Понять Молдову. Записки странствующих социологов

Жизнь странового сообщества регулируется через традиции и обычаи, через нравственную и иную неписанную нормативность. Жизнь сообщества государственного регулируется правом, писаными законами. На стыке двух форм социальной регуляции – обычное право, имеющее черты и того и другого.

Государство – структура централизованная, точнее моноцентричная; оно с неизбежностью иерархизирует общество. Страновое же сообщество чаще полицентрично: его внутренние иерархии бывают пластичны, разнородны и нестроги.

Государство утверждает и воспроизводит себя через суверенность, легитимность, правосубъектность (юрисдикцию). Страна делает то же самое через мировоззренческую, психологическую, поведенческую неповторимость местного населения, через историческую память, мифологию, архетипы и паттерны. Образно говоря, государство – это больше про жизнь, страна – больше про судьбу.

И для странового, и для государственного сообщества одинаково важны отношения с внешним окружением, с другими странами и государствами, жизненно необходимо собственное – устойчивое, признанное внешней средой – место в мире. Но если для государства это вопросы конкурентоспособности в «большом мире», утверждение себя его реальным актором, вопросы позиционирования на международной арене, то для страны это обретение имени собственного, узнаваемости в таком многообразном и разноликом мире.

Кстати, это предметная область, где страновое и государственное серьезно расходятся. Представление вовне элементов страновой идентичности призвано обеспечить «различимость лица», внешнее признание данной страны явлением уникальным, единичным, «авторским». Миссия государства, напротив, в том, чтобы встроить себя в мировое сообщество через унификацию статуса, подстройку под принятые в текущую эпоху правила, принципы и стандарты международного сожительства, выглядеть на внешний взгляд «как все».

Но в чем безусловно соединяются страновая и государственная идентичности, в успешном историческом сценарии дополняя и питая друг друга – это субъектность социума. Народы становятся субъектом собственной истории, судьбы и жизни, а не фрагментом истории, судьбы и жизни чужой, только сумев органично срастить страновое и государственное начала, сплавив их в целостную, не разваливающуюся на крутых поворотах идентичность.

Наконец, еще одно соображение. Страны существуют, главным образом, не для чего-то, а почему-то. В отличие от провиденциалистов и мистиков, я не считаю, что у стран есть некая, имманентно им прописанная, миссия, какое-то надвременное целевое задание. Да, страны, как и люди, стремятся к лучшей жизни, благополучию и процветанию, но страновое сознание не слишком телеологично.

Не то – сознание государственное. Государство по своей природе призвано иметь программу деятельности, более или менее стройно оформленную. Государственная власть без достойного целеполагания плоха, слаба и нефункциональна.

Обобщим сказанное.

Страна – это Место, Народ, Имя.

Государство – это Власть, Закон, Проект.

Теперь вернемся от общей теории к конкретной молдавской действительности. Посмотрим, каким видится в свете различения страновых и государственных характеристик молдавский случай. Почему выше говорилось о недостаточной страновой готовности к госстроительству? Что же, молдаване – «плохо-государствообразующий» этнос? В конце концов, есть же люди, утверждающие, что не все народы способны иметь свою государственность. Вдруг они правы…

Ну, во-первых, границы. У страны Молдова с границами проблемы. И проблемы эти имеют глубокие исторические корни. Собственно, даже не совсем точно называть их проблемами. Это, скорее, системообразующие особенности молдавской истории, мировоззрения и культуры.

…Границы постсоветских государств – вообще тема сложная, местами просто взрывоопасная. Провозгласив в 1924 году союзное (даже не федеративное, как почему-то уверены многие) государство, советская власть вроде бы должна была строго держаться принципа фиксированной пространственной субъектности. Но в СССР вплоть до 1956 года происходила перманентная перенарезка внутренних границ, включая границы между союзными республиками. Власть будто приучала население страны к тому, что внутренние границы – это нечто произвольное, непостоянное, условное.

