Дневник посла

Без предисловий я приступаю к вопросу самому важному из всех:

– Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?

– Я прикажу наступать, как только эта операция станет выполнимой, и я буду атаковать основательно. Может быть, я даже не буду ждать, когда завершится сосредоточение войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, тут же начну нападение. Это случится, вероятно, 14 августа.

Затем он объясняет мне свой общий план движений: 1) группа, действующая на прусском фронте; 2) группа, действующая на галицийском фронте; 3) масса в Польше, назначенная броситься на Берлин, как только войскам на юге удастся «зацепить» и «зафиксировать» неприятеля.

В то время как он, водя пальцем по карте, излагает мне свои планы, вся его фигура выражает суровую энергию. Его решительные и произносимые с ударением слова, блеск глаз, нервные движения, его строгий, сжатый рот, его гигантский рост олицетворяют величавую и увлекательную смелость, которая была главным качеством великих русских полководцев, Суворова и Скобелева.

В Николае Николаевиче есть что-то грандиозное, что-то вспыльчивое, деспотическое, непримиримое, и оно наследственно связывает его с московскими воеводами XV и XVI веков. И разве не общее у него с ними простодушное благочестие, суеверное легковерие, горячая и сильная жажда жизни? Какова бы ни была ценность этого исторического сближения, я имею право утверждать, что великий князь Николай Николаевич – чрезвычайно благородный человек и что высшее командование русскими армиями не могло быть поручено ни более верным, ни более сильным рукам.

В конце разговора он говорит мне:

– Будьте добры передать генералу Жоффру самое горячее приветствие и уверение в моей полной вере в победу. Скажите ему также, что я прикажу рядом с моим значком главнокомандующего носить значок, который он мне подарил два года назад, когда я присутствовал на маневрах во Франции.

После этого, с силой пожимая мне руки, он проводил меня до двери:

– А теперь, – воскликнул он, – на милость Божью…

В половине шестого я вновь занял место в императорском поезде, который доставил меня обратно в Петербург.

В этот же вечер немецкая армия вступила на территорию Бельгии.

Четверг, 6 августа

Мой австро-венгерский коллега Сапари передает сегодня утром Сазонову объявление войны. Декларация указывает на две причины: 1) положение, занятое русским правительством в австро-сербском конфликте; 2) тот факт, что, согласно сообщению Берлинского кабинета, Россия сочла себя вынужденной начать неприятельские действия по отношению к Германии.

Немцы проникают в Западную Польшу. Третьего дня они заняли Калиш, Ченстохов и Бендин. Это быстрое продвижение вперед показывает, насколько русский Генеральный штаб был прав в 1910 году, когда он отодвинул на сотню километров к востоку свои пограничные гарнизоны и свою зону сосредоточения – мера, которая вызывала такую оживленную критику во Франции.

В полдень я еду в Царское Село, где буду завтракать у великого князя Павла Александровича и его морганатической супруги графини Гогенфельзен, с которой я поддерживаю в течение многих лет дружеские отношения.

В течение всей поездки мой автомобиль догонял и затем проезжал мимо пехотных полков, находившихся на марше с полным полевым снаряжением. За каждым полком нескончаемой вереницей следовали транспортные средства, фургоны с боеприпасами, багажные повозки, грузовые средства передвижения армейских технических служб, санитарные повозки, военно-полевые кухни, телеги, линейки, крестьянские повозки и т. п. Транспортные средства следовали одно за другим в полнейшем беспорядке; иногда они съезжали с колеи и пересекали поля, натыкаясь друг на друга и создавая такую красочную неразбериху, что напоминали нашествие азиатской орды. Пехотинцы выглядели прекрасно, хотя их походу мешали дожди и дорожная грязь. Большое число женщин присоединилось к армейской колонне, чтобы сопроводить мужей до первого привала и там в последний раз попрощаться с ними. Некоторые женщины несли на руках своих детей. Вид одной из них весьма тронул меня. Она была очень молодой, с нежным лицом и красивой шеей. Красно-белый головной платок был повязан на ее светлых волосах, а кожаный пояс стягивал на ее талии сарафан из синей хлопчатобумажной ткани. К груди она прижимала младенца. По мере своих сил она старалась не отставать от шагавшего в конце колонны солдата, красивого парня с загорелым лицом и с развитой мускулатурой тела. Они ничего не говорили, но шли, не спуская друг с друга любящих, полных душевного мучения глаз. Я видел, как трижды подряд молодая мать протягивала солдату младенца для поцелуя.

