Спартак

Сверх короткой туники из белой, тончайшей прозрачной ткани, сплошь усыпанной серебряными звездочками, сквозь легкие складки которой угадывались и просвечивали скульптурные формы красавицы, красовался плащ из голубой шерсти, тоже весь усыпанный звездами. Волосы на лбу удерживались небольшой диадемой; в маленьких ушах висели две громадные жемчужины, прикрепленные к двум великолепным звездочкам из сапфира; вокруг шеи обвивалось жемчужное ожерелье, с которого свешивалась на полуобнаженную грудь более крупная, чем другие, звезда из продолговатых сапфиров; на руках красовались четыре серебряных браслета, сплошь отделанные резьбой в виде листьев и цветов; талия была стянута обручем из драгоценного металла с остроконечными и угловатыми краями. На ее маленьких розовых ступнях были надеты очень низкие котурны, называвшиеся сандалиями; они состояли из одной только подошвы, от которой отходили две ленты темно-синей кожи, сплетаясь и пересекая друг друга вплоть до лодыжки. Наконец, ноги были стянуты сверх лодыжек серебряными обручами изящной работы.

Эта девушка, которой едва исполнилось двадцать четыре года, была чудом красоты и изящества, олицетворением пленительной грации и чувственной прелести; казалось, Венера Пафосская сошла с Олимпа, чтобы опьянить смертных очарованием своей небесной красоты.

Такова была юная Эвтибида, невдалеке от которой занял место восторгавшийся и упивавшийся ею Марк Красс.

Когда Гортензий подошел к нему, он был всецело поглощен созерцанием этого очаровательного создания. Эвтибида в эту минуту, очевидно от скуки, зевала во весь свой маленький ротик и правой рукой играла висевшей на груди сапфировой звездой.

Крассу было тридцать два года; он был выше среднего роста, крепкого, но склонного к полноте телосложения. На его бычачьей шее сидела довольно большая, но пропорциональная телу голова, однако лицо его бронзово-желтого цвета было очень худощаво. Черты лица были мужественные и строго римские: нос – орлиный, подбородок – резко выдающийся. Желтовато-серые глаза временами необыкновенно ярко сверкали, временами же были неподвижны, бесцветны и казались угасшими.

Благородство происхождения, замечательный ораторский талант, громадные богатства, приветливость и тактичность завоевали ему не только популярность, но славу и влияние: ко времени нашего рассказа он уже много раз доблестно воевал на стороне Суллы в гражданских междоусобиях, занимая при этом разные государственные посты.

– Здравствуй, Марк Красс, – сказал Гортензий, вызвав его из оцепенения. – Итак, ты углубился в созерцание звезд?

– Клянусь Геркулесом, ты угадал, – ответил Красс, – эта…

– Эта… Которая?

– Эта красавица-гречанка… сидящая там, вблизи… двумя рядами выше нас…

– А! Я ее видел… Это Эвтибида.

– Эвтибида?

– Таково ее имя… Действительно, она гречанка… куртизанка… – сказал Гортензий, усаживаясь рядом с Крассом.

– Куртизанка!.. У нее скорее вид богини!.. Настоящая Венера!.. Я не могу – клянусь Геркулесом! – представить себе более совершенное воплощение красоты благословенной дочери Юпитера!

– Ты хорошо сказал, – заметил, улыбаясь, Гортензий. – Разве недоступна супруга Вулкана? Разве не одаряет она щедро своей благосклонностью и сокровищами своей красоты богов, полубогов, а иногда и людей, имеющих счастье ей понравиться?

– А где она живет?

– На Священной улице… недалеко от храма Януса Верхнего.

И, видя, что Красс не обращает больше внимания на него и снова стал любоваться красавицей Эвтибидой, он прибавил:

– Ты потерял голову из-за этой девушки, а ведь, истратив лишь тысячную долю своих богатств, ты мог бы ей предложить в собственность дворец, который ей теперь приходится нанимать!

Глаза Красса засверкали фосфорическим блеском; затем они снова потускнели, и он, повернувшись к Гортензию, спросил:

– Тебе нужно со мной поговорить?

– Да, о тяжбе с банкиром Трабулоном…

– Я слушаю тебя.

В то время как они беседовали об этом деле, а Сулла в свои пятьдесят девять лет, за несколько месяцев перед тем потерявший свою четвертую жену Цецилию Метеллу, рисовал себе идиллическую картину поздней любви с прекрасной Валерией, звук трубы подал сигнал к сражению, которое начиналось в этот момент между тридцатью фракийцами и тридцатью самнитами, уже выстроившимися друг против друга.

