Понять Молдову. Записки странствующих социологов

Постскриптум к главе. К вопросу об идеологии

Будем справедливы: задача, которую встала перед экс-МССР накануне и после самороспуска СССР, была объективно крайне сложна. Все новообразованные постсоветские страны-государства должны были решать непростые задачи формирования собственной государственной идеологии. Но с учетом сказанного выше для Молдовы решение этой задачи оказалось отягощено некоторыми дополнительными, причем эксклюзивными, обстоятельствами.

Сделаем небольшое, но необходимое отступление. У стран-государств, образовавшихся из тела СССР, досоветские биографии, как правило, различаются больше, чем это толковалось официальной советской историей. Это важно в нашем дискурсе. Как важно и то, что их биографии советские различаются больше и интересней, чем это многим хотелось бы представить сейчас, во времена постсоветские. Мы имеем в виду те два плоских, тусклых концепта и, соответственно, два нарратива, за которые упорно держатся – в той или иной комбинации – политикумы постсоветских государств.

Первый, «ностальгический» или «реваншистский», таков. СССР был великой державой, его распад – трагедия для составлявших его народов, «крупнейшая геополитическая катастрофа», следствие роковых ошибок (вариант – преступного предательства) тогдашнего союзного руководства. Традиционная советская мифология: «нас уважал весь мир», «процветала дружба народов», «указывали человечеству правильный путь», «несокрушимая мощь» и т. п. – вывернута здесь изнаночной стороной: «вот чего нас лишили». Вместо светлого будущего – самого главного и самого сладкого манка планетарного коммунистического мегапроекта – предлагается «светлое прошлое».

Советский реваншизм, как и любой другой реваншизм, иллюзорен, в лучшем случае – бесплоден и бесперспективен; в худшем – реакционен и опасен. Но при этом – неумно было бы это отрицать – в нем есть доля своей исторической правды. Также он удобен для «гнездования» ностальгических переживаний, способен вызывать теплые эмоции и воспоминания – реальные и симулятивные (интересно, что последних по мере временного удаления от объекта становится все больше).

Реваншистский концепт и нарратив неплохо подкармливаются «культурным слоем», наработанным многолетней идеологической и пропагандистской работой советской системы. Этот слой содержит немало привлекательного, ведь, помимо производства трескучей агитации и насаждения непререкаемых идеологических догм, он формировался усилиями ряда талантливых людей, часть которых еще и искренне верила в великолепие коммунистического проекта.

Второй концепт и нарратив – «страдательный». Он настаивает на том, что Советский Союз был адом на земле, «империей зла», «тюрьмой народов». Советский период ничего хорошего входящим в него народам не дал, их только непрерывно порабощали и угнетали. Угнетаемые народы страдали и втайне, не прекращая, мечтали о независимости и свободе. Все, кто боролся против советской власти – герои, независимо от мотивов и последствий их поступков. Все, кто советскую власть поддерживал – злодеи или приспособленцы, нет им прощения.

В своих радикальных изводах страдательный концепт русофобен, точнее россиефобен, поскольку настаивает на имманентно порочной – имперской, экспансионистской, агрессивной – сущности страны Россия, как бы ни называлось существующее в этой стране государство, и кто бы и как бы им не управлял. Так что антисоветизм в этой версии сливается с россиефобией до стадии неразличимости.

Страдательный нарратив имел шансы постепенно сойти на нет после суверенизации союзных республик. Но в 2000-х годах он обрел второе дыхание благодаря двум взаимосвязанным обстоятельствам. Первое – это устремление большинства постсоветских стран в евроинтеграционное жизненное пространство. Переместившись туда реально (страны Балтии) или больше в намерениях (страны Восточного партнерства), они решили, что можно поэксплуатировать свое советское прошлое в тщательно виктимизированной версии в целях наиболее комфортного и выгодного позиционирования внутри объединяющейся Европы.