Как известно, в основу сетки внутренних границ в СССР был положен этнический принцип, согласно которому традиционные (или принятые за таковые) ареалы обитания этнических сообществ, как правило, становились одной из форм национально-территориальной организации: союзная республика, автономная республика, национальная область, национальный округ, национальный район. Но на практике от этого принципа то и дело отступали. И не только там, где в силу микстовой, «чересполосной» полиэтничности было невозможно разграничить этнические ареалы. В территорию союзных республик порой включались вполне исторически маркированные инонациональные пространства, кстати, по не всегда понятным ныне причинам.

После довольно долгой практики энергичных, порой волюнтаристских манипуляций с границами неудивительно, что государственные границы Молдавской ССР, впоследствии унаследованные суверенной Республикой Молдова, оказались, осторожно говоря, небесспорными. Прорисовывая контуры МССР, советская власть отрезала от исторической Бессарабии часть территории на юге и часть – на севере, но расширила ее с востока за счет симметрично расположенных территорий левого берега Днестра. С 1924 года это была Молдавская автономная ССР в составе союзной Украинской ССР. То есть был как бы произведен территориальный размен между вновь образованной МССР и УССР, пополнившейся частью Буковины и Буджака.

Между тем вопрос о границах жизненно важен еще и потому, что без четких, ощущаемых умом и сердцем, признаваемых внутри и вовне границ не формируется достаточно ясно центр. Как известно, этот вопрос основательно осмыслил в ХХ веке Стэн Роккан. Согласно его теории, социально-пространственные сообщества организуются по принципу «центр – периферия». Именно ось «центр – периферия» выполняет функцию позвоночника в их скелете, оптимизирует структурирование ресурсов: природных и социальных, предметных и духовных.

Тяжело строить дееспособное, понятно центрированное государство в стране с неясными, неуверенными, спорными границами. Неопределенность в вопросе, где кончается «наше» и начинается не «наше», всё время размывает понимание этого самого «нашего»: что же оно такое, это «наше»? В каких пределах живёт наша историческая память, наши боги и наши герои, наши могилы и наши святыни, наши соотечественники, наша гордость и наша боль, наши интересы и наша выгода?

Пространственная размытость опосредованно мешает даже самоопределению внутри потока исторического времени. Историческая память требует фокусировки, а его фокусировка есть ориентация в том числе в пространственных обстоятельствах. Но, если эти обстоятельства «плывут», на что опереться историческому самосознанию странового и государственного сообщества?

А ведь мы говорим не только о границах географических. Для полноценного существования и развития исторического самосознания, страновой и государственной идентичности, для поддержания «в рабочем состоянии» набора собственных архетипов и паттернов нужны границы и психологические, и ментальные, и символические.

Их несовпадение и/или размытость, призрачность хронически невротизирует общественное сознание страны Молдова, прежде всего интеллектуальную и политическую элиту – как ее молдавский, так и немолдавский сегменты. Трем основным неврозам, препятствующим строительству доброкачественного современного государства Республика Молдова, будет посвящена специальная глава. Они называются «румынский вопрос», «приднестровский вопрос» и «гагаузский вопрос». Но это – впереди.

Последняя сельская держава Европы

Румынский поэт Лучиан Блага подарил миру строчку, ставшую невероятно популярной не только в самой Румынии, но и в Молдове. Veșnicia s-a născut la sat! – «В нашей деревне родилась вечность». Впервые мы услышали ее от Мош Бэтрына4 – в ходе захватывающего разговора (при активном участии пары бутылок чудесного каберне) о роли крестьянского, деревенского начала в жизни и культуре Молдовы.

Согласно официальным данным, Республика Молдова – единственная страна в Европе, где количество сельского населения превышает количество городского. По государственной переписи населения 2014 года в городах были переписаны 995 227 человек, в сельской местности – 1 918 054. Таким образом, соотношение городского и сельского населения в стране составляет 34,2% на 65,8%, проще говоря, на одного горожанина в Молдове приходится два селянина.

