Дневник посла

– Сергей Дмитриевич, пойдите телефонируйте начальнику Главного штаба, что я приказываю произвести общую мобилизацию.

Сазонов спускается в вестибюль дворца, где находится телефонная будка, и передает генералу Янушкевичу приказ императора.

Часы показывают ровно четыре часа.

Броненосец «Франция», на котором находится президент и премьер, прибыл вчера в Дюнкерк, уклонившись от посещения Копенгагена и Христиании.

В шесть часов я получаю телеграмму, отправленную из Парижа сегодня утром и подписанную Вивиани. Подтвердив лишний раз мирные намерения французского правительства и возобновив свои советы об осторожности русскому правительству, Вивиани прибавляет: Франция решила исполнить все обязательства союзного договора.

Я отправляюсь объявить об этом Сазонову, который чрезвычайно просто отвечает мне:

– Я был уверен во Франции.

Пятница, 31 июля

Приказ об общей мобилизации опубликован на рассвете.

Во всем городе, как в простонародных частях города, так и в богатых и аристократических, единодушный энтузиазм.

На площади Зимнего дворца, перед Казанским собором раздаются воинственные крики «ура».

Император Николай и император Вильгельм продолжают свой разговор по телеграфу. Царь телеграфировал сегодня утром кайзеру:

«Мне технически невозможно остановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не будут прерваны, мои войска воздержатся от всяких наступательных действий. Я даю тебе в этом мое честное слово».

На что император Вильгельм ответил:

«Я дошел до крайних пределов возможного в моем старании сохранить мир. Поэтому не я понесу ответственность за ужасные бедствия, которые угрожают теперь всему цивилизованному миру. Только от Тебя теперь зависит отвратить их. Моя дружба к Тебе и Твоей империи, завещанная мне дедом, всегда для меня священна, и я был верен России, когда она находилась в беде во время последней войны. В настоящее время Ты еще можешь спасти мир Европы, если остановишь военные мероприятия».

Сазонов, по-прежнему желающий привлечь на свою сторону английское общественное мнение и готовый до последней минуты делать всё возможное, чтобы предотвратить войну, принимает, без возражений, некоторые изменения, которые сэр Эдвард Грей просит его внести в предложение, удивившее вчера Берлинский кабинет. Вот новый текст:

«Если Австрия согласится остановить продвижение своих армий на сербской территории и если, признавая, что австро-сербский конфликт принял характер вопроса, имеющего общеевропейское значение, она допустит, чтобы великие державы обсудили удовлетворение, которое Сербия могла бы предложить правительству Австро-Венгрии, не умаляя своих прав суверенного государства и своей независимости, Россия обязуется сохранить выжидательное положение».

В три часа дня германский посол испрашивает аудиенцию у императора, который просит его немедленно приехать в Петергоф.

Принятый самым приветливым образом, Пурталес ограничивается тем, что развивает мысль, изложенную в последней телеграмме кайзера: «Германия всегда была лучшим другом России… Пусть император Николай согласится отменить свои военные мероприятия, и спокойствие мира будет спасено…»

Царь отвечает, указывая на значение средств к примирению, которые предложение Сазонова, дополненное Греем, еще предоставляет для почетного улаживания конфликта.

В одиннадцать часов вечера в Министерстве иностранных дел докладывают о приезде Пурталеса. Принятый тотчас же, он заявляет Сазонову, что, если в течение двенадцати часов Россия не остановит своих мобилизационных мер как на германской, так и на австро-венгерской границе, вся германская армия будет мобилизована.

Затем, глядя на часы, которые показывают двадцать пять минут двенадцатого, он прибавляет:

– Срок окончится завтра в полдень.

Не давая Сазонову времени сделать какое-нибудь замечание, он говорит дрожащим торопливым голосом:

– Согласитесь на демобилизацию!.. Согласитесь на демобилизацию!.. Согласитесь на демобилизацию!..