Прекратились все разговоры, шум и смех, и все взоры устремились на сражающихся.

Первое столкновение было ужасно: металлические удары щитов и мечей резко прозвучали среди глубокой тишины, царившей на арене; вскоре по арене полетели перья, осколки шлемов и куски разбитых щитов; гладиаторы, возбужденные и тяжело дышавшие, нанося и отражая удары, яростно теснили и поражали друг друга.

Не прошло и пяти минут, как кровь уже текла по арене; на ней лежали три умирающих гладиатора, обреченные на мучительную агонию под ногами бойцов, топтавших их тела. Нервное напряжение, с которым зрители следили за кровавыми перипетиями этого сражения, трудно не только описать, но и вообразить; можно получить о нем лишь бледное представление, если принять в соображение то, что по меньшей мере восемьдесят тысяч из числа всех зрителей держали пари, кто на десять сестерций, кто на двадцать и пятьдесят талантов, смотря по состоянию каждого, за пурпурно-красных фракийцев или за голубых самнитов.

По мере того как ряды гладиаторов редели, все чаще раздавались аплодисменты, крики и поощрительные возгласы зрителей.

Через час битва стала приходить к концу. Пятьдесят гладиаторов, мертвые и умирающие, обагряли кровью арену и лежали там и сям, испуская дикие крики, в предсмертных судорогах.

Те из зрителей, которые держали за самнитов, были уже, казалось, уверены в победе. Семеро самнитов окружили и теснили трех оставшихся в живых фракийцев, которые, прислонившись спиной друг к другу, образовали таким образом небольшой треугольник и оказывали отчаянное, упорное сопротивление превосходящим численностью победителям.

В числе этих трех еще живых фракийцев был Спартак. Его атлетическая фигура, удивительная сила мускулов, поразительная гармония всех форм тела, неукротимая и несокрушимая храбрость настолько выделялись, что, несомненно, они должны были выдвинуть его из ряда обыкновенных людей именно в эту эпоху, когда главными достоинствами, необходимыми для того, чтобы выдвинуться, считались сила рук и энергия.

Спартаку было в то время около тридцати лет, и со всеми исключительными качествами, на которые мы указали, в нем соединялись культурность, ставившая его выше своего положения, необычайная возвышенность мыслей, благородство и величие души.

Спартак был белокур; его длинные волосы и густая борода служили рамкой для прекрасного, мужественного, правильного лица. Большие голубые глаза, полные жизни, чувства и блеска, придавали его лицу, когда он был спокоен, выражение мягкой доброты. Но не таково оно было теперь, когда он, полный гнева, со сверкающими глазами и со страшным видом, сражался в цирке.

Спартак родился в Родопских горах во Фракии. Он сражался против римлян, когда они напали на его родину. Попав в плен, он благодаря своей силе и храбрости был зачислен в легион, где проявил необыкновенную доблесть и затем так отличился в войне против Митридата и его союзников, что был назначен деканом, то есть начальником отряда в десять человек, и получил почетную награду – гражданский венок. Но когда римляне снова начали войну против фракийцев, Спартак дезертировал и стал сражаться против своих вчерашних соратников в рядах своих соотечественников. Раненый и снова взятый в плен римлянами, он, вместо полагавшейся ему смертной казни, был осужден служить гладиатором и поэтому продан одному ланисте, у которого его потом купил Акциан.

Прошло два года с тех пор, как Спартак стал гладиатором; с первым ланистой он объездил почти все города Италии и принимал участие более чем в ста сражениях, не будучи ни разу тяжело ранен. Как ни сильны и мужественны были другие гладиаторы, Спартак настолько превосходил их, что выходил из любой схватки победителем, создав себе громкую славу своими подвигами в амфитеатрах и цирках Италии.

Акциан купил его за очень высокую цену, заплатив за него двенадцать тысяч сестерций, и, хотя владел им уже шесть месяцев, еще ни разу не выпускал его в амфитеатрах Рима: потому ли, что очень ценил его как учителя фехтования, борьбы и гимнастики в своей школе, или же потому, что Спартак ему стоил слишком дорого, чтобы рисковать его жизнью в сражениях, плата за которые не возместила бы ему убытков в случае смерти Спартака.