Благодаря плодородию почв в молдавских сёлах уживается по несколько тысяч жителей; в большинстве стран такова численность городов. Но в Молдове это настоящая сельская, крестьянская, аграрная социальная стихия. Любой эксперт в области социологии, культурологи, этнологии, других социальных наук знает, насколько значимы различия между селянами и горожанами. Это, по сути, два мира – не только с разным хозяйственным и социальным укладом, но и с разным миропониманием, разными системами ценностей. У людей из этих миров разные вкусы и привычки, их жизнь следует разным ритмам и циклам.

Урбанизация – один из главных социальных процессов эпохи перехода к модерну – приводит к революционным изменениям в любом из обществ: западном и восточном, крупном и компактном, демократическим и авторитарном. В Молдове в силу ряда причин урбанизация протекала своеобразно и привела к не вполне стандартным результатам. Эта особенность «страны Молдова» сполна проявилось в ходе комплексного социологического исследования, которое в 2011 году мы проводили в Кишиневе вместе с замечательными местными коллегами. То исследование породило некоторые неожиданные выводы, касающиеся характеристик урбанистического сообщества молдавской столицы, города №1 в стране.

Будет к месту привести несколько выдержек из отчета о том исследовании, не потерявшем актуальность и теперь:

«Кишинев по формальным признакам – крупный, столичный город, но с неявно выраженной урбанистичностью и проявляющий типические черты мегаполиса индустриальной эпохи как бы с многочисленными оговорками и поправками. Это обусловлено не внешним обликом, не «телесностью» и не институциональным строением города, а характеристиками его населения, которые ясно проявились в результатах наших тогдашних исследований.

Главная системообразующая черта нынешнего городского сообщества – это отсутствие сколь-нибудь многочисленного и консолидированного ядра коренных горожан. Сегодняшнее население Кишинева – это в своем большинстве горожане первого и второго поколения. Было интересно обнаружить, что 2/3 респондентов, отобранных для исследования по случайной выборке, стали кишиневцами через два жизненных сценария: или будучи направлены сюда на работу из других регионов СССР и натурализовавшись здесь; или в результате внутримолдавской миграции из сельской местности. В первом случае город пополнялся в основном русскими и украинцами. Во втором случае это, как правило, были и есть этнические молдаване».

«После 1991 года перемещение сельского населения Молдовы в столицу усилилось, особенно через такой социальный лифт, как получение молодежью из провинции профессионального образования в крупном городе, последующее трудоустройство и социализация в нем». Понятно, что эта новая, исторически уже не обязательная волна перемещения селян в город означала и усиление этнизации столицы, поскольку состав городского сообщества пополняли, в основном, молдаване.

«Конечно, перемещение селян в города – процесс повсеместный и естественный. И везде он проходил и проходит небезболезненно. Прежде всего это проблема появления в городах масс населения, плохо адаптированных к городскому образу жизни, городским нравам, жизненным принципам и ценностям, в силу чего зачастую склонных к маргинальности, социальному аутсайдерству, девиантным формам поведения.

Однако в Кишиневе ситуация приобрела особые масштабы: во-первых, из-за того, что процесс миграции стал с начала 1990-х годов совсем уж неуправляемым; во-вторых, из-за того, что в силу особенностей поселенческой структуры Молдавии новыми жителями столицы становятся почти исключительно сельские жители, а, например, не частично урбанизированные граждане из городов поменьше. В результате современный Кишинев оказался населен по преимуществу людьми, воспитанными на ценностях и нормах сельских сообществ. Эти ценности и нормы сами по себе не хуже и не лучше урбанистских, но следование им в городских условиях часто приводит к иным последствиям, нежели в породившей их аграрно-деревенской среде».

