать? Да…
– Резе незачем об этом знать. Мо, пожалуйста! Возьми меня с собой! А то я попрошу Гекко рассказать о твоих планах Черному Принцу. И уж он не даст тебе доехать до Омбры!
Мо отвернулся, но Мегги услышала, что он смеется:
– Ого, шантаж! Разве я тебя этому учил?
Он снова повернулся к ней, долго молчал, а потом сказал с тяжелым вздохом:
– Ну что ж, давай посмотрим на перья и кисточки. Раз уж мы побывали вместе во Дворце Ночи… Замок Омбры, наверное, все же не такой мрачный.
Он обдернул черный рукав.
– Хорошо хоть, переплетчики не ходят здесь в желтом, под цвет клейстера.
Мо уложил в сумку книгу с рисунками Резы.
– Что касается мамы, я хочу заехать за ней к Роксане, когда мы вернемся из замка. Только, пожалуйста, не рассказывай ей о нашей экскурсии. Ты, наверное, давно догадалась, почему ее тошнит по утрам?
Мегги недоуменно посмотрела на него – и тут же почувствовала себя такой дурой!
– Кого бы ты хотела – братика или сестричку? – У Мо вдруг стал очень счастливый вид. – Бедняжка Элинор! Она ведь мечтала об этой новости с того момента, как мы у нее поселились… А вышло так, что мы унесли ребенка с собой в другой мир.
Братика или сестричку… Когда Мегги была маленькая, она одно время играла, будто у нее есть невидимая сестренка, заваривала для нее чай из ромашек и пекла пирожки из песка.
– И… давно вы заметили?
– Ребенок родом из нашего мира, если ты это имеешь в виду. Из дома Элинор. Дитя из плоти и крови, а не из слов, чернил и бумаги. Хотя кто знает? Может быть, мы просто из одной выдуманной истории провалились в другую? Как ты думаешь?
Мегги посмотрела кругом, обвела взглядом стол, инструменты, пергамент и черную блузу Мо. Все это возникло из слов, так ведь? Из слов Фенолио. Дом, двор, небо у них над головой, деревья, камни, дождь, солнце и луна. «Ну а мы? – думала Мегги. – Мы из чего возникли? Реза, я, Мо, ребенок, которому предстоит родиться?» Она уже не была уверена в ответе. Да и знала ли она его когда-нибудь?
Казалось, все вокруг шепчется о том, что будет, и о том, что было. Мегги взглянула на свои руки, и ей показалось, что на них проступают буквы и складываются в слова: «А потом родился ребенок».
Фенолио жалеет себя
– Что это? – спросил Гарри, которого вдруг пробрала дрожь.
– Это? Это – Омут памяти, – ответил Дамблдор. – Иногда я чувствую, что голова у меня переполнена мыслями и воспоминаниями.[4]
Джоан Роллинг. Гарри Поттер и Кубок огняФенолио лежал в кровати, как это часто бывало в последние недели. Или уже месяцы? Не все ли равно. Он тоскливо рассматривал гнезда фей на потолке. Почти все они пустовали, только из одного доносились непрерывная трескотня и хихиканье. Гнездо переливалось всеми цветами радуги, словно бензиновое пятно на воде. Орфей! Феи в этом мире синие, черт тебя подери! Почему этому идиоту вздумалось делать их разноцветными? А хуже всего, что они повсюду вытесняют синих. Разноцветные феи, пятнистые кобольды… Говорят, где-то уже видели четвероруких стеклянных человечков. Фенолио делалось дурно при одной мысли об этом. Но ни о чем другом он думать не мог, ежечасно мучаясь вопросом, что пишет сейчас Орфей в своем роскошном доме с таким количеством прислуги, словно был самой важной персоной в Омбре.