Второе обстоятельство – это ревитализация реваншистского концепта в сегодняшней России. В 2000-е годы в российском политическом классе возобладала точка зрения, согласно которой нынешняя Российская Федерация – не просто правопреемница и СССР, и Российской империи, но, по сути, та же самая страна, только потерявшая часть своих законных территорий. Этот поворот ожидаемо не вызвал энтузиазма у остальных постсоветских государств – ни у их властных элит, ни у населения. В дальнейшем бурные события 2014 года вызвали настоящий ренессанс страдательного нарратива, поскольку подтвердили, что некоторая почва под ним имеется.

…Почти тридцатилетний опыт существования суверенного молдавского государства, образованного в 1991 году в границах бывшей Молдавской Советской Социалистической Республики, показал даже самым упрямым: ни ностальгический, ни страдательный концепты не годятся для строительства сколь-нибудь добротной версии современной государственности. Республика Молдова, кажется, честно пробовала на себе и то и другое. Получилось не очень. Видимо, нужно что-то другое…

Часть вторая.

Молдавский образ мысли. Красное вино

Смерть мне швырнула

шесть досок гробовых.

Но мельничные крылья

я смастерил из них.

Смерть надгробный камень

спешила принести.

Я камень этот тяжкий

на жернова пустил.

Смерть выкопала яму

по росту для меня.

Но посадил черешню

в свою могилу я.

Смерть свечу дала мне:

держи огарок сам!

А я вот эту песню

при свечке написал.

Смерть за воротами

ждала с косой.

А я притих, как будто

не приходил домой.

Смерть на рассвете

спросила обо мне.

А я притворился,

что на пути к Луне.

Еще одно предисловие…

…которое несколько больше, чем предисловие, и в нем рассказывается о том, зачем нам нужны повозки, а повозкам колеса, кто сидит в повозке и какое это имеет отношение к социологии. Еще немного о методе и нашем способе укладывать информацию в свою и вашу головы.

«Колесо – одно из величайших изобретений человечества – катится. Оно движется, но само остается неизменным. Колесо перемещается в пространстве и времени, оно катится из прошлого в будущее. Оно было сделано давно. В те времена, когда народ становился народом. Это колесо от повозки (телеги, кареты, дилижанса). В повозке сидят дети – будущее потомство народа. Его будущее. Повозкой управляют люди, родители этих детей, нынешнее население страны. Его настоящее.

Наше метафорическое Колесо состоит, как и обычное материальное колесо, из обода и спиц. Обод – это то, что называется «национальный характер», то есть совокупность наиболее типичных качеств людей, составляющих этот народ, их интеллектуальных особенностей и психологических реакций, укорененных норм и моделей поведения, привычек, обыкновений, вкусов. Обод опирается на спицы, собирается, удерживается ими воедино. Спицы, в свою очередь, удерживают геометрию колеса, его способность катиться.

Спицы – это ценности, смыслы, коды миропонимания и нравственные аксиомы, являющиеся основой культуры народа, закрепленные в его языке, как системе мышления, способе кодировки информации. Это особый набор традиций и примет, по которым этот народ различает добро и зло, красоту и уродство, истину и заблуждения. Колеса нанизаны на оси, переднюю и заднюю, то есть культуру: высокую, профессиональную, и народную, бытовую. Вот такая картина у нас нарисовалась…

Можно развивать образ и дальше. Тягловая сила – лошади, волы, ишаки или уже двигатель внутреннего сгорания – это ресурсы, экономические прежде всего. Упряжь – способ впрягать ресурсы в повозку, то есть экономические правила. Манера управлять лошадью как политическая культура. Распределение мест в повозке как социальные иерархии и прочее, и прочее.

При этом в нашем Колесе смыслов нет ничего мистического или провиденциалистского. Мы никуда не уходим с почвы научного рационализма, материализма и монизма. Эта метафора не заменяет, а дополняет научное знание, делает его более пластичным, доступным и привлекательным6…

…Лошадь-ресурсы тянет повозку – страну, в которой едет настоящее и будущее ее население. Кузов, устройство жизни, укреплен на осях, высокой и народной культурах, которые, в свою очередь, установлены на колеса. Колесо состоит из обода и спиц.

