Евангелие от Кирилла

– И что?

– Нет, ничего. Я думал – поможет распиарить фильм.

– А. А что за лик-то?

– Ну, Иисус. Лицо с бородой, волосы длинные, знаешь, я потом иллюстрацию Дорэ увидел, точь-в-точь. Это и заставило меня засесть за сценарий.

– И на кого он был похож?

– Кто? – Карвовский внимательно посмотрел на Исаева: не смеется ли он. – Бог что ли? На икону, конечно.

Исаев только кашлянул. Он никогда бы не стал рассказывать про свой сон. Да и поймут ли его.

Вернувшись домой, Кирилл Исаев сел за свой компьютер и стал размышлять. Кто он, маленький Христос, сын Божий? Кем был тот человек, которого мечтает сыграть каждый современный актер.

Кто был он сам, маленький Кирилл? Ведь он будет играть Христа, придется искать ребенка, похожего на него. У матери сохранились его детские фотографии, надо будет позвонить ей.

Кирилл поднялся и взялся за сигарету. Он устал. И правда, почему бы не экранизировать один из трех оставшихся Евангелий. Так просто. «Ника», по крайней мере, за это обеспечена. Там и престиж, и соответствующий имидж.

Кирилл лег с сигаретой на диван, наслаждаясь каждой затяжкой, и стараясь при этом ничего не думать – занятие, которое у большинства людей получается лучше всего.

Он расслабился. Правая рука с сигаретой покоилась на груди. Замутненный взгляд еще видел тлеющий кончик. Но тление постепенно тухло, сознание покрывалось туманом. И он заснул в одно мгновение с тем, как окончательно потухла его сигарета. Все. Как выключили свет.

Глава 2

Иисус Бен Иосиф.

Считается, что самый длинный и хорошо запоминающийся сон приходится ближе к концу. Первая же череда сновидений проходит, как в калейдоскопе, не оставляя ничего, кроме смутных чувств. У Исаева это были разговоры, горящий экран монитора, съемки, аппаратура.

И возникла улочка. Выбитые в скале ступеньки тянулись от единственного источника вверх. Пыльная улочка между глиняными домиками с плоскими крышами и торчавшими деревянными балками и столбами. Веревки тянулись между ними, и одежда из льна и шерсти сушилась там.

Маленькие взъерошенные дети, одетые в лохмотья, которые едва прикрывали их худенькие загорелые тела, играли в камешки у невысокого крыльца. Они были похожи: грязные потеки на смуглых лицах, кудрявые длинные волосы, большие карие глаза. И громкие, пронзительные голоса. Дети ссорились, размахивали руками, сидя на корточках. Вдруг один из них, самый крупный, резко подался вперед и с силой толкнул мальчика, сидевшего напротив, самого худенького из всех. Тот опрокинулся навзничь. Остальные только этого и ждали. Как растревоженные воробьи, набросились они на товарища, набивая ему рот пылью, чтобы не кричал.

Но тут еще один мальчик, старше их года на два, выскочил из дома неподалеку и бросился к куче барахтающихся тел. Босые ноги его тонули в пыли.

Подбежав к детям, мальчик стал их раскидывать, растаскивать, пока не поднял самого маленького, всего серого от пыли.

– Тебе не больно, Иаков? – встревоженно говорил он, теребя того, полузадохнувшегося и молчавшего.

Ошеломленный Иаков был не в силах ни дышать, ни говорить, только тряс головой, и пыль и камешки сыпались из его кудряшек.

– Что вы делаете, неразумные? – мальчик обернулся к другим детям, отскочившим подальше, но не разбежавшимся. – Он же меньше вас всех, зачем вы его обижаете!

– Сам без разума! – бойко выкрикнул старший мальчик, немногим меньше его самого. – Тоже мне, бар Иосиф!

– Бар Пандера, Бар Пандера!

Сын Иосифа вздрогнул, словно от удара, закусил губу, сдерживаясь. Он даже не сжал кулаки, хотя и был явно сильнее всех тех, кто дразнил его. Он только переступил ногами, посмотрел на Иакова и начал стряхивать с него пыль.

– Идем домой, – сказал он мальчику, уже пришедшему в себя. – Не играй больше с ними.

– Они нечестно забрали мои раковины, те, которые ты собрал для меня в Гиппосе.

– Ну и что? Я поеду туда с отцом и еще наберу много ракушек для тебя. Господь призывает нас к миру.

В это время в мальчиков полетел первый камень. Он, брошенный еще неуверенной рукой, упал в пыль позади младшего мальчика.