Сазонов очень спокойно отвечает:

– Я могу только подтвердить вам то, что вам сказал его величество император. Пока будут продолжаться переговоры с Австрией, пока останется хоть один шанс на предотвращение войны, мы не будем нападать. Но нам технически невозможно демобилизоваться, не расстраивая всей военной организации. Это соображение, законность которого не может оспаривать даже ваш штаб.

Пурталес уходит с жестом отчаяния.

Суббота, 1 августа

В течение вчерашнего дня император Вильгельм объявил, что Германия находится в состоянии «угрозы войны». Объявление «угрозы войны» означает немедленный призыв резервистов и закрытие границ. Если это не официальная мобилизация, то во всяком случае это прелюдия к войне и первый шаг к ее началу.

Получив эти новости, царь телеграфировал кайзеру:

«Я понимаю, что ты вынужден мобилизоваться, но я хотел бы иметь от тебя ту же самую гарантию, которую сам дал тебе – что эти меры не означают войны и что мы продолжим наши переговоры, чтобы спасти всеобщий мир, столь дорогой для наших сердец. С Божьей помощью наша продолжительная и испытанная временем дружба будет в состоянии предотвратить кровопролитие. С верой в это я жду от тебя ответа».

Срок, назначенный германским ультиматумом, истекает сегодня в полдень; только в семь часов вечера Пурталес является в Министерство иностранных дел.

Очень красный, с распухшими глазами, задыхающийся от волнения, он торжественно передает Сазонову объявление войны, которое оканчивается следующей театральной и лживой фразой: «Его величество император, мой августейший монарх, от имени империи принимает вызов и считает себя находящимся в состоянии войны с Россией».

Сазонов ему отвечает:

– Вы проводите здесь преступную политику. Проклятие народов падет на вас.

Затем, читая громким голосом объявление войны, он с изумлением видит там, в скобках, два варианта, имеющие, впрочем, очень мало значения. Так, после слов «Россия, отказавшись воздать должное…» написано «не считая нужным ответить…» И далее, после слов «Россия, обнаружив этим отказом…» стоит «этим положением…». Вероятно, эти варианты были указаны из Берлина и по недосмотру или по поспешности переписчика были, как тот, так и другой, вставлены в официальный текст.

Пурталес до такой степени поражен, что не успевает объяснить эту странность формы, которая навечно делает смешным исторический документ, кладущий начало стольким бедствиям. Когда чтение окончено, Сазонов повторяет:

– Вы совершаете здесь преступление!

– Мы защищаем нашу честь!

– Ваша честь не была затронута. Вы могли одним словом предотвратить войну – вы не хотите этого. Во всем, что я пытался сделать с целью спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшего содействия. Но существует Божий суд!..

Пурталес отвечает глухим голосом, с растерянным взглядом:

– Это правда… Существует!

Он бормочет еще несколько непонятных слов и, весь дрожа, направляется к окну, которое находится справа от входной двери, против Зимнего дворца. Там он прислоняется к подоконнику и вдруг разражается рыданиями.

Сазонов пытается его успокоить, слегка похлопывая по спине. Пурталес бормочет:

– Вот результат моего пребывания здесь…

Затем внезапно он бросается к двери, которую с трудом отворяет, так дрожат его руки, и выходит, бормоча:

– Прощайте!.. Прощайте!..

Несколько минут спустя я вхожу к Сазонову, который описывает мне всю сцену. Он сообщает мне, сверх того, что Бьюкенен испросил аудиенцию у императора, дабы передать ему личную телеграмму своего монарха. В этой телеграмме король Георг обращается с последним призывом к миролюбию царя и умоляет его продолжать примирительные попытки. Эта просьба бесцельна с тех пор, как Пурталес передал объявление войны. Император тем не менее примет Бьюкенена сегодня вечером в одиннадцать часов.

Воскресенье, 2 августа

Общая мобилизация французской армии. Телеграфный приказ дошел до меня сегодня в два часа ночи.