Обод – это то, что называется «национальный характер», то есть совокупность идей, убеждений, манеры мыслить, психологических реакций, укорененных норм и моделей поведения, нравственных и культурных ценностей и правил. Обод опирается на спицы, собирается ими. Спицы – это ценности, смыслы, основные идеи и убеждения, являющиеся основой культуры народа, закрепленные в его языке, как системе мышления, способе кодировки информации.

Слова «жизненный смысл» мы понимаем как стойкое убеждение, отношение к чему-либо и кому-либо, людям, явлениям, процессам, как воспитанную и вросшую в состав личности систему реакций на явления окружающей природной и социальной сред.

Эти убеждения могут осознаваться их носителями, а могут и не осознаваться. Более того, носитель может даже и не предполагать, что можно как-то иначе, чем он, относиться к жизни и смерти, любви и войне, труду и социальности. С нами в процессе исследования не раз случались такие вещи. Мы с удивлением обнаруживали в себе свои нравственные спицы и впервые полностью осознавали их только в сравнении с другими системами – «колесами».

Пересаживаясь в другие повозки, можно обнаружить, что они по-другому устроены и что наши собственные колеса к ним могут не подойти…»

Это две цитаты из нашей книги «Понять Беларусь»7, которую мы выпустили в 2018 году и которую задумали как первую книгу в серии текстов о самых разных странах, которые нам удастся «понять». Почему мы прибегаем к образам? Потому что ими мыслить гораздо легче, чем словами и, тем более, цифрами. Человеческий мозг все еще обгоняет компьютер в творческих операциях, и чем ярче образ, тем быстрее идет процесс мышления, вовлекая в работу бессознательное.

Образ Повозки нацеливает мысль на передвижение, на изменение условий, в которых живет народ, на путешествие по временам и территориям, на поиск контактов и влияний, которым он был подвержен. Образ Путешествия ставит обязательный вопрос, куда же едут эти люди, чего они ищут и зачем им это надо. Это автоматически нацеливает на поиск смыслов жизни и прочей важной информации, которая могла бы ускользнуть от анализа, если бы не Повозка. Исследователю легче настроиться на поиск и сопоставление сходств и отличий в жизни народа. Что было взято с собой в дорогу, что седоки выбросили за ненадобностью, а что держат при себе до сих пор. Повозка мотивирует на вопросы, а вопросы мотивируют на поиск ответов, а это и есть суть научного познания реальности.

Кстати, полоз – тоже колесо. Только распластанное, разомкнутое. На колесе вы по болоту и тундре далеко не уедете. На мокром снегу, на влажной почве полоз предпочтительнее. Гусеница – гибрид колеса и полоза. Но нечто большее, чем и то и другое.

Полоз возник параллельно колесу или раньше колеса, если учесть, что лыже с лосиной головой, найденной в болоте под Сыктывкаром, шесть (или семь) тысяч лет, как показал радиоуглеродный анализ8. Если шесть тысяч лет назад были лыжи, как полоз для человека, то санки, нарты, как полоз для груза тоже были однозначно. Колесу нужны дороги, полоз обходится без них. Поэтому я думаю, что сначала появился полоз и только потом он был замкнут в круг. Кто-то соединил концы лыжи.

Если народ не знал колеса, то, скорее всего, оно было ему и не очень нужно. Какие колеса в тундре? Народы полоза должны решительно отличаться от народов колеса. У них была разная жизнь…

Кроме Повозки, которая уже появилась в книге о Беларуси, Молдову мы не сможем объяснить вам без героев, без основных персон, управляющих молдавским экипажем – небольшой, легкой, но слегка тряской двуколкой.

Это собирательные образы, какими являются персонажи любой книги, но они базируются на чертах характера и личностных конструктах реально существующих людей, которых мы знаем и любим.

Зачем они здесь? Чтобы вы поняли Молдову быстрее и легче. Средства литературы, кодируя информацию в образы, как бы запаковывая ее в архив, передают ее быстрее и легче. Вы можете «распаковать архив» сами в любое время и взять из него то, что вам нужно именно сейчас. Социология в этом отношении гораздо медленнее передает информацию. Кроме них, мы предложим вам истории, которые произошли с нами, с нашими друзьями и многими прочими важными для понимания ситуации людьми.