Великий князь Павел Александрович и графиня Гогенфельзен пригласили кроме меня только Михаила Стаховича, члена Государственного совета по выборам от орловского земства, одного из русских, наиболее пропитанных французскими идеями. Я нахожусь в атмосфере искренней и теплой симпатии.

Когда я вхожу, все трое приветствуют меня возгласом: «Да здравствует Франция!» С прямотою и простотою, ему присущими, великий князь выражает мне восхищение единодушным порывом, который заставил французский народ лететь на помощь своей союзнице:

– Я знаю, что ваше правительство не колебалось ни одной минуты, чтобы поддержать, когда Германия принудила нас защищаться. И это прекрасно… Но что весь народ мгновенно понял свой долг союзника, что ни в одном классе общества, ни в одной политической партии не было ни малейшей слабости, ни малейшего протеста, – вот что необыкновенно, вот что величественно…

Стахович подхватывает:

– Да, величественно… Но современная Франция лишь продолжает свою историческую традицию: она всегда была страной великих дел.

Я соглашаюсь, подчеркивая:

– Это правда. Французский народ, который столько раз обвиняли в скептицизме и в легкомыслии, это, несомненно, тот народ, который чаще всего бросался в борьбу по бескорыстным мотивам, который чаще всего жертвовал собою ради идеи.

Затем я рассказываю моим хозяевам о длинном ряде событий, которые наполнили собою последние две недели.

Они, со своей стороны, передают мне большое число эпизодов, которые указывают на единение всех русских в желании спасти Сербию и победить Германию.

– Никто, – говорит Стахович, – никто в России не согласился бы, чтоб мы позволили раздавить маленький сербский народ.

Тогда я спрашиваю у него, что думают о войне члены крайней правых партий в Государственном совете и в Государственной думе, этой влиятельной и многочисленной партии, которая устами князя Мещерского, Щегловитова, барона Розена, Пуришкевича, Маркова всегда проповедовала союз с германским императором. Он уверяет меня, что эта доктрина, поддерживавшаяся главным образом расчетами внутренней политики, радикальным образом разрушена нападением на Сербию, и заключает:

– Война, которая теперь начинается, это смертельная дуэль между славянством и германизмом. Нет такого русского, который бы этого не сознавал.

Когда мы встаем из-за стола, я только даю себе время выкурить папиросу и быстро возвращаюсь в Петербург.

Неподалеку от Пулково я проезжаю мимо гвардейского стрелкового полка, следующего к границе. Командир полка, генерал, опознал автомашину французского посла, увидев ливрею моего слуги. Генерал посылает ко мне одного из своих офицеров с просьбой выйти из машины, чтобы солдаты полка смогли пройти мимо меня парадным строем. Я выхожу из авто и иду к генералу, который наклоняется с коня, чтобы обнять меня.

Звучит резкий сигнал команды, и полк останавливается. Ряды смыкаются, солдаты приводят себя в порядок, и во главу колонны выходит военный оркестр. Пока идет эта подготовка к параду, генерал, обращаясь ко мне, с жаром выкрикивает:

– Мы уничтожим этих грязных пруссаков!.. Пруссия не должна более существовать, Германии конец!.. Вильгельма на остров Святой Елены!

Парадный марш начался. Проходившие мимо меня с гордым видом солдаты отличались отменным здоровьем. Как только появлялась очередная рота, генерал приподнимался на стременах и отдавал приказ: «Послу Франции! Ура!»

Солдаты отвечали во все горла: «Урра! Урра!»

