Призрак Ленни

«Не было этого»

Если бы у меня было меньше женщин, чем было – ничего бы этого не было. И не сидел бы я сейчас ночью на кухне, пытаясь успокоиться и понять, что это было.

Ночная тишина действует на меня хорошо, но не сразу. Мне нужно минут сорок, чтобы ум успокоился. Тогда вместо мыслей – этого мусора впечатлений, скопившегося за день, я начинаю видеть свои глубокие эмоции. Именно они, упрятанные под несколько слоев незначительных, но шумных дневных переживаний, и порождают потоки мыслей. Иногда говорят, что мысль – всему основа. Это не так. Уберите одну, глубоко спрятанную, эмоцию, и миллионы мыслей угаснут, оставив после себя лишь досаду – надо же, я думал, что мысли представляют из себя нечто ценное, а они лишь мусор, порожденный неосознанной глубиной.

Прошли положенные сорок минут. Добавив к тишине темноту, я ждал. Казалось бы, все готово к тому, что я сейчас начну понимать, что же все-таки произошло прошлой ночью. Слабый и редкий ночной свет чужих окон, нечаянно проникший сквозь плотные шторы, не мог сильно повредить моему ожиданию, скорее наоборот – было не так жутко. А вот тускло светящиеся фосфорные стрелки часов «Три дракона», стоящих на кухонном столе, отнюдь не добавляли радости. Я привстал и отвернул циферблат в сторону. Прекрасно, теперь это обычная постсоветская кухня, и никакой мистики.

Вот вопрос – была ли это мистика, или у Ленни просто поехала крыша?

Ленни – это моя жена, но она не знает, что я зову ее «Ленни». Если бы я решился так назвать ее вслух, помер бы от страха… возможно, именно так я и сделаю, кстати.

Клац! Долбаные китайцы! В космос летают, а часы делать не научились! Когда эти «Три дракона» неожиданно щелкают, как старые ходики перед боем, я со стула валюсь. Что там может так клацать? В них обычная батарейка «два а», габаритами с дамский пальчик. Там на полклаца энергии не наберется, но в этой траурной темноте явно еще какая-то сила входит в часы, и пружинки внутри оживают, чтобы напугать меня, как ребенка.

Я встал, пытаясь посмеяться над самим собой, но не получилось. Смех не шел. Тогда я без смеха взял в руки часы, перевернул их задней стороной вниз и потряс. Потрясающе потряс! Стало совсем неуютно, потому что фосфоресцирующая морда часов задергалась в моей левой руке, как кот, которому я решил свернуть голову. Наверное, другой рукой я его придушил слегка, раз он молчит. Ощущая, что носки намокли от пота, я продолжал трясти дешевых «драконов», и крышечка отсека для батарейки ожидаемо упала на стол. Еще бы, я ведь сам добил эту крышечку, когда она треснула, и заклеил прозрачным скотчем. Я еще раз тряхнул часы. Неприкрытая теперь батарейка шевельнулась, выскочила из корпуса часов, и полетела вслед за крышечкой. Только у нее не вышло упасть на стол, она пролетела до самого пола, попрыгала немного, борясь с гравитацией, и проиграла по полной – утихла, стала трупом батарейки.

Если я сейчас грохнусь от подступающей жути, тоже недолго попрыгаю. Без этих дурацких, но светящихся, стрелок стало совсем темно и неуютно. Сдаюсь. Ватными лапами, как плюшевый мишка переросток, я сделал пару шагов, дотянулся до выключателя и дал свет. Теплая желтая лампочка явно была наготове, и моментально вспыхнула, получив команду. И зачем я терпел битый час в темноте, пугая себя самого, вот вопрос. Господи, как хорошо-то! Что такое «хорошо» понимаешь, если только что было «плохо». А когда было «плохо», думал, что это еще «более-менее». На кой ляд мне такое «более-менее», если я чуть в штаны не надул.

Ласково погладив, я отблагодарил выключатель, и снова опустился на стул. Прислушался к мыслям – их, в общем-то, не было, и я понял, что сорок минут ожидания тишины, пусть в страхе, все-таки не прошли даром. Итак, что мы имеем с гуся… Повспоминаем.

Вчера ночью я лежал в постели, законно ожидая приближение сна. Жена Ленни копошилась в ванной. Она любит… любила так делать. Странно, почему мне проще думать о ней в прошедшем времени? Может, она больше и не придет? А вчера пришла, как только я задремал, лежа в постели. Лежал в знакомом всем мужикам состоянии, когда вроде и спать хочется, и копошение женщины где-то поблизости дает повод не спать – мало ли что. К счастью, задремал я не сильно, потому что успел открыть глаза, почуяв дыхание Ленни. Она опустилась на меня сверху, дышала мне прямо в лицо, это было неприятно и тяжело. В последний раз я ощущал такое дыхание, когда занимался борьбой, лет десять назад, не меньше. Скрутишься в кем-нибудь в бараний рог, стараясь не попасть под незаконное удушение, а твой партнер, он же соперник, сопит на тебя всей мордой, как бык. О, точно – «соперник» от слова «сопеть».