Итак, вот наши герои, сквозные персонажи книги.

Эксплозия – Женщина-Взрыв. Explozie – взрыв, поэтому лучшего имени для нее не придумать. Взрыв чрезвычайно позитивный, расчищающий путь. Она сама предлагала быть названной Молдовянкой, потому что она одна из немногих, верящих в будущее Молдовы как самостоятельного государства и желающих ей такое будущее, но мне показалось, что это только одна из граней ее характера. Самая важная ее черта – взрываемость.

Она, в отличие от почти всех остальных наших молдавских друзей и знакомых, может громко разговаривать в ресторане, и, если тема беседы ее лично трогает, она, вместо того чтобы понизить громкость голоса и перевести его на более мягкие и неслышные тембры, что делают все остальные, наоборот, взрывается и кричит. Порой так, что ее слова слышны за соседними столами. В такие моменты я, уже привыкшая и к любопытству молдаван к чужой жизни, так и к контролю специальных служб самых различных стран за происходящим в стране, обычно начинаю опасливо озираться. Я боюсь за нее в эти моменты. Я чувствую вину за то, что вывела ее из зоны безопасности, хотя сделала это ненамеренно. Я же не знаю, в какой именно момент и в ответ на какой именно вопрос она взорвется! Она видит, что я озираюсь, и презирает меня за эти повороты головы.

В эти моменты она горда и бесстрашна, как взрывная волна. Во всё остальное время она тоже горда и сильна. Но не всегда бесстрашна. За ней семья, кумэтра, клан, род. Мама и дети. Мужа нет. Кто может жить со Взрывом?

Испуг, свойственный почти всем без исключения молдаванам, держит ее судьбу на привязи всё остальное время. Как-то я сказала ей после очередной беседы, в которой она жаловалась на то, что у нее нет занятия, достойного ее ума и характера, что она сама взрывает в себе свою внутреннюю гранату и сама потом падает на нее животом в момент, когда граната еще не успела разорваться. Она сама тормозит себя и останавливает в моменты, когда надо делать решительные усилия и идти судьбе навстречу. В этот момент она обвиняет свою маму и свое воспитание, всю молдавскую культуру и устройство страны в целом. Обычно я сержусь, хмурю лоб и поджимаю губы, за чем следует ее легкий взрыв, призванный меня устрашить. Я немного устрашаюсь, довольно сильно расстраиваюсь, а потом мы, так и не успев поссориться, поскольку всё происходит чрезвычайно быстро, миримся и запиваем или заедаем чем-нибудь вкусным наше непонимание друг друга.

Я люблю Эксплозию как цельного и яркого человека. Она редкая женщина, с которой я могу дружить. Мы обе не сливаемся с ландшафтом проживания и поэтому, меняясь, остаемся такими, какими были раньше. Это дает нам радость узнавания друг друга даже после долгой разлуки.

Почему именно она – одно из лиц страны в нашем понимании? Потому что ее черты мы видели во многих других людях, но именно в ней они проявляются ярче и точнее всего.

Счастья тебе, Эксплозия!

Мош Бэтрын – дословно «Старый дядя». «Старик» – в Молдавии вовсе даже не обидное слово. Старик – это тот, кто знает. «Те, у кого нет своих стариков, должны пойти и купить их себе», – говорит Мош Бэтрын. Старик – это тот, кто садится весной на землю, чтобы понять, насколько она прогрелась и можно ли начинать сев. Если старики сказали, что сеять еще нельзя, то сеять не будут, и никогда не сеяли, даже если в колхоз приходил приказ из райкома. В райком докладывали, что сев успешно идет, а сами ждали, когда старики посидят голыми ягодицами на земле и скажут, что можно. «Их простата точно говорила им, можно или нельзя», – хохочет Мош Бэтрын. Хохот этот не такой уж и добродушный. Это хохот над колхозным строем, над бюрократической партийной системой, для которой показатели процесса были важнее итогового результата, над тупостью чиновничества в целом и над тем, что оно так и смогло смять молдавское село.

