Выстрел по Солнцу
Эта картина преследует Женьку до сих пор, воображение нарисовало ему все это гораздо красочнее, чем рассказывали Гога и Холод, хотя тогда, в корпусе, он и вида не подал, что даже слушает этих дураков. Вот уж повезло – богатое воображение! какая ему от этого польза! Именно из-за этого он и не может сейчас спуститься на пляж!
Сердце готово выпрыгнуть из груди, пот струйками по спине. В конце концов, мужчина он или нет?!
Женька сжал зубы и постепенно, шаг за шагом, прошел вглубь. Солнце почти спряталось, узенькая тропинка теряется под ногами, – так, поднять руки, вытянуться, сделаться тоненьким-тоненьким, как хворостинка, как прутик лозы, и прозрачным, и невесомым, как перышко, и шаг за шагом, шаг за шагом – туда, вглубь, дальше, вперед, навстречу проблескивающему сквозь листву апельсиново-розовому, голосам. Очень хочется закрыть глаза, но так можно оступиться, задеть какую-нибудь ветку – страх уходит в ноги, в пятки, прорывается вибрациями, готовыми перейти в конвульсии, – вот! наконец-то! последняя приступка, последний поворот, брызги света, победа! О, Господи! победа!..
Заметив его, вчерашние приятели что-то кричат, но ветер стирает, уносит их слова. А может, сон щадит его перед другим, на этот раз по-настоящему смертельным, испытанием?
Женька сбросил одежду и не спеша, притворяясь, что не больно-то и хотел, заходит в воду. Она здесь прозрачная, кристально чистая, со стайками мальков вдоль берега, и темнеющая зеленью дальше, на глубине.
Он заплыл на середину, подальше от всех, лег на спину. Очень удобно, если устанешь, можно лежать без движения, хоть час, хоть два. Но он не устал, просто здесь хорошо, лучше, чем на берегу. Прямо над ним пушистые низкие – кажется, руку протяни и достанешь – облака, лимонно диск Солнца в прозрачной необъятной синеве. Впрочем, синева уже не такая и прозрачная, все больше и больше наливается мутью, тяжестью; Женька приподнял голову над водой, осмотрелся. Ага, и облака – сгустились-уплотнились, кучкуются тучками, и пропали куда-то вездесущие ласточки, – гроза? будет гроза? – память немедленно отреагировала песенкой охотника из «Красной шапочки»: «…как говориться, быть беде…».
Он вышел на берег, сел на полотенце. Стало ощутимо прохладнее, песок уже не жег пятки, как пару минут назад. Женька зачерпнул его в ладонь, смотрел, как тонкая струйка уносится ветром – последние его минуты, незримый меридиан, разделяющий жизнь на «до» и «после».
С дальней части пляжа доносились возбужденные крики, – Олег Львович выдернул из воды узкую, бьющуюся на солнце серебристым лезвием, рыбу. Везет же! Женьке всегда нравилась рыбалка, но больше всего он хотел бы ловить рыбу вот так, на спиннинг – чем-то напоминает поединок мирмиллона и ретиария, пусть, увы, и приземленных, буквализированных действительностью. Вот бы хоть разок попробовать, забросить спиннинг! – он знал – попроси он сейчас Львович, тот не отказал бы, но при одной мысли поднимается в душе горькое, горячее – ну, уж нет, только не после вчерашнего! После вчерашнего… Что? что после вчерашнего?
Песок с ладони начало срывать, и Женька встрепенулся, оглянулся по сторонам. День померк. Блики на воде побледнели, облака налились свинцом, листва тревожно билась на ветру.
Подбежал Олег Львович, отворачиваясь от песка, летящего в глаза, закричал:
– Что ж ты сидишь?! Не видишь – ураган! Собирайся быстро!
Женька в два счета оделся, едва успев спасти полотенце, согнувшись, словно под обстрелом, побежал за всеми. Проход он преодолел почти бегом, подталкиваемый в спину железными руками воспитателя, и даже не заметил, как оказался на лугу.