– Я видел, я видел, это кинул Михей-криворукий. Михей-криворукий.

Тут второй камень ударил в спину старшего мальчика. Тот медленно повернулся. Третий камень попал ему в грудь и стало так больно, что мальчик схватился за это место обеими руками.

– А ну-ка пошли. Безбожники. Пророка Елисея и его медведиц на вас нет.

Проходивший мимо пожилой мужчина поднял свой посох наподобие копья и стал им размахивать во все стороны до тех пор, пока сорванцы не разбежались, устрашенные.

– А ты, Иисус, не стой так, тоже возьми камень.

Иаков быстрее пращи принялся исполнять совет и кидать вслед маленьким сорванцам увесистые булыжники.

– Я не могу, – ответил Иисус, одергивая Иакова. – Я же старше их.

– Вот и надери им уши. Будь я моложе, я бы не отстал.

– Они еще неразумные, дядюшки. Нельзя на них обижаться.

– Ох, и глупым ты растешь. Ну да ладно. Скажи лучше, Иисус, когда будет готова моя новая дверь.

– Сегодня мы с отцом закончим вырезать орнамент, и к завтрашнему утру все будет готово.

– Хорошо, я пришлю сына.

– Я сам принесу вам, не нужно трудиться.

– Добрый ты мальчик. И все-таки я пришлю сына. Передай от меня поклон отцу.

– Спасибо, дядюшка. Доброго вам дня.

– До завтра, сынок.

Мужчина ушел, а два мальчика остались стоять посреди пыльной улицы.

– Послушай, брат, – начал говорить младший из них. – Тебя зовут бар Иосиф, как взрослого, это понятно. Но почему тебя дразнят бар Пантера? Наш же отец не пантера. Он совсем не похож на пантеру. Или он все же пантера?

– Нет. И не говори так. Пошли домой.

– Но ответь мне. Почему ты мне никогда не отвечаешь?

– Не привязывайся. Я не хочу отвечать.

– Почему? Пантера, это что, плохо?

– Да. Это неправильно. Они все глупые. Они не знают ничего.

– Чего? А ты это знаешь? Тогда скажи мне.

– Отвяжись.

– Ты мой лучший друг. Я люблю тебя больше папы, больше мамы и даже больше Бога.

– Не говори так. Бог превыше всего.

– Ты мой Бог.

– Не греши.

Бар Пантера – стояло в ушах у мальчика. И как это часто бывает у подростков, развязка наступила гораздо позже. Был уже вечер, когда он забрался в сарай, где сохли доски, привезенные из Гиппоса. И тут его прорвало.

Все семейство уже село обедать, когда заметили, что в доме нет старшего сына. Иаков рвался было искать его, но отец остановил его, справедливо решив, что потом придется искать уже двоих.

Мать сама пошла на улицу. Но там было пустынно. Иисус никогда не убегал, не спросившись. Немного поразмышляв, мать вернулась назад и, пройдя во внутренний дворик, осмотрелась.

Сарай и раньше притягивал впечатлительного и мечтательного старшего сына. Войдя в него, она сразу заметила ссутулившуюся маленькую фигурку.

Подойдя к сыну, она села на доски и обняла склоненные плечи.

– Пойдем, я сварила твою любимую чечевицу. Похлебка остынет и станет не вкусной.

Мальчик не шевелился.

– Тебя обидели? Ну, ответь мне.

Мальчик как застыл, только напрягал спину, сопротивляясь маминым рукам.

– Что с тобой, сынок?

Мальчик не шевелился по-прежнему.

Мать обнимала его все крепче, прижимая к себе его плечи и голову, и шепча сотни ласковых слов. Мальчик едва терпел. Но он был мал, а обида была большая. Наконец его прорвало. Сначала слабо, потом сильнее начал он вырываться, отталкивая от себя ее руки. В его душе кипела борьба. Он винил мать во всех своих бедах. И обида наконец вплеснулась наружу, а так как мальчик от природы был добр и мягок, эта вспышка ограничилась громким плачем и словами:

– Пусти меня, пусти.

– Да Господь Всемогущий, что же с тобой?

– Мне плохо, неужели не видишь!

– Кто тебя обидел? Ответь мне. Скажи, и я сама оторву ему уши.

– Всем не оторвешь. Они говорят мне такое…

– Что говорят?

– Не могу повторить, мне стыдно.

– Да скажи. Если не мне, сейчас позову Иосифа.