Он другой, он не такой, как все остальные. В нем есть боярская кровь, и в критические моменты это чувствуется. В нем нет того самого испуга, который присущ почти всем без исключения молдаванам. Он никогда никому не был угоден. В советское время его травили и назначали диссидентом, в нынешнее время его притравливают новые жаждущие власти. Все оттого, что он как раз любит говорить правду и часто оказывается прав впоследствии. Правда вообще в Молдове не в чести. Она вообще-то в большей части случаев никому не нужна. Она актуализирует испуг и лишает ориентиров адаптации. Основной принцип общения в Молдове – это подстройка под интересы собеседника и сообщение ему именно той информации, которой он ждет, но данная информация должна одновременно быть выгодной или хотя бы точно не быть опасной тому, кто ее сообщает. Общение в Молдове – это участие в игре по сложным правилам, с комплексом изощрённых расчетов, которые ведет ваш собеседник, подсчитывая, кто вы, откуда вы, как вы выглядите, от кого вы пришли, что вам может быть нужно на самом деле, и что вы говорите о том, что вам нужно, что может быть нужно тем, от кого вы пришли и тем, кто живет там, откуда вы пришли, что может быть выгодно всем присутствующим и всем не присутствующим, но влияющим на происходящее участникам беседы. В результате чаще всего общение пустое и бессмысленное, по крайней мере первые полчаса, на протяжении которых вам надо успеть доказать то, что вы именно тот, за кого вы себя выдаете, и что вы не несете угрозы вашему собеседнику ни в коем случае. Тогда дело пойдёт, у диалог появится смысл, живость и прагматика.

Мош Бэтрын тоже выжидает, но не очень долго. Если собеседник по каким-то вышеуказанным параметрам его не удовлетворяет, он просто уходит от общения под тем или иным предлогом, которые он придумывает мастерски. Если вы проходите его soul-контроль, как огурец проходит сквозь кольцо, которое определяет, можно ли назвать его корнишоном, вы получаете интереснейшего собеседника, обладающего энциклопедической памятью, искреннего и открытого.

Мош Бэтрын не лжет. Иногда он маневрирует и лавирует, но, если мне удается прижать его к стенке логически и показать, что я понимаю, что именно он хочет скрыть, он стойко соглашается на ответ. Он может так и не сказать правду, если это ему невыгодно, но лгать не будет.

В отличие от него, Эксплозия врёт часто. Точнее, она не врёт, она фантазирует о действительности,

Обычно я очень остро, почти физически чувствую ложь и сержусь на лжеца, но вранье Эксплозии, как ни странно, меня умиляет. Я тоже его ощущаю, я уже даже предчувствую его, я знаю, что она сейчас скажет еще до того, как она произносит эти слова, но ее неправда наполняет меня сочувствием и даже раскаянием. Ведь это я поставила ее в такое положение, что ей пришлось врать! Ведь я же знаю, как ей важно во что бы то ни стало сохранить лицо, как ей трудно, просто невозможно признать свои промахи, ведь я же знаю, что ей безумно страшно столкнуться лицом к лицу со своей неудачей и просто невозможно увидеть, что в некоторых случаях она сама во всем виновата. Еще острее она переживает промахи и неудачи всей страны, которую любит безумно. Она такая беззащитная в этот момент… Ей незнакомо самопрощение. Именно поэтому у нее нет возможности увидеть свои ошибки и действовать иначе, чем она действовала до этого.

Мош Бэтрын еще ни разу на моей памяти не был беззащитен. Он легко относится к своим ошибкам, видимо, сказывается его научно-техническое прошлое, в котором ошибки всегда могли присутствовать в расчетах в той или иной мере и, вовремя исправленные, не представляли особой угрозы. Но он остро ощущает возможную беззащитность другого человека.