Фенолио почти каждый день отправлял туда на разведку Розенкварца, но стеклянный человечек был бездарным шпионом. На редкость бездарным. Кроме того, Фенолио подозревал, что Розенкварц проводит большую часть времени не у Орфея, а в квартале белошвеек, где было много стеклянных девушек. «Ах, Фенолио, – вздыхал старик про себя, – и почему ты не сотворил эти стеклянные создания более сообразительными и преданными? К сожалению, это не единственная твоя промашка…»
Он потянулся к стоявшей у кровати фляге, чтобы залить вином неприятную мысль, но тут в потолочном окне появилась маленькая фигурка. Наконец-то. Розенкварц был сейчас не бледно-розовым, как обычно, а багрово-красным. Стеклянные человечки не потели. Вместо этого они от напряжения меняли цвет (это правило тоже придумал Фенолио – он давно забыл почему). Но зачем же этот балбес вскарабкался на крышу? Чистое безумие для хрупкого создания, которое даже при падении со стола могло разбиться вдребезги. Да, стеклянный человечек – не лучшая кандидатура на роль шпиона. Зато они маленькие, прозрачные и потому незаметные – это отчасти искупало их хрупкость.
– Ну? Что он там пишет? Рассказывай! – Фенолио взял флягу и босиком прошлепал к стеклянному человечку.
В награду за свою шпионскую деятельность, не входящую – прозрачный разведчик не уставал об этом твердить – в стандартные обязанности стеклянного человечка и требующую отдельной оплаты, Розенкварц запросил наперсток вина. Цена небольшая, этого Фенолио не мог отрицать, но и толку от разведывательной деятельности Розенкварца было пока немного. Кроме того, вино на него плохо действовало – он делался еще обидчивее, а потом его часами мучила икота.
– Может быть, ты дашь мне сперва отдышаться? – спросил Розенкварц раздраженно.
Ну вот, уже обиделся. До чего же вздорное создание!
– Ну, дар речи к тебе уже вернулся, я вижу!
Фенолио снял Розенкварца с веревки, которую привязал на окно, чтобы стеклянный человечек мог съезжать по ней, как по канату, и перенес на стол, купленный недавно по дешевке на рынке.
– А теперь рассказывай! – Фенолио наполнил наперсток. – Что он там пишет?
Розенкварц понюхал вино и наморщил багровый нос.
– Вино у тебя все хуже и хуже, – заявил он сердито. – Надо было попросить другую плату!
Фенолио с досадой вынул наперсток из стеклянных ручек.
– Ты пока и эту-то не заслужил! – сказал он в сердцах. – Признайся лучше, что опять ничего не разузнал!
Стеклянный человечек скрестил руки на груди.
– Ах так!
Нет, с ним с ума можно сойти! Взять бы этого болвана да потрясти хорошенько, но ведь у него, чего доброго, рука отвалится, а то и голова.
Фенолио мрачно поставил наперсток обратно на стол.
Розенкварц обмакнул туда палец и облизал его.
– Он снова сочинил себе клад.
– Опять? Черт побери, он тратит больше денег, чем Зяблик!
Фенолио не мог себе простить, что сам до этого не додумался. С другой стороны… Ему бы понадобился чтец, чтобы превратить слова в звонкую монету, и он был далеко не уверен, что Мегги или ее отец стали бы ему помогать в столь прозаическом занятии.
– Хорошо, клад. А что еще?
– Он много чего пишет, но, похоже, недоволен тем, что получается. Рассказывал я тебе, что на него теперь работают сразу два стеклянных человечка? Четверорукого, которым он всюду хвастался, – тут Розенкварц понизил голос, словно боясь выговорить такое, – он, говорят, со злости швырнул об стену. Об этом говорила вся Омбра, но Орфей очень хорошо платит…
Укоризненный взгляд, который Розенкварц бросил при этих словах в его сторону, Фенолио просто проигнорировал.
– …так что теперь у него работают два брата, Сланец и Халцедон. Старший – просто мерзавец! Он…
– Двое? Зачем этому болвану сразу два стеклянных человечка? Он что, уродует мою историю с такой скоростью, что один не успевает очинивать перья?
От злости у Фенолио начались спазмы в желудке. Приятно слышать, что хоть четверорукого человечка больше не существует. Может быть, до Орфея постепенно дойдет, что его творения не стоят пергамента, который он изводит на их создание?
– Ладно. Что еще?
Розенкварц не ответил и снова обиженно скрестил руки на груди. Он не любил, когда его перебивали.
– Господи, да перестань ты кобениться! – Фенолио подвинул ему наперсток. – Что он там еще сочиняет? Новую экзотическую дичь для Зяблика? Левреток с рожками для придворных дам? Или, может, ему пришло в голову, что в моем мире не хватает гномов в горошек?
Розенкварц снова обмакнул палец в наперсток.