В этот день Акциан впервые выпустил Спартака в кровопролитном сражении в цирке: щедрость Суллы, который заплатил за сто гладиаторов, назначенных сразиться в этот день, круглую сумму в двести двадцать тысяч сестерций, покрывала расходы за Спартака, даже если бы он был убит.

Но все же Акциан, прислонившийся к одной из дверей темниц, стоял с бледным и тревожным лицом, весь поглощенный последними моментами битвы; и если бы кто внимательно наблюдал за ним, тот, наверно, заметил бы, как он тревожился за Спартака; за каждым ударом, нанесенным или отбитым им, он следил с живейшим участием, так как оставшиеся в живых после сражений гладиаторы возвращались в собственность ланисты, за исключением тех, которым народ дарил жизнь.

– Смелее, смелее, самниты! – кричали тысячи зрителей, которые держали за самнитов.

– Бейте их, рубите этих трех варваров! – поощряли и другие.

– Задай им, Небулиан, бей их, Крикс, вали их, вали, Порфирий! – кричали зрители, имевшие в руках таблички с написанными на них именами гладиаторов.

Но против этих голосов раздавались не менее громкие возгласы сторонников фракийцев, у которых осталось уже очень мало надежды и которые тем не менее упорно цеплялись за единственную соломинку: Спартак, еще не раненный, с неповрежденным шлемом и щитом, как раз в этот момент проколол насквозь одного из семи окружавших его самнитов. Громы рукоплесканий раздались в цирке, и за ними последовали тысячи громких возгласов:

– Смелее, Спартак! Браво, Спартак! Да здравствует Спартак!

Два фракийца, выдерживавшие еще бой рядом с бывшим римским солдатом, были оба тяжело ранены; они медленно наносили удары и вяло их отражали, так как силы их уже были исчерпаны.

– Защищайте мне спину! – крикнул Спартак громовым голосом, размахивая с быстротой молнии своим маленьким мечом, которым он должен был одновременно отражать удары всех мечей самнитов, дружно атаковавших его. – Защищайте мне спину… еще момент… и мы победим.

Голос его прерывался, порывисто подымалась грудь, по бледному лицу катились крупные капли пота, а в сверкающих глазах горела жажда победы, гнева и отчаяния.

Вскоре другой самнит, получив удар в живот, упал недалеко от Спартака, покрывая арену кровью и кишками, испуская в предсмертной агонии дикий крик, страшную ругань и проклятия. В ту же минуту один из двух фракийцев, стоявших за спиною Спартака, упал с разбитым черепом и испустил дух.

Рукоплескания, крики и возгласы поощрения наполнили воздух шумом и гулом; глаза зрителей были прикованы к сражающимся. Луций Сергий Катилина держал пари за фракийца. Он, встав с места близ Суллы, не дышал, не видел ничего, кроме этой кровавой битвы, и не сводил глаз с меча Спартака – как будто к этому мечу была прикреплена нить его существования.

Третий самнит, пораженный Спартаком в сонную артерию, присоединился к своим товарищам, лежавшим на арене, как раз в тот момент, когда фракиец, последняя и единственная поддержка Спартака, пронзенный несколькими ударами, упал без стона мертвым.

Ропот, скорее даже общий гул, похожий на рев, пробежал по всему цирку; затем настала полнейшая, глубокая тишина, такая, что можно было ясно слышать тяжелое, прерывистое дыхание гладиаторов. Нервное напряжение всех зрителей было так велико, что едва ли оно могло быть сильнее, если бы от этой битвы зависела судьба Рима.

Спартак в этом продолжительном, длившемся более часа сражении получил только три легкие раны, скорее даже царапины, благодаря непостижимой ловкости и искусству фехтования; но теперь он оказался один против четырех сильных противников, хотя и получивших более или менее тяжелые ранения и истекавших кровью, но все же страшных именно тем, что их было четверо.

Как ни силен и храбр был Спартак, однако при виде падения последнего своего товарища он счел себя погибшим.

Но внезапно его глаза засверкали: ему пришла в голову мысль – применить на деле старинную тактику Горация против Куриациев[25].

И он бросился бежать.

Самниты стали его преследовать.

В толпе раздался продолжительный грозный ропот.

Спартак, не пробежав и пятидесяти шагов, внезапно повернулся, напал на ближайшего к нему самнита и вонзил ему в грудь кривой меч. Самнит закачался, взмахнул руками, как бы ища опоры, и упал; между тем Спартак, настигнув второго врага и отразив щитом удар его меча, уложил его на месте. Его приветствовали восторженные крики зрителей, которые теперь почти все были на стороне фракийца.