– Не надо, не зови его. Они говорили про тебя. О, мама, как мне больно!

Мать Иисуса замерла, теперь уже сама прижимаясь к сыну. И заплакала, тихонько вздрагивая при каждом вздохе.

Это отрезвило мальчика. Стараясь заглянуть ей в лицо, он тихонько отстранялся от нее, но она теснее прижималась к его плечу, словно прячась от глаз сына.

– Мама, я побью их за тебя. Они больше не посмеют…

– Не надо, сынок, – голос матери не дрожал от плача, но звучал очень тихо, почти шепотом. – Они невинны. Им просто не понять нас. Тебя ли не любит отец твой, Иосиф, не ставит ли он тебя вровень с собой перед лицом Бога и людей. Не тебе ли он передает работу свою и жизнь свою.

– Да, мама. Папа хороший со мной.

– Любит ли он тебя прежде других детей по первородству? Не он ли платит хаззану Иеремею за то, чтобы тот учил тебя Закону.

– И это правда.

Иисус понемногу успокоился. Но все-таки нечто еще терзало мальчика.

– Мама, скажи, кто он?

– Кто? – можно было скорее угадать, чем услышать голос бедной женщины.

– Тот, от кого ты зачала меня.

Женщина обмерла и едва слышно прошептала, как будто бы давно подготовила ответ:

– Он – Всемогущий.

– Мой отец? Мама…

– Это Господь Бог наш Саваоф, сынок, и ты любимое его дитя. Только не говори об этом никому, люди не поймут этого.

Иисус словно знал это всю свою жизнь. Он облегченно вздохнул и обнял мать за шею.

– Они говорили, мама, что римский солдат насильно сделал это с тобой.

– Нет, сыночек, нет.

– А Пантера, это они врут. Это по-гречески: партенос – дева. Так сказал в Гиппосе продавец леса. Дядюшка Овид услышал это и переврал, потому что не знает греческий. Мама, это папа всем рассказал, да?

– Нет. Твой папа – святой человек. А людям просто этого не понять. Давай простим их, пожалуйста.

– Простим. А мой отец, он смотрит на меня?

– Да, сынок. Каждый день, каждую минуту. Он ходит среди нас, и ты его очень радуешь, милый.

– Я знал это всегда, мама. Я знал, что не такой, как другие. Я ведь был избранный, правда?

– Да, сынок, да.

– Дай разок, дай.

Кирилл вздрогнул. Дурацкий будильник и дурацкая, сверх дурацкая музыка.

Он с отвращением отключил телефон. И продолжал лежать, не двигаясь. Ему приснилась готовая сцена. Он все видел, он там был. И он был мальчиком Иисусом настолько, что даже проснувшись, не мог целиком прийти в себя. Он еще жил в пыльном городишке беспокойной Галилеи. Он вдыхал нагретый солнцем воздух, и пыль словно скрипела на его зубах.

Мальчик и его мама. Кирилл, не умея выйти из обаяния сна, стал его примеривать на себя.

Он рос без отца. Когда ему исполнилось 6 лет, и нужно было идти в школу, мать написала в анкете, что отца у него нет. У многих ребят сейчас нет официальных отцов. И они пристают к матерям с расспросами. Приставал и он. Его, конечно же, никто не дразнил, но вопросов об отце он задавал не меньше. И однажды, когда ему исполнилось десять, мама достала из старой сумки, где хранились документы, фотографию, старую, черно-белую, на которой изображена была она, молодая и красивая и очень известный артист, любимец женщин и секс-символ того времени. Они стояли на пороге той гостиницы, в которой она работала администратором.

Кирилл уже тогда любил этого артиста и знал фильмы с его участием. И он с замиранием сердца разглядывал эту фотографию.

– Ты его знаешь, мама? А почему ты раньше мне не показывала этот снимок?

Ответ матери ошеломил его и изменил всю его дальнейшую жизнь.

– Он твой отец.

Кирилл поверил в это сразу и надолго. Сердце его забилось от восторга, он принялся обнимать и целовать свою мать.

Но потом появились новые вопросы. Где папа, любит ли он его. И почему не приезжает к нему. Мать выкручивалась, как могла. А он верил ей. Знакомые матери подтверждали это случайными репликами, вопросами, остротами. «Твой Андрей», – говорили они, обсуждая очередной фильм с его участием.