«Однако – и в этом, кажется, заключается главное своеобразие Кишинева как городского сообщества – носители норм и ценностей сельской субкультуры, а также соответствующего им жизненного стиля не слишком стремятся адаптироваться к урбанистским требованиям и обыкновениям. То есть, здесь они не поступают так, как это делают обычно в разных странах горожане первого поколения, стремящиеся как можно скорее стать «настоящими» городскими жителями или, по крайней мере, выглядеть таковыми.

В Кишиневе, скорее, вчерашние селяне сами успешно навязывают городу свои нормы, ценности и принципы, свой стиль жизни. Быть выходцем из деревни – это в молдавской столице совершенно не зазорно и не унизительно, это не влияет негативно на престиж и социальный статус человека, на его карьерные перспективы. Более того, сохранение прочных связей со своей родственно-деревенской средой, укорененность в ней – значимый и, безусловно, положительный маркер доброкачественной социализации городского жителя. Причем социокультурное значение этого маркера весомо подкрепляется хозяйственно-экономической составляющей: благосостояние большинства горожан, прежде всего этнических молдаван, поддерживается на приемлемом уровне во многом благодаря их сохраняющейся включенности в аграрно-производственные и имущественно-распределительные процессы на своей малой родине».

«Урбанизм, конечно, берет свое – под влиянием городских реалий сельское, аграрно-патриархальное наследие размывается, трансформируется в головах и сердцах неофитов-кишиневцев. Дискуссии на фокусных группах продемонстрировали полный букет проявлений подобной переходной – сельско-городской – ментальности.

Неустойчивая, «плавающая» идентичность. В ходе изучения ментальных оснований самосознания жителей Кишинева, их базовых мировоззренческих и ценностных ориентиров выяснилось, что в них одновременно сосуществуют элементы (архетипы, установки, паттерны, обыкновения), генетически свойственные разным культурным традициям и практикам социальной регуляции. Из-за этого трудно говорить о наличии у них сложившегося, отрефлексированного отношения к городу и самим себе как горожанам. Например, при ответе на вопрос «С чем связаны Ваши надежды, расчеты, оптимизм?» большинство респондентов выбрало вариант «С поддержкой семьи (родителей, детей, других родственников)» – 76,2%, то есть предпочли не самый типичный для классического горожанина подход. Но, наряду с этим, вторым по популярности вариантом ответа оказался вполне «городской» тезис: «С развитием демократии в РМ» – его отметили 51,2% респондентов. Подобную раздвоенность реакций можно увидеть и в ответах на другие вопросы, предполагавшие выражение оценочности.

В ходе дискуссий на фокусных группах респондентам трудно давалось сравнение Кишинева с другими городами, в которых они бывали, жили или работали. Гораздо естественнее и понятнее для них было сравнивать свою кишиневскую жизнь с сельской. Симптоматично также, что не получала активного развития тема признанных символов гордости Кишинева.

Легко заметить и то, что ожидания и требования большинства респондентов к различным сторонам жизнедеятельности города ранжировались не так, как этого можно было бы ожидать от «опытных» горожан. Проявляя терпимость и чуть ли не безразличие к вопросам освещенности, озеленения, дизайна и архитектурного облика своего города и другим, типично урбанистическим критериям, респонденты много и заинтересованно обсуждали, например, вопрос о морально-психологической атмосфере в городской среде, об отношениях между живущими здесь людьми, то есть уходили в дискурс, свойственный массовому сознанию компактных сельских сообществ.

Часто респонденты, как типичные неофиты, говорили о своей любви к Кишиневу с преувеличенным, акцентированным восторгом, заменяя аргументы и конкретику эмоциями и пафосом. Так что в настоящий момент не приходится говорить о какой-то более-менее устойчивой, определенной идентичности городского сообщества Кишинева. И можно подметить, анализируя стенограммы, что ее несформированность осознается как проблема и повод для комплексов наиболее образованными и «продвинутыми» респондентами фокус-групп.