Теперь небо уже все было угрюмого, грифельного цвета, луг тоже потемнел и, словно уменьшился.
– Ну, сейчас даст! – восхищенно и зло прокричал Олег Львович. – Вот же, блин! Метео, говнюки! Хоть бы предупредили! Все за мной, – скомандовал он. – Вот по этой тропинке, нога в ногу, бегом марш!
Мальчишки побежали, и Женька, конечно же, оказался замыкающим. Впрочем, так было даже лучше – ведомым быть всегда легче.
Где-то совсем близко – ощущение такое, что прямо внутри головы – раскатился гром, и сразу же, будто кран открыли, хлынул дождь, и Женька промок вмиг, за секунду. Фигура бегущего перед ним, как-то странно вильнула, метнулась в сторону, протерев глаза, он увидел всю компанию под дубом, похожим сейчас на огромный зеленый зонтик, раскрытый на спицах ветвей. Все кричали ему что-то, призывно жестикулируя, но обида, злость развернули в обратную сторону, к такому же дубу, по другую сторону тропинки; почему-то вспомнились бабушкино выражение: «Велика честь!». Ни за что, никогда в жизни не станет он для этих людей товарищем, пусть даже и по несчастью!
Он ворвался в круг, очерченный куполом листвы, сел, прижался спиной к толстому стволу. Сверху ослепительно и грозно полыхнуло – ага! вот и гроза! Вот и хорошо! Вот и славно! – какой замечательный и поучительный финал – его убьет молнией! А что? Лучше уж стать жертвой несчастного случая, чем влачить жалкое существование труса и неудачника! Зачем притворяться? Ничего не выйдет у него со спортом, никогда не будет у него друзей, и девушки у него тоже не будет! Потому что он – трус! Потому что никогда не осмелится искупаться в Черном озере или, хотя бы, даже просто постоять за себя!..
Женька представил, как его хоронят, такого юного, такого красивого – гроб усыпан цветами и венками, и все рыдают; рыдает бабушка, родители, Ленка Грушкова, тренер и даже Львовичи – он представил все это так явственно, так убедительно, так стало жаль себя и всех, всех – слезы хлынули в два ручья.
Он плакал, громко всхлипывая, размазывал по лицу слезы вперемешку с дождем – он самый несчастный, самым пропащий человек на свете! Зачем, для чего он здесь? Не лучше ли было ему, вообще, не рождаться?
А потом случилось страшное. Мир раскололся надвое, и, неведомо откуда взявшийся ярко-синий свет, ринулся в образовавшуюся трещину, поглотил и скомкал и дождь, и небо, и день, и какая-то нечеловеческая сила схватила и взметнула невесомой пушинкой высоко-высоко, прямо в небо – на мгновение показалось, что он растворился в этой мощи, сам стал ею, каждой ее частичкой, каждым атомом; лавина всесилия, восторга, счастья захватила, переполнила, но все это длилось недолго, лишь доли секунды, и уже в следующий миг рядом, близко-близко от себя Женька увидел бледное, перекошенное страхом лицо Олега Львовича.
– Живой? – почти простонал воспитатель, и тень надежды плеснулась в навыкате, с желтоватыми белками глазах. – Живой! – выдохнул он в лицо Ленскому и откинулся назад, вытирая со лба, не то пот, не то дождь. – А ну-ка, ребята, давайте на руках его отсюда! Быстро! – скомандовал он, и Женька почувствовал, как несколько рук подхватили, понесли.
– Под деревьями не останавливаться! – кричал сзади Львович. – Неси под навес.
До навеса, ветхого строения, неизвестно кем и когда поставленного на лугу, было добрых метров пятьсот, и все время, пока его несли, Ленский пытался сообразить, что же произошло.