Когда прошел последний ряд солдат, генерал, наклонившись с коня, чтобы вновь обнять меня, произносит серьезным тоном:

– Я очень рад видеть вас, господин посол. Все мои солдаты, как и я, склонны думать, что встреча с Францией на первом же этапе нашего участия в войне является хорошим предзнаменованием.

После этих слов он галопом помчался, чтобы занять свое место во главе колонны. В то время как я садился в автомашину, он продолжал выкрикивать свой воинственный призыв: «Вильгельма на остров Святой Елены! Вильгельма на остров Святой Елены!..»

В четыре часа я веду длинный разговор со своим итальянским коллегой, маркизом Карлотти де Рипарбелла; я стараюсь доказать ему, что современный кризис представляет для его страны неожиданный случай осуществить ее национальные стремления.

– Какова бы ни была, – говорю я, – моя личная уверенность, я не имею самонадеянности гарантировать вам, что войска и флоты Тройственного союза будут победоносны. Но что я имею право вам утверждать, особенно после моего вчерашнего разговора с императором, – это желание, которое воодушевляет три державы, неукротимое желание раздавить Германию. Все три единодушны в решении положить конец германской тирании. Если проблема так поставлена, то оцените сами, на чьей стороне шансы на успех, и сделайте выводы.

Мы вместе выходим, и я отправляюсь в Министерство иностранных дел, где мне нужно выяснить многочисленные вопросы: о блокаде, о возвращении французов на родину, о телеграфных сношениях, о прессе, о полиции и т. д., не считая дипломатических вопросов.

Сазонов сообщает мне, что он пригласил румынского посланника Диаманди, чтобы просить у него немедленной помощи румынской армии против Австрии. Взамен он предлагает признать за Бухарестским кабинетом право присоединить все австро-венгерские земли, населенные теперь румынами, то есть большую часть Трансильвании и южную часть Буковины; кроме того, державы Антанты гарантируют Румынии неприкосновенность ее территории.

Сазонов также телеграфировал русскому посланнику в Софии просьбу добиться доброжелательного нейтралитета Болгарии взамен обещания нескольких округов в том случае, если Сербия приобретет прямой доступ к Адриатическому морю.

Пятница, 7 августа

Вчера германцы вошли в Льеж, несколько фортов еще сопротивляются.

Сазонов предлагает французскому и британскому правительствам безотлагательно договориться в Токио о присоединении Японии к нашей коалиции: союзные державы признали бы за японским правительством право присоединить германскую территорию в Цзяо-Чжоу, а Россия и Япония гарантировали бы друг другу неприкосновенность их азиатских владений.

Сегодня вечером я обедаю в Яхт-клубе на Морской. В этой среде, в высшей степени консервативной, я нахожу подтверждение того, что Стахович говорил мне вчера о настроениях крайней правых по отношению к Германии. Те, кто еще на прошлой неделе энергично утверждали необходимость усилить православную монархию тесным союзом с прусским самовластием, теперь признают невыносимым оскорбление, нанесенное всему славянскому миру бомбардировкой Белграда, и оказываются среди самых воинствующих. Остальные молчат или замечают, что Германия и Австрия нанесли смертельный удар монархическому принципу в Европе.

Перед возвращением в посольство я иду в Министерство иностранных дел, где Сазонов хочет со мной говорить.

– Я обеспокоен, – говорит он мне, – новостями, которые получаю из Константинополя. Я очень боюсь, как бы Германия и Австрия не устроили там какой-нибудь проделки, по их обычаю.

– Чего же, например?

– Я боюсь, что австро-венгерский флот собирается укрыться в Мраморном море. Вы сами можете предвидеть последствия…

Суббота, 8 августа

Французская армия вступила вчера в Бельгию, устремившись на помощь бельгийской армии. Будет ли еще раз решаться судьба Франции между Самброй и Маасом?

Сегодня – заседание Государственного совета и Думы.

Второго августа император объявил о своем намерении созвать чрезвычайную сессию Законодательного собрания, «чтобы быть в полном единении с нашим народом». Этот созыв, который показался бы вполне естественным и необходимым в какой угодно другой стране, был истолкован здесь как обнаружение «конституционализма». В либеральных кругах за это благодарны, особенно императору, потому что известно: председатель Совета Горемыкин, министр внутренних дел Маклаков, министр юстиции Щегловитов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер смотрят на Государственную думу как на самый низкий, не стоящий внимания государственный орган.