Наиболее ярким примером ментальной неурбанистичности кишиневцев является примат эмоционально-чувственного отношения к жизни над рациональным. К южному гедонизму частично итальянского, а частично балканского типа в Кишиневе подмешивается крепкая ценностно-почвенническая закваска. В результате на первое место выходит принцип, который крайне важен для понимания данного городского сообщества и возможного планирования каких-либо проектов для него. Коротко ее можно выразить так: «ценности главнее целесообразности, отношения важнее эффективности». Именно сквозь призму этой жизненной парадигмы в молдавской столице оцениваются люди и их поступки, структурируются личностные мотивации, выбираются поведенческие модели и тактики, делается выбор в сложных ситуациях, наконец, формируются политические и электоральные предпочтения.

Всё это не означает, что кишиневский социум иррационален, но доминирующий в нем тип рациональности и прагматики в меньшей степени рассудочно-логичный, целеполагающий и прогрессистский, и в большей – морализаторский, традиционно-консервативный, остаточно-патриархальный, нежели это предполагается классическими образцами эпохи модерна.

Именно из-за доминирования этого мировоззрения и этой психологии такую большую роль в кишиневской жизни играют семейно-родственные (включая крайне важный для молдаван институт кумовства) и земляческие связи. Их влияние на местные экономические, политические, социальные, гуманитарные процессы в молдавской столице далеко превосходит границы, обычные для современных крупных городов. Объяснение здесь простое: для носителей подобного («кишиневского») типа сознания главным признаком социальной стратификации является разделение на «своих» и «чужих», разделение, восходящее к архаике и ослабляющее обычно свое значение по мере развития урбанизации. Здесь же мы наблюдаем определенный ренессанс квазиархаичных родственно-клановых связей, их инструментализацию в новых условиях.

По сути, речь идет о своего рода неотрайбализме, который позволяет людям проще всего социализироваться и адаптироваться в условиях радикальной смены общественного строя и воплощения ее оборотных сторон: ускоренной социальной сегрегации; размывания общественно одобряемых/осуждаемых норм и стандартов поведения; переоценки привлекательности типовых жизненных сценариев и статусов; корпоративизации экономики; политической эмансипации и плюрализации; легализации криминального влияния на различные стороны жизни».

«Вообще-то дискуссии на фокусных группах показали неоднозначное отношение респондентов к засилью родственно-кланового подхода в жизни городского сообщества. С одной стороны, участники справедливо указывали на неразрывную связь клановости и коррупции; на изъяны „кумовской“ кадровой политики во всех сферах; на экономический вред непотизма; его моральную ущербность и т. п. С другой стороны, большинство из них, особенно молдоязычные респонденты, явно не видят альтернативы родственно-клановым принципам устройства жизни, считают его явлением негативным, но естественным и неизбежным. Родственные и кумовские (а не следует забывать, что кумовство возникает в результате религиозной, сакральной процедуры) связи человека они оценивают как важную и необходимую часть его социального капитала, а сопутствующие его реализации не вполне законные и/или не вполне нравственные поступки – трудно избегаемыми побочными издержками. Получать необходимую защиту, поддержку и солидарность, в первую очередь от родных и близких, – норма жизни для рядового кишиневца, особенно для молдаванина».

Гиперзависимость от внешней среды. Избыточное влияние внешних факторов существования страны

В открытых источниках можно встретить много любопытных карт и таблиц, на которых указано, откуда и сколько поступает в Молдову внешнего вспомоществования. То есть не инвестиций, не коммерческого кредитования, а именно разных форм безвозмездной помощи: грантов, пожертвований, неэкономически мотивированных кредитов и т. п.

Вспомоществование поступает в Молдову со всех концов света: от Евросоюза и его отдельных членов; от Российской Федерации; от США; от Турецкой Республики, с недавних пор даже от Китая.