Он ровным счетом ничего не мог вспомнить, кроме стены дождя, синей вспышки, черной, дымящейся под дождем дорожки выжженной травы. И – всё. Молния? Вот удивительно, стоило только ему подумать о ней – и вот она! Но тогда, почему он жив?
Запыхавшиеся, мокрые до нитки, мальчишки внесли его под навес. Следом за ними, почему-то украдкой, осматриваясь на ходу, вбежал Олег Львович. Он присел перед Женькой, положил ему под голову полотенце.
– Цел? – глаза его лихорадочно блуждали. – Как чувствуешь себя?
Женька не шевелился, молчал, в упор разглядывая недавнего небожителя. Странно, только сейчас стало заметно, какие мелкие, невыразительные у него черты лица. Густые черные брови над сидящими глубоко, неопределенного цвета маленькими глазками, утиный нос, съезжающий на отвисшую нижнюю губу, дерганые, суетливые движения. Во взгляде – приторное, суетливое подобострастие, пальцы с панцирными желтыми ногтями, мелко подрагивают – противно! Как он мог раньше не замечать всего этого?
Кроме того, от небожителя попахивало немытым телом и перегаром, с проснувшейся внезапно брезгливостью, Женька отбросил его руки от себя.
Заискивающая улыбка раздвинула губы воспитателя.
– Ну, слава Богу, двигаешься. А мы уж подумали! Фу-у… Знаешь, как мы испугались?
Ленского окружили мальчишки, наперебой кричащие о молнии, расколовшей дуб, под которым он прятался, о какой-то синей дуге, прошедшейся по Ленскому.
– Как гильотиной, – кривя губы, выговорил Олег Львович. Ему явно не нравился энтузиазм подопечных. – Идти-то самостоятельно сможешь? – скорее попросил, чем спросил он.
Женька встал, покрутил головой, пару раз присел.
– Вот и ладушки, – буркнул свое любимое окончательно пришедший в себя педагог, и вся группа, будто ничего и не случалось, быстро зашагала к лагерю.
Известие о происшествии распространилось по отряду с быстротой, заимствованной у той самой молнии, и Женька впервые в жизни испробовал сладкое бремя славы. Мальчишки считали своим долгом ощупать его и хлопнуть по спине, девчонки строили глазки и хихикали. Даже Ленка Грушкова снизошла с пьедестала первой красавицы, и он, конечно, сразу растаял, рассказал придуманную на ходу, совершенно фантастическую историю. Ленка ахала, охала, прижимала ладошки к щекам, заставляя сладко замирать сердце.
Издалека он видел злое лицо Бегунова, но понимал, что сейчас тот не осмелится на выяснение отношений, а что будет завтра, почему-то не волновало. От слова совсем – вот будет завтра, тогда и посмотрим. Нет, все-таки, в популярности есть свои плюсы!
Ночью Женька внезапно проснулся. Он всегда спал очень чутко, не раз это спасало от диверсантов, энтузиастов художественного перфоманса, норовящих измазать зубной пастой или краской. И сейчас, в первый момент он подумал, что снова происходит что-нибудь в этом роде, и уже приготовился к отпору, но вокруг было тихо. Даже как-то очень, можно даже сказать, необычно тихо. Свет фонаря беззвучно струился сквозь окно, играл на металлических спинках кроватей, репьях облупившейся краски на дощатом полу, – если не диверсия, то что?
Он сел на кровати и сразу все понял – это сон! это все ему снится! Невозможно представить, чтобы наяву тело двигалось так легко, казалось, стоит оттолкнуться посильнее, и он взлетит!
Женька сделал несколько шагов и даже рассмеялся – как хорошо! как вольно ему сейчас! И, вообще, сон этот какой-то чудной, совсем не такой, как обычно. Те, всегдашние, подчиняли, вели в коридоре навязанного сюжета, а этот – наоборот, отворял двери, предлагал свободу действий. Придумывай, выбирай, делай, что хочешь!