Я вместе с сэром Джорджем Бьюкененом занимаю место в первом ряду дипломатической ложи.

Взволнованная речь председателя Думы Родзянко открывает заседание. Его высокопарное и звонкое красноречие возбуждает энтузиазм собрания.

Затем нетвердыми шагами входит на трибуну старый Горемыкин, с трудом управляя звуками слабого голоса, который моментами прерывается, как если бы он умирал. Горемыкин излагает, что «Россия не хотела войны», что императорское правительство испробовало всё, чтобы сохранить мир, «цепляясь за малейшую надежду предотвратить потоки крови, которые грозили затопить Европу»; он заключает, что Россия не могла отступить перед вызовом, который ей бросили германские державы; «к тому же, если бы мы уступили, наше унижение не изменило бы хода событий». При произнесении этих последних слов его голос становится немного тверже, а угасший взгляд оживляется вспышкой пламени. Кажется, что этот старик, скептический, утомленный трудами, почестями и опытом, испытывает насмешливую радость, когда при этих торжественных обстоятельствах выказывает свой разочарованный фатализм.

Сазонов сменяет его на трибуне. Он бледный и нервный. С самого начала он облегчает свою совесть: «Когда для истории наступит день произнесения беспристрастного приговора, я убежден, что она нас оправдает…» Он энергично напоминает, что «не политика России подвергла опасности общий мир» и что, если бы Германия этого захотела, она могла бы «одним словом, одним-единственным повелительным словом» остановить Австрию на ее воинствующем пути. Затем он горячо восхваляет «великодушную Францию, рыцарскую Францию, которая вместе с нами поднялась на защиту права и справедливости». При этой фразе все депутаты встают и, повернувшись ко мне, долго приветствуют Францию радостными криками.

Тем не менее я замечаю, что приветствия не особенно поддерживаются на скамьях левой стороны: либеральные партии никогда не могли нам простить, что мы продлили существование царизма с помощью финансовых субсидий. Аплодисменты снова раздаются, когда Сазонов заявляет, что Англия также признала моральную невозможность оставаться безучастной к насилию, совершенному над Сербией. Заключение его речи правильно передает идею, которая все эти последние недели господствовала над всеми нашими мыслями и поступками: «Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе». Он спускается с трибуны под гром приветствий.

После перерыва в заседании глава каждой партии заявляет о своем патриотизме и выражает готовность ко всем жертвам, чтобы избавить Россию и славянские народы от германского главенства. Когда председатель подвергает голосованию военные кредиты, испрашиваемые правительством, социалистическая партия объявляет, что она воздерживается от голосования, не желая принимать на себя никакой ответственности за политику царизма; тем не менее она убеждает русскую демократию защищать родную землю от иностранного нападения: «Рабочие и крестьяне, соберите все ваши силы для защиты нашей страны; затем мы ее освободим…» За исключением воздержавшихся от голосования социалистов военные кредиты приняты единогласно.

Когда я уезжаю с Бьюкененом из Таврического дворца, наши экипажи с трудом пролагают себе дорогу среди толпы, которая окружает и приветствует нас.

Впечатление, которое я вынес из этого заседания, удовлетворительно. Русский народ, который не хотел войны, который был даже застигнут войной врасплох, твердо решил принять ее бремя. С другой стороны, правительство и руководящие классы сознают, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Этот второй пункт не менее важен, чем первый.

Воскресенье, 9 августа

Вчера французские войска вошли в Мюльхаузен.

Великий князь Николай Николаевич, который еще не перенес своей Главной квартиры на фронт, посылает своего начальника штаба генерала Янушкевича с поручением сообщить мне, что мобилизация оканчивается при самых лучших условиях и что перевозка и сосредоточение войск совершаются пунктуально. Он прибавляет, что так как правительство вполне уверено в сохранении порядка в Петербурге, то войска из столицы и пригородов отправляются теперь же к границе.