Инфлакарата – молдаванка, но именно она больше, чем все мои румынские знакомые, похожа на статую Овидия в Констанце. Она высокая, что нечасто встретишь в Молдове, и статная, у нее крупные, правильные, скульптурно вырезанные черты лица. Ее красивые скулы – почти точная копия скул Овидия. Inflakarat по-румынски означает «пылкая, спонтанная, порывистая», и Инфлакарата удостоилась от нас этого имени за нрав порывистый, темп жизни рваный, склонный к бешеному, образ мысли нелогичный, но тем не менее целенаправленный. Ею невозможно не восхищаться, но часто невозможно принимать без доли раздосадованности. Быстро, впрочем, растворяющейся в лучах её обаяния и доброжелательности.

Элеватия – румынка, живет в Румынии (Elevat – приподнятый, возвышенный, повышенный). У нее красивое лицо с тонкими аристократическими, боярскими чертами («boier», «boieroaică» до сих пор говорят в Румынии), умные зеленые глаза, насквозь пропитанные балканской грустью. Вытренированное умение ждать и страдать, то, чего я решительно не умею и от чего категорически отказываюсь. Она моя полная противоположность и одновременно точное в меня попадание. Точнее, мне кажется, что иногда мы с ней как будто поем в терцию, не в унисон, а в терцию, или сексту, что тоже красиво. Поем так слаженно, как будто пели еще со времен прошлой жизни.

Она почти всегда всем недовольна и страдает всю свою жизнь, исключая время детства. Она недовольна своим социальным положением, семейным статусом, зарплатой и руководством, ей не нравится ее машина, погода, ее беспокоит ее здоровье и ее будущее, но она никогда не сделает ничего решительного, чтобы что-то исправить в своей жизни. В этом она есть полная противоположность Эксплозии и Инфлакарате.

Зачем мне румынка в книге о Молдове? Затем, что через таких, как она, простых румын (боярство осталось глубоко в прошлом, богатство отобрано, статус потерян), я стараюсь понять и объяснить Молдову с их точек стороны.

Три дамы не знакомы друг с другом. Причем, к моему удивлению, не знакомы между собой даже Эксплозия и Инфлакарата, хотя живут в одном городе и занимаются приблизительно одним и тем же. Я подозреваю, что Элеватия Эксплозии могла бы понравиться, они одинаково смеются. Вы замечали, что друзья смеются одинаково и над одним и тем же? У них же даже родной язык общий, чего у меня с Элеватией нет. Элеватия прощает мне мой ужасный английский. Сама она перескакивает с языка на язык, с румынского, на которым общается с официантом, на английский, на котором обращается ко мне и к маме, и через полсекунды на французский, на котором говорит с Сергеем, так же легко, как молдаване средних лет переходят с молдавского на русский.

Глава II. Слишком хороший климат для хорошей жизни

или стаканчик Мерло

О том, как и почему райский климат может создавать адские условия для жизни и каким образом этот процесс отражается на народной культуре.

Мерло – это основной красный сорт винограда в Молдове, выращивается повсеместно и вызревает на всей территории страны. Универсальный сорт, из которого производят как лёгкие фруктовые розовые тихие и игристые вина, так и тёмные, терпкие, насыщенные красные, ординарные или выдержанные.

В Молдове невероятно хороший для сельского хозяйства климат. Хватает всего – и воды, и солнца. Есть зима со снегом, теперь все больше с дождями, есть яркая, довольно ранняя весна, есть теплое лето, когда дождь может быть коротким, но ежедневным, засухи бывают нечасто, есть солнечная осень, влажно переходящая в зиму.

Такой климат, при котором всё растет, цветет, плодоносит, опадает и гниет, способствовал образованию жирного, плодородного чернозема, слой которого доходит до двух метров. Я совсем небольшой специалист в сельском хозяйстве, особенно в пахотном земледелии (о картофелеводстве на песчаниках и суглинках я еще кое-что знаю), но даже я понимаю, что чернозем – это очень хорошо. Это значит, что земле не обязательно «отдыхать» и восстанавливаться годами. Ее можно просто глубоко перепахать, и «уставший» слой уйдет вниз, а поднимется свежий плодородный. Это значит, что на одном участке можно собирать по два урожая в год. А это значит, что земли для пропитания семьи нужно не так уж много. Мои рассуждения подтверждаются данными о плотности населения Молдавии. В советское время она была высокой и даже сейчас остается немалой9.