– Тебе придется купить мне новые штаны, – заявил он. – Старые протерлись от лазанья по крышам. Не говоря о том, что их давно было пора поменять. Ты можешь ходить в чем тебе нравится, а я не для того живу в городе, чтобы одеваться хуже своих лесных родственников.
Иногда Фенолио хотелось просто взять его и переломить пополам!
– При чем тут твои штаны? Какое мне дело до твоих штанов? – заорал он на стеклянного человечка.
Розенкварц отхлебнул из наперстка – и выплюнул вино себе на ноги.
– Уксус, а не вино, – прошипел он. – И за это в меня швыряли костями? И за это я продирался сквозь голубиный помет и битую черепицу? Да, не смотри на меня так! Этот Халцедон стал кидать в меня куриные кости, когда застал у бумаг Орфея. Он меня чуть в окно не выбросил! – Стеклянный человечек со вздохом обтер вино с ног. – Ладно, перейдем к делу. Там было что-то о кабанах с рожками, но я не мог толком разобрать почерк, потом что-то о поющих рыбах, полная глупость, надо сказать, и еще что-то о Белых Женщинах. Четвероглазый, видимо, по-прежнему собирает все, что поют о них комедианты…
– Да об этом говорит вся Омбра! И ради этого ты пропадал так долго? – Фенолио закрыл лицо руками.
Вино действительно плохое. Голова у него совсем отяжелела. Проклятье.
Розенкварц с мученической гримасой отпил еще глоток. Дурак стеклянный! Будет теперь до завтрашнего дня животом маяться!
– Как бы то ни было, – торжественно заявил Розенкварц между приступами икоты, – это мое последнее донесение! Больше я не пойду в разведку! По крайней мере, до тех пор, пока там работает Халцедон! Он сильный, как кобольд; говорят, он уже двум стеклянным человечкам руки пообломал!
– Ладно, ладно. Все равно шпион из тебя никудышный, – пробурчал Фенолио и, покачиваясь, побрел обратно к кровати. – Признайся, тебе куда больше нравится ухаживать за стеклянными девушками на улице белошвеек. Не воображай, что я этого не знаю!
Он со стоном растянулся на соломенном тюфяке и уставился на пустые гнезда фей под потолком. Можно ли представить существо более жалкое, чем писатель, разучившийся писать? И худшую судьбу, чем смотреть, как другой ворует твои слова и размалевывает созданный тобой мир безвкусными яркими мазками? И ни тебе покоев в замке, ни сундука с роскошной одеждой, ни породистого коня для придворного поэта – опять мансарда Минервы, и больше ничего. Чудо, что она снова пустила его к себе – сочинителя, чьи песни способствовали тому, что у нее нет больше мужа, а у ее детей – отца. Да, вся Омбра знала, какую роль сыграл Фенолио в походе Козимо. Удивительно, что Минерва до сих пор не стащила его с тюфяка и не отколотила хорошенько. Видимо, женщины Омбры так заняты тем, чтобы выжить и прокормить детей, что им не до мести. «А куда ж ты теперь еще денешься? – только и сказала Минерва, когда он снова постучался в ее дверь. – В замке поэты больше не нужны. Там теперь поют песни Свистуна». И разумеется, она оказалась права. Зяблику нравились песни Среброносого. А порой он и сам рифмовал пару неуклюжих строк о своих охотничьих подвигах.
Оставалась Виоланта. Она, к счастью, иногда посылала за Фенолио. И конечно, не подозревала о том, что стихи, которые он ей приносит, украдены у поэтов другого мира. Но много платить она не могла. Дочь Змееглава была беднее, чем придворные дамы нового наместника. Поэтому Фенолио приходилось подрабатывать писцом на рынке. По этому поводу Розенкварц рассказывал всем, кто желал его слушать, как низко пал его хозяин. Но не обращать же внимание на писк этого прозрачного болвана! Пусть себе болтает! И пусть каждый вечер с требовательным видом кладет на письменный стол чистый лист пергамента – Фенолио навсегда отрекся от слов. Он не напишет больше ни единого – кроме тех, что крал у других, да еще сухого, безжизненного вздора, из которого состоят завещания, договоры купли-продажи и прочая ерунда. Время живых слов для него прошло. Они оказались коварными убийцами, кровожадными чернильно-черными чудовищами, приносящими одни несчастья. Больше он ни за что не станет им помогать. Стоило ему пройтись по опустелым улицам Омбры – и целой фляги вина не хватало, чтобы залить тоску, отнимавшую у него всякое желание жить с тех пор, как погибло войско Козимо.