Итак, жребий брошен… Доля разума, который управляет народами, так мала, что достаточно было недели, чтобы вызвать всеобщее безумие… Я не знаю, как история будет судить дипломатические действия, в которых я участвовал вместе с Сазоновым и Бьюкененом; но мы, все трое, имеем право утверждать, что добросовестно сделали всё зависевшее от нас с целью спасти мир всего мира, не соглашаясь, однако, принести в жертву два других блага, еще более ценных: независимость и честь родины.

В продолжение этой решительной недели работа моего посольства была очень тяжела: ночи были не менее заняты работой, чем дни. Сотрудники были полны рвения и хладнокровия. Я нашел во всех – в моем советнике Дульсе, в моих военных атташе генерале де Лагише и майоре Верлене, в моих секретарях Шамбрене, Жанти, Дюлонге и Робьене – содействие столь же активное и разумное, сколько душевное и усердное.

Сегодня в три часа дня я отправляюсь в Зимний дворец, откуда, согласно обычаю, император должен объявить манифест своему народу. Я единственный иностранец, допущенный к этому торжеству как представитель союзной державы.

Зрелище великолепное. В громадном Георгиевском зале, который идет вдоль набережной Невы, собрано пять или шесть тысяч человек. Весь двор в торжественных одеждах, все офицеры гарнизона в походной форме. Посередине зала помещен алтарь, и туда из храма на Невском проспекте перенесли чудотворную икону Казанской Божьей Матери. В 1812 году фельдмаршал князь Кутузов, отправляясь к армии в Смоленск, долго молился перед этой иконой.

В благоговейной тишине императорский кортеж проходит через зал и становится слева от алтаря. Император приглашает меня занять место около него, желая таким образом, говорит он мне, «засвидетельствовать публично уважение верной союзнице, Франции».

Божественная служба начинается тотчас же, сопровождаемая мощными и патетическими песнопениями православной литургии. Николай II молится с горячим усердием, которое придает его бледному лицу поразительное выражение глубокой набожности. Императрица Александра Федоровна стоит рядом с ним, неподвижно, с высоко поднятой головой, с лиловыми губами, с остановившимся взглядом стеклообразных зрачков; время от времени она закрывает глаза, и ее посиневшее лицо напоминает маску.

После окончания молитв дворцовый священник читает манифест царя народу – простое изложение событий, которые сделали войну неизбежной, красноречивый призыв к национальной энергии, прошение о помощи Всевышнего и т. д. Затем император, приблизясь к алтарю, поднимает правую руку над Евангелием, которое ему подносят. Он так серьезен и сосредоточен, как если бы собирался приобщиться Святых Тайн. Медленным голосом, подчеркивая каждое слово, он заявляет:

– Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле.

Громкое «ура» отвечает на это заявление, скопированное с клятвы, которую император Александр I произнес в 1812 году. В течение приблизительно десяти минут во всем зале стоит неистовый шум, который вскоре усиливается криками толпы, собравшейся вдоль Невы.

Внезапно, с обычной стремительностью, великий князь Николай, генералиссимус русских армий, бросается ко мне и целует, почти задушив меня. Тогда энтузиазм усиливается, раздаются крики: «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!»

Сквозь шум, приветствующий меня, я с трудом прокладываю себе путь позади монарха и пробираюсь к выходу.

Наконец я выхожу на площадь Зимнего дворца, где теснится бесчисленная толпа с флагами, знаменами, иконами, портретами царя.

Император появляется на балконе. Мгновенно все опускаются на колени и поют русский гимн. В эту минуту царь для них действительно самодержец, посланный Богом, военный, политический и религиозный вождь своего народа, неограниченный владыка их душ и тел.

В то время как я возвращаюсь в посольство, под впечатлением от этого грандиозного зрелища, я не могу не вспомнить о злополучном дне 9 января 1905 года, когда население Петербурга, предводительствуемое священником Гапоном и предшествуемое, как и сегодня, святыми иконами, собралось перед Зимним дворцом, чтобы умолять своего батюшку-царя, – и тогда в него стреляли.