Мы говорим затем о подготовляющихся военных операциях. Генерал Янушкевич утверждает: 1) виленская армия начнет наступление на Кенигсберг, 2) варшавская армия будет немедленно переброшена на левый берег Вислы, дабы прикрывать с фланга виленскую армию, 3) общее наступление начнется 14 августа.

В половине седьмого я уезжаю на автомобиле в Царское Село, где обедаю у великой княгини Марии Павловны.

Великая княгиня окружена старшим сыном и невесткой, великим князем Кириллом Владимировичем и великой княгиней Викторией Федоровной, зятем и своей дочерью, принцем Николаем Греческим и великой княгиней Еленой Владимировной, а также фрейлинами и приближенными.

Стол накрыт в саду в палатке, три стороны которой подняты. Воздух чист и прозрачен. Кусты роз благоухают. Солнце, которое, несмотря на поздний час, еще высоко стоит на небосклоне, разливает вокруг нас мягкий свет и прозрачные тени.

Идет общий разговор, непринужденный и оживленный; само собою разумеется, что его единственная тема – война. Но каждую минуту вновь выплывает один и тот же вопрос: распределение главных командных должностей и составление штабов; критикуют уже известные назначения; стараются угадать назначения, относительно которых император еще не принял решения. Все соперничества двора и салонов выдают себя в словах, которыми обмениваются здесь. Иногда мне кажется, что я переживаю главу из «Войны и мира» Толстого.

Когда обед окончен, великая княгиня Мария Павловна уводит меня в глубину сада, затем усаживает рядом с собой на скамейку.

– Теперь, – говорит она мне, – будем беседовать вполне свободно… У меня такое чувство, что император и Россия играют решительную партию. Это не политическая война, которых столько уже было; это дуэль славянства и германизма; надо, чтобы одно из двух пало… Я эти последние дни видела многих лиц, мои походные госпитали и санитарные поезда поставили меня в соприкосновение с людьми разной среды, разных классов. Я могу вас уверить, что никто не строит иллюзий относительно опасности начинающейся борьбы. Так от императора до последнего мужика все решили героически исполнить свой долг, никакая жертва не заставит отступить… Если, не дай Бог, наши первые шаги будут неудачны, вы увидите чудеса 1812 года.

– Действительно, возможно, что наши первые шаги будут очень трудны. Мы должны всё предвидеть, даже несчастье. Но России нужно только продержаться.

– Она продержится. Не сомневайтесь в этом!..

Чтобы заставить великую княгиню высказаться относительно более деликатной темы, я поздравляю ее с бодрым настроением, которое она мне высказывает, – я предполагаю, что ее душевная твердость дается ей не без жестоких внутренних терзаний.

Она отвечает мне:

– Я счастлива исповедаться в этом перед вами… Я эти дни несколько раз исследовала свою совесть; я смотрела в самую глубину себя самой. Ни в сердце, ни в уме я не нашла ничего, что бы не было совершенно преданно моей русской родине. И я благодарила за это Бога… Не потому ли, что первые жители Мекленбурга и их первые государи, мои предки, были славяне? Это возможно. Но скорее я предположила бы, что сорок лет моего пребывания в России, всё счастье, которое я здесь знала, все мечты, которые я здесь строила, вся любовь и доброта, которые мне здесь выказывали, – они сделали мою душу совсем русской. Я чувствую себя снова уроженкой Мекленбурга только в одном пункте – в моей ненависти к императору Вильгельму. Он олицетворяет всё, что я научилась с детства особенно ненавидеть, – тиранию Гогенцоллернов… Да, это они, Гогенцоллерны, так развратили, деморализовали, опозорили, унизили Германию, это они понемногу уничтожили в ней начала идеализма, великодушия, кротости и милосердия…

Она изливает свой гнев в длинной речи, которая обличает застарелую злобу, глухое и упорное отвращение, которые маленькие германские государства, в былое время независимые, питают к деспотической Пруссии.

Около десяти часов я прощаюсь с великой княгиней, так как в посольстве меня ждет тяжелая работа.

