Мысли, полные ярости. Литература и кино

На скамейке можно сидеть только с ногами (на спинке), потому что по-другому никто не сидит. Такой апофеоз функциональной бессмысленности всего здесь существующего. Человек принимает этот мир, но только вывернутым наизнанку, как бы игнорируя предложение (такой цветаевский антибилет).

Подъезд должен быть открыт (доступен). Для чего? Чтобы в нём мочиться (прямо на пол или в мусоропровод) или покурить травки (выпить водки) перед дискотекой.

Внутри школы жутковато. Не только от белогипсового Пусикино (иначе и не скажешь: что общего у современного человека с двухсотлетним собирателем русского слова?), но и от общей отшторенности (занавески, жалюзи, встройки прямо в оконные проёмы новых классных помещений), такой общеказарменный муштровый долбёж каменных (вероятно, по представлениям тех несчастных садистов, которые здесь работают) лбов и сердец.

В поликлинике (детской) пусто. Не рожают. Этот мир отменён, в постиндустриальном обществе не нужны не только владельцы, но и угнетённые.

Из окна восьмого этажа (мочусь в мусопровод) – воронье гнездо. Высота. Помню удивление дяди-провинциала, когда я рассказывал про грибы во дворе. Росли. Только теперь понимаю, почему. Сыро. Вечная тень от дома. Слишком густо (по сравнению с деревней) и слишком высоко. Высота и частота застройки европейского города предполагает бульвар, но не предполагает грибы и птиц (вернее, птичьих гнёзд; птицы вроде как гости на этой земле, окультуренной человеком).

На помойке – мебель восьмидесятых (по отношению к шестидесятым как николаевская мебель к павловской – попой неудобно), семейная пара разглядывает антифункциональное б/у содержание мещанского (городского) быта.

Но только здесь – тополь, который я посадил, и который высотой уже метров двадцать. Прямо на участке в детском саду (пространство, отведённое для циркуляции детской публики, разбивалось на квадраты и обсаживалось кустарником). Моё дерево – как бы вызов одиночки, разрушающий гармонию садово-парковой географии.

Скамейка вырвана (как больной зуб), но бабушка сидит на каком-то уже частном стуле (я бы не сел), поставленном ровно у двери в подъезд (парадную – странное название для этого входа на общую лестницу, даже не лестницу, на строительном жаргоне эта деталь бетонного конструктора называется маша, от лестничные марши). Пароксизм привычки и одиночества в большой (слишком большой) коммуне.

Проехала редкая машина. По привычке (sic!) отступил на поребрик (питерское словечко, наверное, от мамы).

Однушка, где жили вчетвером-пятером (приезжала, а потом так и осталась навсегда неизменная русская бабушка) – чужая. В подъезд попасть непросто. Мужик (знает код или ключ есть) стреманулся, не хочет впускать.

Проход между домами (корабли соединялись в змейки или стенки) – архитектурная мама не понимала, что мы называем аркой.

Жадные взгляды местных девиц. Парень одет по-городскому (выражение в город означает в центр, из Ленинграда – в Петербург) – выгодный (раньше бы сказали видный или завидный) жених.

Зарешёченные первые этажи кораблей как ржавчина, как новое днище «Авроры».

ПТУ (по-новому лицей – смешно) с отсутствующим вроде памятника серпом-молотом, по которому мы ползали. Новый дом на месте пятака (пересечение Луначарского / Художников) – грустно. Здесь было настоящее болото (наверное, поэтому всегда верил в космогонический петербургский миф).

В этом универсаме я как-то простоял в очереди за маслом (подсолнечным) полдня до обеда. На обед очереди разрешили не расходиться, оставили внутри. Я лёг прямо в длинный холодильник (из такого брали цыплят, масло, сыр). Через час окно, в которое я стоял, не открылось (а уже подходила моя очередь). Я был потрясён до основания своей неоформившейся души. Должен был вернуться домой и сказать, что ничего не принёс. Ужасное ощущение.

За универсамом был пункт приёма стеклотары. Дивное место. Потом мы ещё собирали бутылки по дворам. Хватало на пиво, чипсы. Дорогой, помню, была бутылка из-под шампанского, но их не везде брали, а потом они и вовсе перестали цениться.