В это время приблизился третий, весь израненный самнит. Спартак ударил его щитом по голове, не считая нужным прибегнуть к мечу и не желая, очевидно, убить его. Оглушенный ударом, самнит дважды повернулся на месте и упал. Последний из его товарищей, выбившийся из сил, поспешил к нему на помощь. Спартак энергично напал на него, но, не желая убивать противника, несколькими ударами обезоружил его, выбив у него из рук меч. Затем прижал его к себе и повалил на землю, прошептав на ухо:

– Мужайся, Крикс, я надеюсь тебя спасти.

С этими словами он стал одной ногой на грудь Крикса, а коленом другой – на грудь самнита, оглушенного ударом щита, и в этой позе ожидал решения народа.

Продолжительные рукоплескания, единодушные и оглушительные, как гул подземного грома, раздались в цирке; почти все зрители подняли вверх указательный и средний пальцы, и жизнь обоих самнитов была спасена.

– Какой сильный человек! – сказал Сулле Катилина, по лбу которого текли крупные капли пота. – Он должен был родиться римлянином!

Между тем сотня голосов кричала:

– Свободу храброму Спартаку!

Глаза гладиатора засверкали необыкновенным блеском; его лицо стало еще бледнее, чем было, и он прижал руку к сердцу, как бы для того, чтобы сдержать его бешеное биение, вызванное этими криками и надеждой.

– Свободу, свободу! – повторяли тысячи голосов.

– Свобода, – прошептал придушенным голосом гладиатор, – свобода!.. О боги Олимпа, не допустите, чтобы это было сном! – И он почувствовал, что ресницы его увлажнились слезами.

– Он дезертировал из наших легионов! – раздался громкий голос. – Нельзя давать свободу дезертиру!

И тогда многие граждане, потерявшие благодаря мужеству Спартака свои ставки, закричали злобно:

– Нет, нет, он – дезертир!

Лицо фракийца страшно передернулось, и как бы силой пружины он повернул голову в ту сторону, откуда раздался первый крик обвинения против него. Глазами, сверкавшими ненавистью, он искал того, кто испустил этот крик.

Но тем временем тысячи голосов кричали:

– Свободу, свободу, свободу Спартаку!

Невозможно описать чувство, которое испытывал бедный гладиатор. Для него решался вопрос более серьезный, чем сама жизнь, и страшная тревога отражалась в этот момент на его бледном лице. Движение мускулов и блеск глаз ясно обнаруживали борьбу между страхом и надеждой. И этот человек, сражавшийся полтора часа со смертью, не испытавший ни на миг слабости и не отчаявшийся в своем спасении, оставшись один против четырех противников, этот человек, убивший двенадцать или пятнадцать своих товарищей по несчастью, не обнаружив ни малейшего признака страха, – этот человек почувствовал, что колени под ним подгибаются, и, чтобы не упасть без чувств среди цирка, он оперся о плечи одного из лорариев, пришедших для очистки арены от трупов.

– Свободу, свободу!.. – продолжала кричать толпа.

– Он ее действительно достоин, – сказал Катилина на ухо Сулле.

– И он будет ее достоин! – воскликнула Валерия, которой Сулла в эту минуту восхищенно любовался.

– Хорошо, – сказал Сулла, вопросительно смотря в глаза Валерии, которые, казалось, с нежностью, любовью и состраданием молили о милости гладиатору, – хорошо… пусть будет так!..

И Сулла движением головы дал знак согласия. Спартак стал свободным под шумные рукоплескания зрителей.

– Ты свободен, – сказал лорарий Спартаку. – Сулла тебе даровал свободу.

Спартак не отвечал и не двигался. Глаза его были закрыты, и он не хотел их открывать, боясь, как бы не исчезла та сладкая греза, которую он лелеял и в осуществление которой он не решался поверить.

– Своей храбростью ты разорил меня, злодей! – пробормотал чей-то голос над ухом гладиатора.

При этих словах Спартак очнулся, открыл глаза и посмотрел на ланисту Акциана. Действительно, последний пришел с лорариями на арену, чтобы поздравить Спартака, так как еще думал, что Спартак останется его собственностью. Но теперь он уже проклинал храбрость Спартака. По его мнению, глупая жалость народа и неуместное великодушие Суллы украли у него двенадцать тысяч сестерций.