Голова закружилась в калейдоскопе желаний; одна мысль сразу оттеснила остальные: Черное озеро! Надо пойти туда и искупаться! Женька напрягся, ожидая обычного в таких случаях страха, но страха не было. И в самом деле, откуда ему взяться! – ведь, это же сон!
Он быстро оделся и выбежал из корпуса. Лагерь был похож на заброшенное поселение из фильмов про ядерный постапокалипсис – ни звука, ни движения, только высятся потухшими спичками фонари, тускло мерцают стекла. «Хороший сон!» – еще раз подумал Женька, оглядываясь вокруг – уж больно не хотелось попадаться на глаза кому-нибудь, пусть даже и во сне. Он взглянул на часы – половина двенадцатого! надо спешить! Ведь весь фокус в том, чтобы искупаться непременно в полночь! Интересно, а в полночь надо в воду именно зайти или можно залезть в нее заранее? – мысли скакали солнечными зайчиками, точно с такой же легкостью давалась и дорога. В доли секунды Женька оказался за пределами лагеря, стволы деревьев, полянки, кусты слились в стремительном, упоительном мельтешении; еще один рывок, еще одно ускорение, и вот! наконец-то! – Черное озеро! Ух ты! – еще один сюрприз – сейчас оно совсем не похоже то, что он видел раньше, днем, это уже совсем другое озеро! Будто плафон торшера сверху – неведомо как и откуда взявшийся купол серебристого света, зеркальная, без единой морщинки, гладь воды, в центре, словно танцуя, кружатся хороводом ярко-белые, крупные, грациозные лилии. Лилии! Любовь! Лена! Женька моментально сбросил одежду, поднял ногу, примериваясь ступить в воду, и замер от ужаса – весь берег просто кишмя кишит змеями! повсюду, куда не брось взгляд – змеи! В преломлениях серебряного света ясно различимы узоры на масляных тугих спинах, крохотные злобные глазки, отвратительные раздвоенные языки, – он так и застыл с поднятой ногой, страх сковал, обездвижил, парализовал.
Тянутся, падают тягучими каплями секунды, наполняя чашу волшебной полночи, еще немного – и все будет напрасно. И побег из лагеря, и сумасшедшее отчаяние скорости, и даже почему-то – удар молнии. Внезапный порыв решимости вдруг захлестывает, подчиняет, стиснув зубы, сжав кулаки – будь что будет! – Женька ставит ногу прямо на змеиные спины, головы, зубы, страшно и хищно оскаленные, готовые впиться, вцепиться, прокусить, уже чувствует боль от этих укусов, но тут происходит невероятное. Купол света приподнимается, раздвигая границы, захватывает Женьку в свой круг, и в ту же секунду все вокруг преображается. Приходит, прилетает откуда-то негромкая, неторопливая мелодия, плывет, ласкает слух, и неожиданно, против воли, Женька начинает двигаться вслед за ней, начинает исполнять движения какого-то диковинного, незнакомого танца. Танца, ритма в котором не существует, как не существует его в шуме ветра, в морском прибое, в мелодии факира; волшебные звуки заставляют забыть обо всем, довериться, отдаться. Этим чудесным вибрациям нежности, сладостным предвестникам нирваны. И исчезает все, исчезает он сам, остается лишь эта необыкновенная, чарующая музыка, музыка и свет, свет и музыка, – они вьются рядом, переплетаются, повторяются, так, что уже и не разобрать, где кончается звук и начинается зрение, – и Женька вдруг понимает, что эти змеи под ногами – совсем не страшные и неопасные, они такие же живые существа, как и он, безобидные, добрые, они точно также хотят счастья. Да, счастья! Счастья!
И он видит их голоса, слышит их прикосновения; змеи обвивают его, их становится все больше, больше, и Женька плывет, скользит вместе с ними в этом прекрасном головокружительном половодье, глотает эти чудесные алмазные капли. И лилии уже не прячутся, ласкаясь, кружась, влекут за собой. Несколько цветков соединяются в венок, ложатся Женьке на голову, и тотчас же неведомая сила возносит его наверх, туда, где небом венчается купол, и он видит озеро сверху, и оно приветствует его тысячами змеиных голов.