Кирилл же твердо решил стать артистом. И это с десяти лет и навсегда. Он мечтал не о сцене и кинофильмах со своим участием, он мечтал о встрече с отцом. С любовью или с упреками, это смотря по возрасту и настроению. И вот однажды он приехал в Москву. Там жила сестра матери со своим мужем. Он остановился у них и попытался поступить во ВГИК, в театральное училище, опять во ВГИК, пока ему не посоветовали поступить во ВГИК на кинооператора. Там конкурс был меньше. И Кириллу с третьей попытке это удалось. Учась на кинооператора, Кирилл понял, что путь в кинобизнесе устлан не розами и никого здесь не интересовало, есть у тебя талант или нет. И то, что он сын знаменитости, о котором сама знаменитость не знала, делало его обособленным и избранным. К счастью, перед встречей со своим предполагаемым отцом, Кирилл навел справки и узнал, что тот физически не мог им быть, так как находился в то время на кинофестивале в Германии. Стопроцентное алиби. Ну, что тут поделаешь. Не бросать же из-за этого ВГИК.

Кирилл легко перенес разочарование, мать не упрекал и других отцов больше не искал.

Вот и все сравнение с детством Иисуса. Только у него была точная метрическая запись о месте и дне рождения.

Вспоминая свое детство, он постепенно вернулся к реальности, но все равно словно часть его оставалась там, в пыльном Назарете, и это отдавалось в его душе чем-то ноющим.

Глава 3.

Бар Пантера или чего не знал Иосиф Флавий.

Под правлением четвертовластника Галилеи и Переи Ирода Антипы, сына Ирода Великого и Мальфисы, север Палестины нищал все больше. Это была прекрасная страна, богатая и счастливая, только не для всех. Поборы, кормившие Иерусалимский Храм и ненасытный Рим увеличивались, чтобы уплатить их, крестьяне и мелкие ремесленники влезали в долги к ростовщикам, долги росли, и тогда люди лишались имущества, собственности и свободы.

Земля эта, покрытая ковром из трав и цветов, виноградниками и садами олив, еще не высохла от крови Иуды Галилиянина из города Гамалы. Политые этой кровью семена дали прекрасные всходы – партию зелотов, основанную Галилиянином. Все обобранные и обиженные, обнищавшие и не имеющие пристанища, шли к ним в надежде найти свою долю.

«Они отличались неукротимой любовью к свободе, – писал про них Иосиф Флавий в своем труде «Иудейские войны», – и поэтому настаивали, что только бог может быть их Владыкой и царем… Они готовы были понести величайшие пытки и даже подвергнуть им всех друзей и родных, но не согласятся признать какого-нибудь человека своим господином…боюсь…что у меня не хватит слов, чтобы описать, с каким презрением к смерти и терпением они выносили величайшие муки. Это безумие, точно эпидемия, охватило весь народ» …

Семья Иосифа-плотника из Назарета переживала тяжелые времена, и виной всему был ростовщик Симон-кривой, старый друг семьи. Постепенно, одалживая монету за монетой, он довел товарища детских игр почти что до полной нищеты.

Теперь уже Иосиф не мог прокормить семью своим ремеслом. Он часто уходил из дома, нанимаясь на большие стройки в римские и греческие поселения.

Он брал с собой не Иисуса, а второго своего сына, Иакова, с рождения посвященного богу. Мальчик, под влиянием отца, очень богобоязненного человека, с ранних лет впитывал в себя традиции назорейства.

А Иисус же с 12 лет нанимался пасти скот. Овцы и несколько ослов и ослиц составляли его стадо. Он, как и Давид когда-то, играл им на свирели, любовался природой и думал, много думал. Особенно много он вспоминал, как ходил с родителями в Иерусалимский Храм на праздник.

Иосиф купил тогда птенцов голубя для жертвы, и торговец, продающий жертвенных животных, сказал, что Богу можно принести дар и побогаче. Иисус не стерпел, и, отстав от отца, ответил, что Отец Небесный так велик и могуч, что для него и птенец голубя, и жертвенный вол значат только одно – любовь и почитание, а богата или нет жертва, ему безразлично, главное, что в мыслях у человека.

Торговец, желая уничтожить наглого мальчишку, велел ему не отпускать подола его отца, чтобы не потеряться, а Иисус ответил ему, что отец у него только один, Небесный, самый великий и могучий из всех. Это звучало кощунственно, но торговец попался добродушный, и он только съязвил подоспевшему Иосифу, что ему нужна помощь, чтобы удержать возле себя своих отпрысков. Увидев же, насколько непохожи друг на друга отец и сын, он еще добавил, что в заделывании их ему тоже кто-то помог.