Слова ланисты убедили фракийца в том, что он не грезит: он поднялся во всем величии своего гигантского роста, поклонился сначала Сулле, затем народу и через дверь темницы ушел с арены под новый взрыв аплодисментов толпы.

– Нет, не боги создали все вещи, – говорил в эту минуту Тит Лукреций Кар, возобновляя продолжительную беседу, которую он вел с маленьким Кассием и юным Гаем Меммием Гемеллом, своим лучшим другом, страстным поклонником литературы, искусства и философии. Ему Лукреций посвятил впоследствии свою поэму «О природе вещей», которую он уже в это время задумал.

– А кто же создал мир? – спросил Кассий.

– Вечное движение материи и сочетание невидимых молекулярных тел. Ты видишь на земле и на небе массу возникающих тел и, не понимая скрытых производящих причин, считаешь, что их создали боги. Ничто не могло и не сможет никогда произойти из ничего.

– А как же Юпитер, Юнона, Сатурн?.. – спросил ошеломленный Кассий, находивший большое удовольствие в беседе с Лукрецием.

– Это создания человеческого невежества и человеческого страха. Я познакомлю тебя, милый мальчик, с учением, единственно верным, учением великого Эпикура, который, не страшась ни гремящего неба, ни землетрясений, наводящих ужас на землю, ни могущества богов и их воображаемых молний, среди препятствий, которые ему ставили закоренелые людские предрассудки, с нечеловеческим мужеством осмелился проникнуть в наиболее сокровенные тайны природы и таким образом открыл происхождение и причину вещей.

В эту минуту воспитатель Кассия, напомнив последнему, что отец приказал ему вернуться домой прежде, чем стемнеет, стал убеждать его уйти из цирка. Мальчик согласился и встал; за ним поднялись Лукреций и Меммий. Они пошли через ряды скамеек, направляясь к находящемуся недалеко от них выходу. Но чтобы дойти до него, Кассий и его друзья должны были пройти мимо места, где сидел сын Суллы Фауст, перед которым стоял, ласково беседуя с ним, Помпей Великий, ушедший с оппидума, чтобы повидаться со знакомыми матронами и друзьями.

Заметив его, Кассий остановился и сказал, обращаясь к Фаусту:

– Я хотел бы, чтобы ты, Фауст, перед столь знаменитым гражданином, как Помпей Великий, повторил безумные слова, произнесенные тобою третьего дня в школе, а именно что твой отец хорошо поступил, отняв свободу у римлян и сделавшись тираном нашего отечества; я хотел бы этого потому, что как я тебе третьего дня расшиб лицо кулаками, следы которых еще теперь ты носишь, так и теперь, в его присутствии, я побил бы тебя еще раз.

Напрасно искали бы мы в наше время, среди худосочных и тщедушных взрослых людей, которыми так богат наш век, слов и поступков стального закала, свойственных этому двенадцатилетнему мальчику.

Кассий тщетно ожидал ответа от Фауста. Тот склонил голову перед удивительным мужеством мальчика, который из пламенной любви к свободе, согревавшей его крепкую грудь, не побоялся бить и ругать сына властителя Рима.

И Кассий, почтительно поклонившись Помпею, ушел из цирка с Меммием, Лукрецием и воспитателем.

В это же время из ряда, что находился над Воротами смерти, встал со своего места молодой человек лет двадцати шести. Он был одет в более длинную, чем обычно, тогу, чтобы скрыть свои чрезмерно худые ноги. Вместе с тем он выделялся высоким ростом и обладал величественной, внушающей уважение внешностью, несмотря на нежное, болезненное лицо. Молодой человек попрощался с сидевшей рядом с ним матроной, окруженной юными патрициями и изящными щеголями.

– Прощай, Галерия, – сказал он, целуя руку этой очень красивой молодой женщины.

– Прощай, Марк Туллий, – ответила молодая женщина, – и помни, что я тебя жду послезавтра в театре Аполлона на представление «Электры» Софокла с моим участием.

– Я буду там, будь уверена.

– Будь здоров, прощай, Туллий! – воскликнули сразу много голосов.

– Прощай, Цицерон, – пожимая руку молодого человека, сказал красивый мужчина лет пятидесяти пяти, очень серьезный, с мягкими манерами, нарумяненный и надушенный.

– Да покровительствует тебе Талия, искуснейший Эзоп, – ответил Цицерон, пожимая руку великого актера.

Приблизившись к очень красивому человеку лет сорока, сидевшему на скамейке близ Галерии, Цицерон протянул руку и сказал:

– Пусть реют над тобой девять муз, неподражаемый Квинт Росций, мой любимый друг.