И тут неожиданная грусть туманит сердце. Незримые стрелки завершают свой бег, безжалостно усекая круг циферблата – даже самые прекрасные сны когда-нибудь заканчиваются, все когда-нибудь заканчивается…
«Прощайте!» – кричит он всем сверху, и в ответ озеро отзывается тихим, трогательным всплеском. Мелодия в последний раз шелестит рядом, ее эхо, постепенно истончаясь, растворяется в прозрачной утренней дымке.
Усталые звезды бледнеют в небе, уже подернутом красками рассвета, новые звуки, новые чувства и мысли наполняют мир. Сон тает, оставляя после себя светлую и добрую горечь, хлопья горячей, пронзительной нежности, и предчувствие огромного, ни с чем не сравнимого счастья охватывает Женю.
ГЛАВА 2
В холодных алебастровых лучах наружного освещения Ленский рассмотрел даже паутинку царапин, россыпь брызг на отполированном глянце капотов двух больших, черных машин у входа. Минутное ожидание, и двери почти синхронно отворились, выпуская из глубины салонов несколько фигур, немедленно сбившихся в темную однородную массу, наэлектризованную нервным беззвучным разговором. Облачка дыханий, немо открывающиеся рты, жесты, – из теплой просмотровой все казалось галлюцинацией, оцифрованным черно-белым кино с изъятой звуковой дорожкой.
– Дома не наговорились, – процедил сидящий рядом Силич. – Клоуны! – добавил он презрительно, и Ленский немедленно взвился: «Ага, клоуны! Конечно, хорошо тебе говорить – встречаться-то с ними не тебе!».
Впрочем, он тут же одернул себя – что за настроения? Каждый на своем месте, выполняет свою часть работы, и Слава Силич выполняет свою блестяще. И вообще, невозможно себе представить проект без него, не хочется даже и думать, что на его месте может быть кто-нибудь другой.
Ленский оторвал взгляд от монитора.
– Слав, проследи, чтобы диалог их не потерялся. Что-то уж больно эмоционалят, ребята…
Не поворачиваясь, Силич досадливо пробубнил:
– Надо оно тебе? Бабки делят стопудово. Впрочем, – он бросил ироничный взгляд на Ленского, – любой каприз, ваша светлость.
Он хотел добавить что-то еще, но тут от группы отделились две фигуры, зашагали к входу, и Силич вмиг подобрался. Коротко и рублено заговорил в микрофон, в коридоре послышалось движение, дверь распахнулась, обозначив в проеме силуэт дежурного.
– Ну что? ты как? Готов? – Силич повернулся к Ленскому всем корпусом. – Как настроение?
– А если плохое, что это меняет? – Ленский улыбнулся в ответ, считывая в серо-голубом сканере взгляда бегущую строку экспресс анализа – шутка? слабость? проблема? Вслед – алгоритмы решений, путей выхода-отхода на все случаи жизни; эх! неинтересный вы человек, полковник Вячеслав Николаевич Силич, скучный и предсказуемый. Хотя, что поделать, скучность и предсказуемость – именно то, что нужно, свидетельство компетенции и обратная сторона профессионализма.
Строка иссякла, сканер схлопнулся, не найдя ничего, что могло бы послужить поводом для беспокойства.
– Разговорчики, – буркнул Силич, отворачиваясь, снова погружаясь в мир электронных голосов и изображений.
Ленский вздохнул, поднялся, хрустнул, разминая, пальцами. «Вот если бы потянуть один какой-нибудь», – подумал он, с любопытством, будто впервые в жизни, увидев собственные руки, – «вот это была бы история! Шеф точно бы свихнулся». В воображении немедленно возникла картинка: машина скорой помощи, пропадающая за поворотом и лицо шефа, страдальчески сплющенное о заднее стекло. Смешно.