Понедельник, 3 августа

Министр внутренних дел, Николай Алексеевич Маклаков, утверждает, что мобилизация на всей территории империи происходит с полной правильностью и при сильном подъеме патриотизма.

Я на этот счет не имел никаких опасений, самое большее, чего я опасался, – нескольких местных инцидентов.

Один из моих осведомителей Б., который вращается в прогрессивных кругах, говорит мне:

– В этот момент нечего опасаться ни забастовки, ни беспорядков. Национальный порыв слишком силен… Да и руководители социалистических партий на всех заводах проповедовали покорность военному долгу; к тому же они убеждены, что эта война приведет к торжеству пролетариата.

– Торжество пролетариата… даже в случае победы?..

– Да, потому что война заставит слиться все социальные классы; она приблизит крестьянина к рабочему и студенту; она лишний раз выведет на свет нечестность нашей бюрократии, что заставит правительство считаться с общественным мнением; она введет, наконец, в дворянскую офицерскую касту свободомыслящий и даже демократический элемент, свойственный офицерам запаса.

Этот элемент уже сыграл большую политическую роль во время войны в Маньчжурии… Без него военные мятежи 1905 года не были бы возможны.

– Сначала будем победителями… Потом увидим.

Председатель Думы, Михаил Владимирович Родзянко, также говорит со мной в самом успокоительном тоне, возможном сегодня.

– Война, – говорит он, – внезапно положила конец всем нашим внутренним раздорам. Во всех думских партиях помышляют только о войне с Германией. Русский народ не испытывал подобного патриотического подъема с 1812 года.

Великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим – временно, так как император предоставляет себе право в более подходящий момент принять личное командование своими войсками.

Это назначение послужило причиною очень оживленных дискуссий в совещании, которое его величество имел со своими министрами. Император хотел немедленно стать во главе войск. Горемыкин, Кривошеин, адмирал Григорович и в особенности Сазонов с почтительной настойчивостью напомнили ему, что он не должен рисковать своим престижем и своей властью, предводительствуя в войне, которая обещает быть очень тяжелой, очень опасной и начало которой очень неопределенно.

– Надо быть готовым к тому, – сказал Сазонов, – что мы будем отступать в течение первых недель. Ваше величество не должно подвергать себя критике, которую это отступление тотчас вызовет в народе и даже в армии.

Император привел в пример своего предка Александра I в 1805 и в 1812 годах. Сазонов основательно возразил:

– Пусть ваше величество соблаговолит перечитать мемуары и переписку того времени. Вы увидите там, как ваш августейший предок был порицаем и осуждаем за то, что принял личное командование действиями. Вы увидите там описание всех бед, которых можно было бы избежать, если б он остался в столице, чтобы пользоваться своей верховной властью.

Император кончил тем, что согласился с этим мнением.

Генерал Сухомлинов, военный министр, который уже давно добивался высокого поста главнокомандующего, взбешен тем, что ему предпочли великого князя Николая Николаевича. И, к несчастью, это человек, который будет за себя мстить…

Вторник, 4 августа

Вчера Германия объявила войну Франции.

Общая мобилизация производится быстро и без малейших эксцессов во всей России. Первоочередные части даже выиграли пять или шесть часов в сравнении с расписанием.

Сазонов, бескорыстие и честность которого я часто раньше имел случай оценить, показал себя в это последнее время в таком виде, который возвышает его еще больше. В нынешнем кризисе он видит не только политическую проблему, которая должна быть решена, но также и, главным образом, проблему моральную, в которой замешана даже религия. Над всей его работой господствуют тайные влечения его совести и его убеждений. Несколько раз он мне говорит:

– Эта политика Австрии и Германии столь же преступна, сколь и бессмысленна: она не заключает в себе ни малейшего элемента нравственности, она оскорбляет все божественные законы.

Сегодня утром, видя его изнемогающим от усталости, с темными кругами под глазами, я спрашиваю у него, как он может переносить такую работу при его слабом здоровье; он мне отвечает:

– Господь поддерживает меня.