Иосиф тогда страшно разозлился. Всю дорогу он пенял жене и сыну, ворчал и ворчал, а Иисус, отстав от них, был сильно подавлен и все сильнее и сильнее уходил в себя.

Он отдалялся все больше от родителей и от Иосифа-плотника, и от Марии, совершенно измученной нищетой и деторождением. Эти маленькие, кричащие, требующие еды и ласки, умиравшие и рождавшиеся существа поглощали ее, выматывали и делали не способной на чувства и мысли.

А Иисус думал. Часто в мыслях своих он обращался к Отцу Небесному, считая, что только он понимает его и направляет в жизненном пути.

С возрастом он все больше отличался от братьев и сестер, и от всех жителей маленькой общины. Рослый и более светлокожий, чем остальные, он имел голубые глаза на правильном удлиненном лице. Нос его, хоть и был орлиной формы, только слегка горбился, подбородок выпирал, указывая на волю и целеустремленность

Бар Пантера – это стало его постоянным прозвищем

Бар Пантера – бросали ему, словно камни, и он с трудом сдерживался.

Он был силен и не раз доказывал это, разгоняя простым посохом стаи бродячих собак, угрожавших его стаду.

«В селениях людей узнают еще до рождения». За Иисуса дали бедную жертву, птенцов голубя, и это ставили ему в вину любители собирать сплетни.

Иисуса поддерживали только мысли о небесном отце. Именно они формировали его понимание мира и ощущение себя в нем. Людей он все чаще сравнивал с овцами, доверенными ему. Они малы и неразумны, – думал он.

Незаметно для родителей и односельчан он мужал разумом и телом. Он любил одиночество, и он был пастухом.

Иисус все больше отдалялся от семьи, и семья все больше отдалялась от него. Очень редко ему попадались свитки с выдержками из священного писания, и он, благословляя свое умение читать, буквально выучивал их наизусть, запечатлевая каждую букву в своем сердце. Попадались ему и языческие свитки – к ним он даже не прикасался, чтобы не оскверниться. Слышал он и сказания о Дионисе, сыне Зевса и земной женщины и о других полубогах-полулюдях и думал, что его отец, сам Саваоф, а он его любимый сын.

Палестина ждала тогда Мессию, потомка Давида, который однажды выйдет из Египта, как вышел когда-то Моисей. Речи пророков, записанные в Танахе, или передаваемые устной Торой, каждый толковал в меру своего понимания.

Иисус с детства еще решил для себя, что Спасителем должен стать он, не из рода Давида, а сын куда более великого отца.

– А ты знаешь, у Булгакова Иисуса звали Иешуа-ноцри, – сказал, допивая из банки пиво, Никита Гуренков.

Толстеющий, он любил уют и покой. Глубокое кресло лучше всего подходило ему.

Кирилл сидел на пуфике позади него и не отрывался от экрана ноутбука, считывая оттуда свои наброски.

– Да. Иешуа. Ноцри – назаретянин по-арамейски.

– Ты, похоже, подковался в части теологии, – баритон Никиты вживую звучал еще сочнее, интонации были более выражены. – От этого умника заразился?

– Пошарахался в инете.

– Попал под влияние Карвовского что ли, с его вечными поисками Бога?

– Я пытался найти зерно истины. Знаешь, у Руслана Хазарзара довольно складная картина.

– Он согласится сотрудничать? Если привлечь?

– Не знаю. Еще не пробовал. Знаешь, Никита, что если попробовать подойти к этому вопросу без веры.

– То есть как? К Богу и без веры? – Гуренков от удивления даже поставил недопитую банку на стол и поглядел на Кирилла, развернувшись к нему всем корпусом, хотя в прошлую встречу сам же давал ему такой совет.

– Сам Иисус никогда не называл себя богом. И, знаешь, слово «господь» в Евангелиях, это староеврейское «а-док» или арамейское «ма-ра» – имеющий власть, просто вежливое обращение к учителю.

– А ты, брат, подкован. Я впечатлен. Это Карвовский тебя поднатаскал?

– Нет. Я его не видел с прошлого четверга.

– В запое?

– Боюсь, да. Слушай, Никита, ты же сам сказал, что нужна изюминка. Так вот, я в поиске. Знаешь, у Хазарзара много интересных идей.

– Углубишь тему?

– Знаешь, Никита, давай снимем фильм не о Боге, а о человеке, который стал богом для последующих поколений.

– Слушай, ты случайно не атеист? – голос Гуренкова звучал обличающее.