Размалёванная трансформаторная будка с видом Петербурга (не хуже неоновой или как это теперь фоторекламы), в правом верхнем углу замазано имя политика, который оплатил это дело. Петербург принадлежит всем (вернее так: Петербург не может принадлежать никому).

На пятаке можно было воровать арбузы. Забирались в кузов и скидывали друзьям-приятелям штук пять, пока не засекли.

Весы проверяли, взвешивая гречку государственной расфасовки.

Вообще воровство было в моде. Это такое лихачество – даже просто спички из универсама (чтобы жечь всё подряд – по подвалам и на открытом воздухе, в лесу, баловаться курить, и вообще – пригодится). За подкладку курточки умещалась даже четверть хлеба (круглого ржаного) или большая коробка хозяйственных спичек.

Маленькие огнепоклонники: развести костёр – это непременно.

За грибами – недалеко Сосновка. Даже не столько за грибами (какие там грибы), сколько просто провести время.

Другие места культурного отдыха – подвалы (чердаки – реже, это уже в подростковом трудном возрасте места сборищ под травку и напитки). Мог проползти подвал корабля от одного входа до другого – весь дом. Залазили двумя способами: через дверь с торца, и пролезая под решёткой (оставался довольно просторный лаз) прямо из подъезда. Что там было интересного? Скорее всего, сам принцип страха, зоны запрета, темноты и антисанитарии.

Стройка – ещё опаснее, потому что она охранялась. Точно как у Стругацких (прочитал много позже) в «Пикнике на обочине». Нарваться на сторожа – самый бэст (с погоней и адреналиновым опьянением).

Позже на заброшенных долгостроях (вечностроях, которые теперь разбирают) пили, откручивали и продавали рамы, кирпичи, просто загорали, играли в баскетбол (sic!) и устраивали панк-концерты.

Играли в футбол между двух подвальных продухов (служили воротами) детского садика, потом в квадрат на детской площадке под домом. Немного раньше – в ножики (нужен песок и складной нож), немного позже – спички по парадным. Игра со спичками, пожалуй, самая интересная. Пароксизм незаполненности бытия (или наоборот: любая пустота заполняется чем-то). Просто спички. Похоже на тюремные развлечения в обстановке отсутствия предметов и переизбытка свободного времени.

Спичками стрелялись, отщёлкивая по черкашу в сторону врага (т. е. друга). Каким-то образом кидались в водоимульсионный потолок: спички прилипали и оставляли чёрные подтёки. Хоттабыч делался так: в полупустой коробок засовывалась горящая спичка и коробок закрывался (как в фильме «Обратная тяга»). Когда открывался, выползала длинная дымная борода.

Помню, мама дала мне носить дедовские позолоченные часы (странно, я ещё в младшей школе учился). Разлетелись стрелки (в какой-то потасовке или просто неудачно дёрнулся). Было так стыдно, что я решил их потерять. И не просто потерять, а уничтожить (втоптал в лужу). Нет предмета – нет преступления. Странная психология и, наверное, всё здесь так.

А в настоящей драке (с мордобоем) я никогда не участвовал. Только раз, пожалуй, оттаскали за волосы (решил отращивать длинные – в пролетарской среде это даже больше чем вызов – готовое преступление). Чайкин (или Чакин, как Джеки Чан, от слова нау- или нон-чаки), гроза района. Но и – бессознательно – образец для подражания. Его жизнь состояла из драк и наркотиков, потом – тюрьма. Жив ли?

Олежек (никогда его так не называл, только теперь – вполне сознательная нежность), душа класса, явный лидер, любимец девчёнок и вообще человек самый интересный – погиб от передозировки, вернувшись из армии (служил где-то под Питером) голимым наркоманом.

О том, что такое враждебность, знает любой дворовый пацан. Чтобы попасть на концерт «Алисы» (сгоревший ДК пищевиков, сентябрь 1995 года), билет спрятал (чтобы не опустили) в носок. Билет размяк и разорвался на мелкие клочки (но удивлённые и шокированные, а скорее всего – жалкое это было зрелище, контролёры пустили по клочкам). До сих пор вспоминаю, как выковыривал их из мокрого носка. Но опустили всё равно. На обратном пути затащили в подворотню и вывернули карманы. Хорошо не раздели (майки с мордами и надписями дорого ценились).