Презентация этих свидетельств донорства, перечней жертвователей аранжируется как большое достижение Республики Молдова. Но от знакомства с реальной ситуацией у стороннего наблюдателя может возникнуть глубокое недоумение. Что такого ужасного произошло или происходит с этой маленькой страной, что благожертвователи много лет спешат оказывать ей безвозмездное содействие? Может быть, Молдова переживает непрерывные стихийные бедствия? Или страна стала жертвой разрушительной внешней агрессии? Или обескровливающей гражданской войны?

Нет. Молдова – страна с прекрасными природными условиями, вполне качественным населением, среднего уровня инфраструктурой и невраждебным внешним окружением. Почему же спонсоры едва ли не выстраиваются в очередь, чтобы хоть как-то улучшить ее жизнь?

Свежий, непредвзятый взгляд на ситуацию быстро приведет к выводу: Республика Молдова – переоцененный актив. Эта замечательная страна не является источником ценных природных ресурсов. Ее геополитическая значимость невелика. Она не может быть источником угрозы для кого бы то ни было. Ее место в мировой экономике незначительно. Невелик и ее транзитный потенциал.

Тогда что же Молдова «продает» внешним партнерам? Вот ответ: она продает свою лояльность и делает это виртуозно.

В местном политическом и интеллектуальном обиходе принято много говорить о «геополитическом выборе», о «цивилизационном позиционировании» и т. п. В этих разговорах бывают интересные и важные повороты. Для экспертов это тема, богатая смыслами. Но в молдавской практике это чаще означает следующее: у кого, как и сколько просить денег.

Нужно признать: политический класс РМ достиг больших высот в умении искать и находить внешние источники жизненных благ. Различные политические силы соревнуются друг с другом в том, кто сумел, находясь у власти, привлечь больше помощи со стороны сильных мира сего. Увеличение объемов вспомоществования от внешних партнеров вызывает неподдельную гордость у тех молдавских политиков, которым удалось чего-то добиться на этом поприще.

Конечно, продать можно только то, что кто-то покупает. Если Молдова находит покупателей на свою лояльность, доброжелательность и солидарность, заслуживает ли она упреков за то, что их продает? В конце концов, придумали же на этот счет в соседней Украине хорошее присловье: «Бачили очi, що купували»! А мир устроен так, как он устроен.

Тут опасность в другом. Если все время адаптироваться к внешним партнерам, теряешь – частичка за частичкой – собственную сущность, самость. Непрерывно меняя маски одну на другую, забываешь свое лицо. Что остается у страны, которая обеспечивает свои нужды не в первую очередь своим трудом и, неизбежно получается, своим умом? Трудно быть гордым и независимым на чужой счет, трудно быть уважаемым другими, жертвуя самоуважением. Приходится выбирать: либо тебя жалеют, либо тебя уважают.

Перманентное соискательство внешней помощи формирует определенный стиль позиционирования свой страны в мире. Строя отношения с донорами – уже ангажированными или потенциальными, – ты должен подстраиваться под их цели и ценности, соответствовать не своим, а их представлениям о твоем собственном благе. Соответственно нужно по-разному вести себя в Брюсселе и Москве, Бухаресте и Вашингтоне, Стамбуле и Киеве, Стокгольме и Варшаве, да где бы то ни было. Нужно все время адаптироваться, мимикрировать, маневрировать. А на другое уже не остается ни времени, ни сил.

Судя по всему, Республика Молдова прочно угодила в так называемую «ловушку просящего». Помогают обычно слабому, увечному, не способному содержать себя самостоятельно – человеку, народу, государству. Но если ты превратил помощь со стороны в основной источник дохода, ты не можешь позволить себе развиваться, вставать на ноги. По крайней мере так, чтобы это увидели другие. Тебя «снимут с довольствия». Да, похвалят, одобрят, начнут уважать. Но помогать перестанут – с чего бы?