Весь день перед посольством проходили шествия, с флагами, иконами, криками «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!».

Толпа очень смешанная: рабочие, священники, крестьяне, студенты, курсистки, прислуга, мелкие чиновники и т. д. Энтузиазм кажется искренним. Но в этих манифестациях, столь многолюдных и появляющихся через такие правильные промежутки времени, какую часть инициативы надо приписать полиции?..

Я ставлю себе этот вопрос сегодня вечером, около десяти часов, когда мне докладывают, что толпа народа бросилась на германское посольство и разграбила его до основания.

Расположенное на главной площади города, между Исаакиевским собором и Мариинским дворцом, германское посольство представляет собою колоссальное здание: массивный фасад из финляндского гранита, тяжелые архитравы, циклопическая каменная кладка. Два громадных бронзовых коня на крыше, которых держат в поводьях гиганты, окончательно подавляют здание. Отвратительное как произведение искусства, строение это очень символично: оно утверждает с грубой и явной выразительностью желание Германии преобладать над Россией.

Чернь наводнила здание, била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную личную коллекцию Пурталеса. А в конце нападавшие сбросили на тротуар конную группу, которая возвышалась над фасадом. Разграбление продолжалось более часу под снисходительными взорами полиции.

Этот акт вандализма, будет ли он иметь также символическое значение? Предвещает ли он падение германского влияния в России?

Мой австрийский коллега Сапари находится еще в Петербурге, не понимая, почему его правительство так мало торопится прервать сношения с русским правительством.

Среда, 5 августа

Петербургская французская колония служит сегодня торжественную мессу во французской церкви Богоматери, чтобы призвать благословение небес на наши войска.

В пять часов утра Бьюкенен телефонировал мне, что получил ночью телеграмму из английского министерства иностранных дел, извещающую его о вступлении Англии в войну. Поэтому я приказываю присоединить к французскому и русскому флагам, украшающим алтарь, и британский флаг.

В церкви я сажусь на мое обычное кресло, в правом проходе.

Бьюкенен почти одновременно приезжает и говорит мне с глубоким чувством:

– Мой союзник… Мой дорогой союзник…

В центре в первом ряду стоят два кресла – одно для Белосельского, генерал-адъютанта его величества, представляющего особу государя императора, другое – для генерала Крупенского, состоящего при великом князе Николае Николаевиче, представителя Верховного главнокомандующего.

В левом проходе собрались все русские министры, а позади них – человек сто должностных лиц, офицеров и проч.

Вся церковь полна народу и благоговейно сосредоточена.

На лице каждого вновь входящего я читаю то же радостное удивление. Вывешенный Union Jack показывает всем, что Англия отныне наша союзница.

Эти флаги трех наций красноречиво гармонируют друг с другом, составленные из одинаковых цветов – синего, белого и красного, – они выражают, поразительным и живописным образом, солидарность трех народов, вступивших в коалицию.

В конце мессы хор поет последовательно:

Domine, salvam fac Respublicam!Domine, salvam fac Imperatorem Nicolaum!Domine, salvаm fac Regem Britannicum[1]!

При выходе из церкви Сазонов говорит, что государь просит меня приехать к нему сегодня же в Петергоф.

Приехав в три часа дня в маленький загородный дворец Александрия, я был немедленно введен в кабинет его величества.

Согласно этикету, я оделся в полную парадную форму. Но церемониал приема упрощен: со мною церемониймейстер, для сопровождения от Петербурга до Петергофа, адъютант, чтобы доложить обо мне, и неизбежный скороход императорского двора в костюме XVIII века.

Кабинет царя, расположенный во втором этаже, освещен широкими окнами, из которых, насколько хватает глаз, открывается вид на Финский залив. Два стола, заваленных бумагами, диван, шесть кожаных кресел, несколько гравюр с военными сюжетами составляют всю обстановку. Император, в походной форме, принимает меня стоя.