– Ну, я пошел? – Ленский вопросительно посмотрел на широкую спину Силича; не оборачиваясь, не сделав даже попытки взглянуть на него, тот дернул плечом:
– Счастливо!
Ну что ж. Все как всегда. Так и надо. Ничто не должно нарушать ритуал.
Ленский толкнул дверь, вышел в прохладную темноту коридора. Интересно, какая по счету сегодняшняя игра? За много лет он уже успел сбиться со счета.
А когда-то, в самом начале, он этот счет вел, вел даже что-то вроде дневника, исследовательно-свидетельских хроник. Но прошло время, притупились новизна и острота, на смену пришла – кто бы мог подумать, да? – хандра, вялое и хмурое безразличие. Так, наверно, бывает у циркача, в течение многих лет, день за днем, сующего голову в пасть крокодила – все отлажено, отработано, рутина и отбывание номера. И никаких тебе драматизмов, и никаких истерик-романтик – пришел, исполнил, ушел; всем спасибо, крокодилу – бублик. Правда, в отличие от циркача, у него каждый раз крокодилы разные, разные и незнакомые, хотя, с другой стороны, ну какие же это крокодилы – милые и приятные люди, вполне себе добропорядочные и респектабельные; всех, не желающих отвечать этим критериям, тот же Слава Силич отстреливает еще на подходе. Так что, не грозит ему ничего, серьезнее вывиха пальца (бедный шеф!), и, вообще, в этой системе координат все перелицовано, подменено метафорами и суррогатами, гильотинирование здесь – всего-то проигрыш. Проигрыш! Подумаешь! всего какая-то минутка неловкости, стыда, досады, – чепуха по сравнению с крокодилом! Опять же, все – в рамках приличий и протоколов, клиенты – народ тертый, битый, никто и подумать не посмеет дать волю эмоциям, – подписи в ведомости, обмен улыбками и авторучками, и все, finita, занавес; каждый убывает в свое восвояси. И непонятно, отчего он этого так боится? Ах, победная серия? развенчание-разочарование? Да и фиг с ним! Все когда-нибудь заканчивается, короли тоже рождаются, чтобы умереть, а уход непобежденным – абсолютная чепуха, миф. Потому что уход, сознательный ли, насильственный – уже само по себе поражение, и бессилие что-либо изменить лишь подчеркивает закономерность случившегося; смерть гипотетическая неизбежна точно так же, как и физическая. Тогда отчего ж тогда так хреново, чего ж тогда так колбасит? Ведь эта тревога, эта распутица душевная, дрязги – это интуиция! ее, ее работа! – функционирует, бдит – ее не обманешь! И номер игры зачем-то понадобился, и сон в руку, и маска вот – казалось бы! – и та сегодня какая-то не такая, будто чужая, не по размеру, давит-жмет-протекает!..
Ленский повертел в руках ставший вдруг ненавистным кусок материи, мысленно закатил себе оплеуху. Да что с тобой такое сегодня? Соберись, в конце концов! Впереди – заурядная, проходная игра! С каким-то очередным уездным жуликом, депутатом от Урюпинского филиала шахер-махерской федерации, делегированном по профсоюзной разнарядке в Москву. На игру с самим Маэстро, с тем самым, про которого мифы и легенды, который и сам – миф и легенда, кумир и небожитель. С которым уже сидеть за одним столом – признание и привилегия, неизмеримый и неразменный капитал, легко конвертируемый во вторичную популярность и довольно безбедное существование. Которое – между прочим! к слову говоря! все в этом мире взаимообусловлено и взаимосвязано! – обеспечивает это самое безбедное существование и самому Маэстро! Так что, давай! Шире шаг и выше нос, трудно только первую тысячу лет! И мало ли чего там привиделось-придумалось, разные детские комплексы-страхи, ты давным-давно уже вырос из этих штанишек. Ты давным-давно уже Маэстро, дружок…
А вообще, это все – погода. Уходит зима, еще недавно большая и сильная, а теперь мокрая, растерянная, жалкая. Завывающая по ночам в подворотнях последними ветрами, гоняющая куцые облака в черном безлунном небе. Да-да, это такая сезонная ипохондрия, психосоматический вирус, – вот так вот зазеваешься, раз и все, и готово дело – ты уже инфицирован, по уши в меланхолии и фрустрации, сентиментально-ностальгических соплях. Одно утешение – проходит все так же внезапно, как и приходит – однажды утром просыпаешься и вдруг понимаешь, что ничего нет, будто и не было, ты снова здоров и свободен. Так что, ничего страшного, пройдет и в этот раз, надо просто пережить.