Но это только лёгкие формы унижения. Настоящая история была другая. Когда я предал (или подставил) класс, попросив училку русского задать нам какое-нибудь сочинение (страшно любил писать и писал сверх того, что задавали – на свободную тему). Класс, конечно, не понял. И заложил меня лучший друг (сосед по парте). Это был первый социальный конфликт, из него – второй. Когда я, в свою очередь (как бы в отместку, но вряд ли это сознавая), заложил класс после неудачной контрольной (все списывали, как обычно, но на этот раз внаглую). Меня ждало всеобщее осуждение (как в фильме «Чучело», только я был настоящий предатель), страх физической расправы, унизительный разговор с химичкой (та, спасибо ей, всё поняла) и покаянная процедура.

Но и это ещё семечки. Самое садилово было на английском. Я ненавидел этот предмет, эту горбоносую солдатку, выжимающую из нас кровь. Страшно боялся пересказов. Не умел импровизировать на языке, соединять слова в предложения. Единственный выход – выучить наизусть. Один раз так и сделал (грозила двойка в четверти): перед всем классом слово в слово. Класс обомлел. Пришлось признаться.

На одном из таких уроков я и обмочился. По-моему, никто не заметил, но так было не раз (ещё на математике, потом в младшей школе, детском саду, прямо на каком-то празднике, когда у меня был самый красивый костюм Петрушки – обделался).

В советском детском питомнике туалеты совмещённые: мальчики с девочками. Прелесть. Читатели Фрейда понимают, о чём я говорю.

Меня всегда занимал вопрос: что такое первый сексуальный опыт? У меня этого как бы не было, то есть было с большим трудом и долго, по чуть-чуть. В условиях социалистической стеснительности, как в советской книжке (мама дала) про здоровую семью, только вместо идиллии – ночной кошмар. Два неопытных подростка вряд ли получают полноценный опыт.

Но интерес к женскому телу – лучшее, что есть у ребёнка.

Страх дефикации в пределах школы ещё долго преследовал меня. Даже бегал на переменках домой.

Поход с учительницей (только её могу назвать этим инфантильно-корректным словечком) музыки на первое причастие (sic!). Комплексы и безотцовщина отливались в конфессиональное.

Помню, как подкладывали пятачки под трамваи – получались медные плюшки, а трамваи зло и металлически подскакивали (воображаю, как матерился водитель).

Подъезд, где целовался до изнеможения. Медляки, проводы, недовольные родители, зажималово в ванной, успеть на последний трамвай. Тогда уже переехал, но продолжал ходить в старую школу. Дискотеки славились на весь район. Большой ночной жизни тогда ещё не было (да и сейчас не очень), а школьная дискотека (если была какая-то аппаратура и светомузыка) была событием номер один и два и три. Её ждали, к ней готовились (копили деньги и договаривались о предварительном распитии напитков). Курили (и не всегда табак) чуть ли не прямо в актовом зале. Вечные пивные бутылки под сдвинутыми к стенке сиденьями. Иногда драки начинались прямо здесь, посреди зала, в рекреации, в сортире (человека могли избить до полусмерти) просто из озорства.

В камору, которая располагалась на втором (sic!) техническом этаже девятиэтажки можно было зайти через подъезд и забраться в окно (сначала забравшись на невысокую пристройку). Там были даже диваны или что-то для сидения и проигрыватель. Собирался там жить, если уйду из дома («тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома»).

Вторая камора была на чердаке высотки, в которой жила главная эротическая фантазия микрорайона. В этой второй (или первой?) каморе была даже проведена самодельная сигнализация: от ментов.

Траву можно было достать в любом дворе, все кореша знали точки и сами барыжили помаленьку. Стоила недорого и была естественной приправой к пиву.

Было удобно тусоваться на перилах и в квадратном проёме типового детского садика. Так проводили дни. Конкуренцию этому составлял только футбол и баскетбол (в одно кольцо – стритбол). Играли в школе (на уроках, после уроков, редко – вместо уроков) и во дворах. Я к тому времени уже был панком и презирал физические упражнения.

Самодельная (любительская) домашняя рок-группа из двух человек с изысканным названием «Зангези». Инструментов, как водится, нет, но гитарист Ваня умел с помощью открученных от школьных наушников (из кабинета английского) микрофонов извлекать из шестиструнки настоящее мясо типа модной группы Ministry. Тексты про социальную невостребованность, спермотоксикоз и строение космоса. Петь никто не умел, но если громко и с чувством – получался настоящий панк.