– Ни то, ни се, – Кирилл почувствовал себя неуютно. – Случая не было задуматься. Просто, когда читаешь Евангелие, там столько нестыковок, – он уже почти что оправдывался.

– Это как? На вечную книгу критику наводишь?

– Да нет. Просто снимать это невозможно.

– Ну, знаешь ли. Наши предки читали Библию, и все было тип-топ, а пришел вот Кирилл Батькович и все, остальные вроде как – дураки? Да сколько вон фильмов сняли по Библии. Знаешь что, дай мне сценарий, я и без тебя найду, кто снимет мне этот фильм.

– Да я, Никита, это так, чтобы лучше получилось.

– Получится у тебя. У меня мама в церковь ходила, не позволю обосрать ее память. В общем, хочешь работать со мной, готовь команду.

– Хорошо.

– То-то. Знаешь, все твои нестыковки – это история, древняя история и наверняка специалисты находят им объяснение. А ты в это не лезь. Так-то. А среднее арифметическое тут не выведешь.

Шли годы. Иисус взрослел. Он оставался добрым, кротким юношей, но сросшиеся темные брови говорили о резком порывистом нраве, таившимся глубоко в его сознании. Брат его, Иаков-назорей, посвященный с рождения Богу, напротив, становился все жестче и нетерпимее. От его младенческой любви и почитании старшего брата не осталось и следа. Поддерживаемый отцом, он и часа не мог провести со старшим братом и не поругаться. Мать его молчала, и каждый в семье истолковывал ее молчание в свою пользу.

Жили они все хуже. Мать уже давно не готовила мясо, а отец объяснял детям, что посвященным есть мясо нельзя. Но соседи, замечавшие все, смеялись, что даже если бы срок назорейства закончился, мясо бы в семье все равно не появилось, потому что купить его плотник мог бы, только продав пояс обета своего сына, а за него много не выручишь.

Иаков делал вид, что и сам верит в то, что он счастлив. Но в груди Иисуса билось сердце мятежника. Он рано научился отличать лицемерие от искренности. Он любил сердечные разговоры, любил мясо и любил вкус вина, но случаи, когда он это пробовал, он мог перечислить на пальцах одной руки.

Галилею называли языческой. Галилею называли разбойной. Она последней приняла культ единого бога, ее еще недавно заселяли язычники: греки и сирийцы. И эта страна дала Палестине течение зелотов, людей, готовых умереть за единого своего Бога.

Мессию в Галилеи ждали больше всего. Люди с надеждой слушали бродячих пророков и предсказателей. Свитки с пророчествами Ездры читали в молитвенных домах.

Иисус же знал твердо, что Спаситель – это он и ждал своего часа.

Однажды он исчез из дома, ушел, не взяв ничего, кроме той одежды, которая была на его плечах.

«Кармен» начала звучать, как всегда, не вовремя. Верно говорят: если хочешь, чтобы любимая мелодия стала ненавистной, поставь ее на звонок телефона.

Кирилл, мучаясь от боли в голове и воспоминаний о вчерашней вечеринке, взглянул на часы: было без четверти девять. Он потянулся за телефоном и, взяв его в руку, посмотрел на экран. Там высветился номер вызывающего – номер Никиты Гуренкова.

Звонок был долгожданный, неожиданный и… лучше бы его не было.

Но Никита не любил подобное обращения. Кирилл включил громкую связь и положил телефон на стол.

– Да, Никита, я слушаю.

– Ты что потерялся? Я устал ждать, сижу, как балбес, с наушником в ухе. Слушай, я тут пошлялся по Либрусеку и кое-что нарыл. Но не буду тебя мучить. Скажи, фамилия Никонов тебе ни о чем не говорит? «Опиум для народа», а? Так я и думал. Что бы ты без меня делал? То-то. «Если бы не я, не я, не было б тебя». Ну, ладно. Статья называется: «Религия – опиум для народа», автор – Александр Петрович Никонов. Его данные уже у тебя. Читаешь, разговариваешь. Это такая фишка, скажу я тебе. На переделку – две недели. Хочешь, делай все сам, хочешь, подключай кого, мне без разницы.

И в телефоне все смолкло, словно прекратился за окном ливень. Только телефон жил и медленно затухал в руке.

Все. Опять рутина. А он вчера обмывал с друзьями начало работы над новым фильмом. Вот уж, действительно: человек предполагает…

Разыскать бы Карвовского. Но как Кирилл не истязал телефон, с Савелием соединиться он не смог. Надо бы подключиться к интернету, хоть ознакомиться.