– Я хотел, – говорит он мне, – выразить вам всю свою благодарность, всё свое удивление перед вашей страной. Показав себя столь верной союзницей, Франция дала миру незабвенный пример патриотизма и верности.

Передайте, прошу вас, правительству Республики мою самую сердечную благодарность.

Последнюю фразу он произносит проникновенным и слегка дрожащим голосом, изобличающим его волнение. Я отвечаю:

– Правительство Республики будет очень тронуто благодарностью вашего величества. Оно заслужило ее той быстротой и решительностью, с которыми выполнило свой союзнический долг, когда убедилось, что дело мира непоправимым образом погублено. В этот день оно не колебалось ни одного мгновения. И с тех пор я мог передавать вашим министрам лишь слова поддержки уверения в солидарности.

– Я знаю… Впрочем, я всегда верил слову Франции.

Мы говорим затем о завязывающейся борьбе. Император предвидит, что она будет очень жестокой, очень долгой, очень опасной.

– Нам нужно вооружиться мужеством и терпением. Что касается меня, то я буду бороться до самого конца. Для того чтобы достичь победы, я пожертвую всем, вплоть до последнего рубля и солдата. Пока останется хотя один враг на русской земле или на земле Франции – до тех пор я не заключу мира.

Самым простым, самым спокойным и ровным голосом делает он мне это торжественное заявление. Какая-то странная смесь в его голосе и особенно в его взгляде – решимости и кротости, чего-то одновременно непоколебимого и пассивного, смутного и определенного, как будто он выражает не свою личную волю, но повинуется скорее некоей внешней силе, велению Промысла или Рока.

Не будучи, со своей стороны, таким фаталистом, как он, я указываю ему со всей настойчивостью, на которую только способен, какой ужасной опасности должна подвергнуться Франция в первую фазу войны:

– Французской армии придется выдержать ужасающий натиск двадцати пяти германских корпусов. Потому я умоляю ваше величество предписать вашим войскам перейти в немедленное наступление – иначе французская армия рискует быть раздавленной, и тогда вся масса германцев обратится против России.

Он отвечает, подчеркивая каждое слово:

– Как только закончится мобилизация, я дам приказ идти вперед. Мои войска рвутся в бой. Наступление будет вестись со всею возможною силой. Вы ведь, впрочем, знаете, что великий князь Николай Николаевич обладает необычайной энергией.

Император затем расспрашивает меня о разных вопросах военной техники, о наличном составе германской армии, о согласованных планах русского и английского генеральных штабов, о взаимодействии английской армии и флота, о предполагаемой позиции, которую займут Италия и Турция, и т. д. – всё о вопросах, которые, мне кажется, он изучил до тонкости.

Уже целый час длится аудиенция. Вдруг император смолкает. Он как будто в затруднении и смотрит на меня серьезным взглядом в несколько неловкой позе, делая руками нерешительное движение. Потом внезапно заключает меня в объятия, говоря:

– Господин посол, позвольте мне в вашем лице обнять мою дорогую и славную Францию.

Из скромного коттеджа Александрия я отправляюсь в роскошный дворец Знаменка, который находится совсем близко и в котором живет великий князь Николай Николаевич.

Главнокомандующий принимает меня в просторном кабинете, где все столы покрыты разложенными картами. Он идет мне навстречу быстрыми и решительными шагами и, как три дня тому назад в Зимнем дворце, обнимает, почти раздавив мне плечи.

– Господь и Жанна д’Арк с нами! – восклицает он. – Мы победим. Разве не Провидению угодно было, чтобы война разгорелась по такому благородному поводу? И чтобы наши народы отозвались на приказ о мобилизации с таким энтузиазмом? Чтобы обстоятельства так нам благоприятствовали?

Я, как могу лучше, приспособляюсь к этому военному и мистическому красноречию, наивная форма которого не мешает мне чувствовать его бодрость; тем не менее я остерегся бы призывать Жанну д’Арк, потому что теперь дело идет не о том, чтобы изгнать англичан из Франции, но привлечь их туда – и как можно скорее.