На трубах (две полых металлических балки, горизонтально подвешенных одна выше другой – как скамейка), где собирался тусняк, кто-то вывел белой краской: ТРУБЫ. Отмечены как достопримечательность.

Одеваются здесь странно. Вернее, здесь другие представления о том, что такое красиво, модно, практично, долго, далеко, слишком и т. д.

Если вкопать полукругом несколько колёс (резиновых покрышек) и разрисовать – красиво и практично (можно вместо скамейки – ни на что другое денег всё равно нет).

Может быть, дело просто в степени бедности, в мере нищеты. Бедность опрятна и сдержана. Расписание как способ не думать о том, что бывает иначе. Нищета непозволительна (порочна, т. е. развратна). Это панель, паперть. Бедность – норма. Богач здесь такой же маргинал (чужой), как и нищий (бомж или наркоман). Более того: нищий у всех на виду (как укор), он остаётся среди нас, раздражая и провоцируя. Богач уходит (как бы не про-, а вы-валивается не вниз, а вверх по пищевой пирамиде), оставляя нас наедине с такими же как мы, завидующими и стремящимися.

Так вот об одежде: здесь действует закон, обратный биологическому. Выживает не самый красивый (статный, т. е. здоровый), а обычный. Джинсы и кожа с Хо Ши Мина (рынок у станции метро «пр. Просвещения») – унисексуальное оперение вороны как вороны.

Если вычесть маргиналии (радикальный стиль панк и тому подобные), то одеваться надо так, чтобы выделяться, но не очень. Такая бессознательная ностальгия по школьным кружевным фартукам и пиджачкам.

Шоубизнес предлагает быть КАК. Это всегда. Не собой, а кем-то ещё. Такой очень простой обман: чтобы быть собой (талантливым, красивым и т. д.), надо быть как Джей Ло или Рики Мартин. В этом случае на месте Джей Ло не может оказаться никто другой, кроме такой же как все НЕ СЛИШКОМ умной НЕ СЛИШКОМ красивой НЕ СЛИШКОМ талантливой девочки. Это место всегда вакантно. Некая манящая пустота, в которую входят всё новые и новые тела, оплодотворяя собой машину групповой фантазии.

Почему-то мальчики и девочки здесь дружат отдельно. Природный (антиприродный) пуританизм советского человека, страсть к унификации, даже половой. Одно – к одному, другое – к другому. Систематизация, каталог.

Объект желания – ближайший (по аналогии с ближним). Соседка по парте или просто одноклассница. Познакомились на вечеринке. Традиционная аграрная (крестьянская) культура предлагала примерно то же: своим чередом. Своё в этом случае только тело (которое, правда, кому-то уже принадлежит: родителям, мужу, общине, земле). Бунт против этого (нечто вроде «Грозы» Островского) неизбежно оказывается чем-то вроде социального противостояния, чистой идеей бунта («Мцыри»). Очень русская (?) и очень старая история (школьная программа).

Графити (надписи и рисунки на стенах) и борьба с ними: поистине потрясающее явление. Одни (молодые ребята, стремящиеся к самовыражеию: нет ничего смешнее этого словечка) тратят свободное время и иногда деньги на создание нетривиальных фресок (пользующихся, кстати, спросом, т. е. обращающих на себя внимание). Другие (пуритозные старушки не старушки, служители питомников и других госучреждений) всё это закрашивают и смывают. А казалось бы: чем хороша просто стенка из красного кирпича? Смотрят дети (аргумент).

Дымные, приятно пахнущие весенние костры и ребячий визг.

Последнее предложение пишу уже лёжа на скамейке в детском садике.

Понимаю, что это всё. Здесь я заканчиваюсь. Там, где начинался много лет назад.

И что самое интересное – не хочется ничего другого. Пароксизм неподвижности (греки сказали бы: атараксия). Просто лежать на солнце, воткнувшись в небо, и вдыхать приятный дым прошлогодних листьев.

Вышла воспитательница и попросила освободить площадку для вечерней прогулки: напугал детей (наблюдали из окна, говорят: какой-то дядя).