Цицерон тихо и вежливо пробирался среди толпы, усеявшей скамьи, направляясь к месту, где близ Триумфальных ворот сидели два внука Марка Порция Катона Цензора.

В группе зрителей, от которой ушел двадцатишестилетний Марк Туллий Цицерон, были: двадцатитрехлетняя Галерия Эмболария – очень красивая даровитая артистка, исполнявшая только трагические роли; пятидесятипятилетний, всегда разодетый и нарумяненный великий трагик Эзоп и его соперник Квинт Росций – стяжавший себе бессмертную славу артист, от игры которого плакали, смеялись, трепетали все граждане Рима. Ему-то, уходя, и послал свой сердечный привет Цицерон.

Росцию было немногим более сорока лет. Он был в расцвете своих сил и гения и был уже очень богат. Его настолько любили в Риме, что все самые выдающиеся граждане гордились дружбой с ним. Сулла, Гортензий, Цицерон, Помпей, Лукулл, Квинт Цецилий Метелл Пий, Сервилий Ватия Исаврик, Марк Красс, Г. Скрибониан Курион, П. Корнелий Сципион Азиатский наперерыв старались залучить его к себе; они восторгались им, ласкали его и превозносили его не только как искуснейшего артиста, но и как превосходного человека, и этот восторженный энтузиазм был тем более удивителен, что он глубоко захватывал мужей столь великих и превосходящих простой народ душой и умом.

Вокруг трех знаменитых артистов сгруппировались все второстепенные светила артистической плеяды, привлекавшей в эти дни население Рима, которое огромными толпами валило в театры, чтоб наслаждаться трагедиями Эсхила, Софокла, Еврипида и Пакувия и комедиями Аристофана, Менандра, Филемона и Плавта.

Эмболарию, Эзопа, Росция и их товарищей по искусству окружала толпа назойливых волокит, пошлых тунеядцев, страстно жаждавших, чтобы на них показывали пальцами, побуждаемых глупым тщеславием, модой, праздностью и надеждой испытать какое-нибудь новое сильное ощущение.

Впрочем, до чего доходило в это время в Риме преклонение перед артистами театра, можно легко заключить по тем сказочным гонорарам, которые они получали, и по тем богатствам, которые они накопляли; достаточно указать, что Росций получал тысячу денариев за выход, а в год сто сорок шесть тысяч денариев.

Марк Туллий Цицерон, пройдя ряды, отделявшие его от Катона и Цепиона, подошел к ним и после сердечного приветствия сел между ними и начал беседовать с Катоном, к которому питал весьма глубокую симпатию.

Марку Туллию Цицерону во время нашего рассказа, как мы уже сказали, было двадцать шесть лет; он был красив и высок ростом, несмотря на слабое и болезненное телосложение. На слишком длинной шее возвышалась мужественная голова с резкими и сильными очертаниями; очень широкий лоб вполне соответствовал его могучему уму; лицо отличалось правильными чертами; брови были очень густые и растрепанные, и из-под них слабо блестели большие зрачки близоруких глаз. На его губах идеальной формы почти всегда блуждала улыбка, часто ироническая, но всегда, даже в самой иронии, полная мягкой доброты.

Одаренный проницательнейшим умом, поразительной памятью и врожденным красноречием, он усидчивым, страстным и упорным трудом достиг к двадцати шести годам огромной славы и как философ, и как оратор, и как известнейший, всегда срывающий аплодисменты поэт.

Поэзию он изучил еще мальчиком у греческого поэта Архия, которого впоследствии защищал в одной из своих знаменитых речей. Архий был известен своим талантом и добродетелями и в это время жил в доме Лукулла, великого Лукулла, одержавшего впоследствии победу над Митридатом и Тиграном[26]. Архий, обучая поэзии сыновей Лукулла, в то же время имел открытую публичную школу в Риме, которую посещали юные патриции, желавшие учиться. Этот Архий ко времени, с которого начинается наша повесть, сочинил и опубликовал поэму «О войне с кимврами»; в ней он восхвалял подвиги доблестного Гая Мария, первого и единственного среди римлян времен республики, семь раз подряд избиравшегося в консулы. Славные подвиги Гая Мария, помимо того, что доставили ему триумф над Югуртой, спасли республику от страшного натиска тевтонов и кимвров и дали ему по заслугам прозвание третьего основателя Рима.