Безусые юнцы и дряхлые старики, калеки и нищие да изредка бродячие торговцы, еще не прослышавшие о том, что в Омбре и медным грошом не разживешься, или жирные купцы, проворачивавшие дела с кровососами из замка – только их и встретишь теперь на прежде оживленных улицах Омбры. Женщины с опухшими от слез глазами, дети-безотцовщина, мужчины с той стороны леса, рассчитывавшие найти здесь молодую вдову или оставшуюся без хозяина мастерскую, и – солдаты. Да, солдат в Омбре было более чем достаточно. Они брали себе все, чего душа пожелает, – день за днем, ночь за ночью. Ни один дом не был от них в безопасности. Официально это называлось «расплата за агрессию» – и возразить было нечего. Ведь войну и вправду развязал Козимо – самое прекрасное, самое невинное из созданий Фенолио (по замыслу, по крайней мере). И вот тело Козимо покоится в саркофаге, который Жирный Герцог заказал для своего сына, а мертвец с обгоревшим лицом, лежавший там раньше (скорее всего, настоящий Козимо), закопан на кладбище Омбры среди могил простого люда – на взгляд Фенолио, неплохое место, не такое одинокое, как склеп под замком. Хотя Минерва рассказывала, будто Виоланта каждый день спускается в подземелье – якобы для того, чтобы оплакивать покойного мужа, а на самом деле (такие, по крайней мере, ходили слухи) – чтобы встречаться со своими осведомителями. Говорили, что Уродине даже не приходится платить за шпионаж. Ненависть к Зяблику приводила к ней десятки людей. Еще бы. Достаточно посмотреть на него, этого надушенного палача с цыплячьей грудью, правителя милостью сестриного мужа. Стоило намалевать рожицу на яйце – и она оказывалась удивительно похожей на Зяблика. И ведь Фенолио его не сочинял! Этого ублюдка его повесть породила вполне самостоятельно.
Первое, что Зяблик сделал в новой должности, – вывесил на воротах замка список наказаний, которые отныне будут применяться в Омбре за различные проступки, – с картинками, чтобы и те, кто не умели читать, поняли, что им угрожает. За одно – выколотый глаз, за другое – отрубленная рука, розги, позорный столб, клеймение каленым железом… Проходя мимо этого списка, Фенолио каждый раз отворачивался, а когда ему случалось идти с детьми Минервы через рыночную площадь, где приводилось в исполнение большинство наказаний, он прикрывал им глаза рукой (Иво, правда, всякий раз возмущался). Но крики они все равно слышали. К счастью, в обезлюдевшем городе почти некого было наказывать. Мужчины погибли, а из овдовевших женщин многие бежали, прихватив детей, подальше от Непроходимой Чащи, не защищавшей теперь Омбру от владыки по ту сторону леса – бессмертного Змееглава.
Да, отрицать не приходится – это была его идея, Фенолио. Правда, все настойчивее становились слухи, что Змееглаву мало радости от его бессмертия.
В дверь постучали. Кого там еще принесло? Ох, черт, память в последнее время совсем отшибло. Ну конечно. Куда подевалась дурацкая бумажка, которую принесла вчера ворона? Розенкварц чуть не помер со страху, когда она опустилась на подоконник. Мортимер собирается в Омбру! Сегодня! Но, кажется, он предлагал встретиться у ворот замка? Этот приход – полное безумие. На каждом углу развешаны портреты Перепела с обещанием награды за его голову. К счастью, опознать Мо по этим портретам невозможно – и тем не менее!
Стук раздался снова.
Розенкварц продолжал слизывать вино с пальца. Этот стеклянный балбес не годится даже в привратники. Вот Орфею небось не приходится самому открывать посетителям. Говорят, его новый телохранитель такого огромного роста, что пригибается, входя в городские ворота. Телохранитель! «Если я снова возьмусь писать, – подумал Фенолио, – то попрошу Мегги вычитать мне в привратники великана, посмотрим, что Баранья Башка на это скажет».