Так, ладно. Еще раз проверить маску, поправить галстук, элегантным щелчком сбить невидимую пылинку с лацкана и, что-то мурлыча под нос, надев на лицо (маска – натальное продолжение) гримаску всемдовольности, через крохотный темный предбанничек – в игровую.
Здесь тоже все знакомо и привычно: стол на возвышении, фигурные спинки стульев, конус света от лампы – ничего лишнего, все просто и функционально. И все продумано, и все предусмотрено, – ну просто верх совершенства, храм игры. И образцово-показательный экземпляр мышеловки, – нет, ну а что вы хотели? когда это азарт (сыр) был бесплатным?
А вообще – Господи! как же давно все это было! Дротик, брошенный в криминальный улей, в нерв самолюбия, артерию алчности, яд, пущенный по агентурно-филерским венам: некий Маэстро приглашает всех желающих, честный поединок, конфиденциальность, призовой фонд. Дротик был выпущен метко и со знанием дела, попал точно в цель, яд брызнул, побежал в кровь: как ни крути, а – вызов, хочешь не хочешь, – надо отвечать, соответствовать! С одной стороны – неплохо было бы и наказать наглеца (Маэстро выискался, надо же!), с другой – как бы в крокодил не попасть; делегации, одна за другой, потянулись, как туристы в Мавзолей. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь из целевой аудитории не наведался, не порыскал взглядом, не поводил носом, ощупывая, обнюхивая, обшаривая сантиметр за сантиметром. Полы, потолки, стены. В поисках подвоха, хоть чего-нибудь пусть даже мало-мальски подозрительного, дающего индульгенцию перед общественным мнением и собственной алчностью; и как назло – ничего! Ни одной мелочи, ни одного предлога, а яд действует, ранка ноет, кровоточит!
А тут еще одно, еще одна заноза, щепоть соли – совсем уж из разряда фантастики, под дых! – Маэстро этот, оказывается, отказывается жульничать! напрочь, от слова совсем! Готов играть как лох и чуть ли не голым, из всей одежды оставив лишь маску! И заявляет об этом во всеуслышание, официально – нет, ей-богу! это уж совсем из ряда вон! это уж слишком! Как хотите, а надо наказать фраера! Шулерское сообщество ощетинилось, сплотилось и приняло вызов. Следующим шагом эволюции отношений стало появление «пробного шара», невысокого, похожего на жука, человечка с идеальным пробором и неуловимыми антрацитовыми глазками. Он привел с собой целую группу коллег (секундантов), в очередной раз дотошно осмотревших «катран», и всю игру не спускавших с Маэстро глаз.
Они не скрывали своей уверенности в победе, не стесняясь, шумели, дурачились, посылали Маэстро плотоядные улыбки, впрочем, довольно скоро потухшие – антрацитовый пробор проигрался в пух и прах.
На некоторое время в шулерских кругах воцарилось затишье. Уважаемые, маститые мэтры, авторитеты туза в рукаве и заряженной колоды восприняли (и совершенно справедливо) произошедшее как щелчок по носу, – было очевидно: пауза взята лишь для того, чтобы как следует обдумать план мести, жестко и показательно «наказать фраеров».