Ночь светлая и теплая; бледная луна кидает тут и там на громадную и однообразную равнину серебряные ленты… На западе, по направлению к Финскому заливу, горизонт покрывается туманом медного цвета.

Когда я возвращаюсь в половине двенадцатого, мне приносят связку телеграмм, полученных вечером.

Только около двух часов ночи я ложусь в постель.

Чувствуя себя слишком уставшим, чтобы заснуть, я взял книгу, одну из тех немногих книг, которую можно раскрыть в этот час всеобщего смятения и исторического потрясения, – Библию. Я вновь стал читать «Откровение», остановившись на следующем отрывке: «И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч… И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть; и ад следовал за ним; дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными». Сегодня это люди, которые играют роль «зверей земных».

Понедельник, 10 августа

Сазонов торопит итальянское правительство присоединиться к нашему союзу. Он предлагает ему соглашение на следующих условиях: 1) итальянская армия и флот немедленно нападут на армию и флот Австро-Венгрии; 2) после войны область Трент, а также гавани Триеста и Валлоны будут присоединены к Италии.

Со стороны Софии впечатления отнюдь не успокоительны. Царь Фердинанд способен на все мерзости и любое вероломство, когда затронуты его тщеславие и его злоба.

Я знаю три страны, по отношению к которым он питает непримиримое желание мести: Сербия, Румыния и Россия. Я говорю об этом с Сазоновым, он прерывает меня:

– Как?.. Царь Фердинанд сердится на Россию… Почему?

– Прежде всего, он обвиняет русское правительство в том, что оно стало на сторону Сербии и даже Румынии в 1913 году. Затем, есть старые обиды, и они бесчисленны…

– Но какие обиды?.. Мы всегда выказывали ему благосклонность. А когда он приезжал сюда в 1910 году, император обходился с ним с таким почтением, с таким вниманием, как если бы он был монархом большого государства. Что же мы могли еще сделать?

– Это путешествие 1910 года есть именно одна из обид, наиболее для него мучительная… На следующий день после его возвращения в Софию он пригласил меня во дворец и сказал: «Дорогой посол, я просил вас прийти ко мне, потому что мне необходимы ваши знания, чтобы разобраться во впечатлениях, привезенных из Петербурга. Мне не удалось, по правде говоря, понять, кого там больше ненавидят: мой народ, мое дело или меня самого».

– Но это безумие…

– Это выражение не слишком сильно… Несомненно, у этого человека есть признаки нервного вырождения и отсутствует психическое равновесие, зато есть способность поддаваться внушению, навязчивые идеи, меланхолия, мания преследования. От этого он только более опасен, потому что он подчиняет своему честолюбию и злобе необыкновенную ловкость, редкое коварство и хитрость.

– Я не знаю, что бы осталось от его ловкости, если бы у нее отняли коварство… Как бы то ни было, мы не можем быть слишком внимательными к действиям Фердинанда. Я счел нужным его предупредить, что если он будет интриговать с Австрией против Сербии, Россия окончательно лишит болгарский народ своей дружбы. Наш посланник в Софии, Савинский, очень умный человек, он исполнит поручение с надлежащим тактом.

– Этого недостаточно. Есть другие аргументы, к которым клика болгарских политиков очень чувствительна; нам следует прибегнуть к ним без промедления.

– Это также и мое мнение. Мы еще об этом поговорим.

Война, по-видимому, возбудила во всем русском народе удивительный порыв патриотизма.

Сведения, как официальные, так и частные, которые доходят до меня со всей России, одинаковы. В Москве, Ярославле, Казани, Симбирске, Туле, Киеве, Харькове, Одессе, Ростове, Самаре, Тифлисе, Оренбурге, Томске, Иркутске – везде одни и те же народные восклицания, одинаково сильное и благоговейное усердие, одно и то же единение вокруг царя, одинаковая вера в победу, одинаковое возбуждение национального сознания. Никакого противоречия, никакого разномыслия. Тяжелые дни 1905 года кажутся вычеркнутыми из памяти. Собирательная душа Святой Руси не выражалась с такой силой с 1812 года.