Ленни, коротышка и малявка по жизни, оказалась вдруг невероятно тяжелой, и дышала, как мужик, готовый свернуть мне шею. Но это громкое сопение меня и спасло. Я открыл глаза, и увидел воплощенную в человеческое мясо ненависть. Одной рукой ненависть опиралась на мою грудь, а другой занесла над ней нож. Помню, я успел еще подумать – зачем в грудь, шея же тоньше – и автоматом перехватил зависшую над собой руку.

– Ты чего? – завопил я, как ребенок.

Дети всегда так орут, заранее обиженные на несправедливость. И эта обида придает им невероятную силу.

Но у Ленни тоже оказалась в руках дикая сила. Я схватил Ленни за запястье, но она принялась вращать ножиком, длинным, как шпага, и я понял, что острие сейчас меня все-таки заденет. Ленни сидела на мне сверху, но она была маленькая, ниже меня на полторы головы. Раз ты такая легкая, так чего же ты такая тяжелая! Она молча сопела и пыталась выпростать руку с ножом. Другой рукой она тянулась ко мне, и я принялся ловить эту руку в воздухе. Всё это происходило очень спокойно, без резких движений. Ленни спокойно пыталась меня зарезать, будто рассчитала заранее все мои варианты сопротивления: и то, что я ее за руки ловить буду, и мои детские вопли. Хорошо, что в такие минуты у человека отключается ум, и начинает работать какая-то автономная система борьбы за живучесть, как у корабля. Я все-таки поймал другую руку, не отпуская ту, что с ножом. Ленни стало труднее держаться на мне, и, пытаясь сохранить равновесие, она наклонилась. Теперь я мог увидеть ее лицо. Это было не ее лицо. Она выглядела лет на двадцать старше, и улыбалась, как сатана, наконец-то получивший долгожданную душу. Она знала, что мое сопротивление бесполезно. Я понял, что или буду бороться, или сдохну. Сил оставалось только на звук, поэтому я зарычал в ее морду. Ленни отшатнулась. А я начал прыгать на кровати, словно пытался сбросить запутавшееся одеяло. Это были какие-то движения из детства, давно забытые, но всплывшие в сознании, когда пришла беда. Ленни торчала на мне, как ковбой на быке, с заледеневшей в воздухе правой рукой – настолько сильно я сжимал эту руку с ножом. Ее левая и моя правая крутились в танце, как Нео в «Матрице». В какой-то момент стало ясно, что мои силы заканчиваются. Я напрягся до боли в животе, прыгнул всем корпусом вверх, и сел на кровати, скинув эту сумасшедшую на пол.

– Ты чего, дура! – крикнул я, вставая с кровати.

Морда у Ленни была перекошена, нечеловеческая какая-то морда. Я смахнул одеяло и встал, но Ленни меня не дождалась. Вскочила, не оглядываясь, и сбежала. Зачем-то мне срочно понадобились тапочки, и я принялся шарить ногами по полу, как балерун, берущий разбег. Пока нашел эти дурацкие тапочки, Ленни успела щелкнуть замком в своей комнате. Живем мы в «трешке», поэтому у каждого есть конура.

Добравшись до ее двери, я попробовал отворить – заперто.

– Эй, – позвал я ее, – что с тобой?

Стоит ли говорить, что я простоял в трусах и тапочках еще какое-то время, но так и не услышал ответа? Постоял, потом сходил в туалет и поплелся в спальню. Разумеется, запер дверь, и даже стулом подпер изнутри. Как герой, все-таки заснул часа через полтора.

Утром Ленни оказалась на кухне, вот на этой самой, раньше меня.

– Доброе утро, – сказал я, – У тебя что, крыша поехала? Ты чего с ножиком на меня прыгала?

Она поглядела на меня, снова на секунду показав ту вчерашнюю морду, и по слогам произнесла:

– Не-бы-ло-э-то-го! Ты понял? Не-бы-ло.

Вид у нее был такой, будто полчаса назад в коридоре суда она сказала мне, что «было», а сейчас, перед судьей, говорит, что «не было», и при этом на меня смотрит, ухмыляясь – а ты что думал, что я признаюсь сейчас?

После завтрака, который я сделал себе сам, она ушла.

Варианты

Любил ли я Ленни? Конечно, нет. Изменял ли я ей? Конечно, да. Она была старше меня на десять лет, я женился на ней по глупости, поверив в то, что она залетела. Каждый день думал о том, чтобы разбежаться, да по мягкотелости своей все тупил и тупил.

Сейчас, когда я вытряс из «Трех драконов» душу и врубил свет, почему бы не потрещать о жизни? Скоро рассвет, Ленни вчера утром свинтила, замки на дверях хорошие. Особенно хороши они тем, что ключи Ленни остались в прихожей. Моей прихожей.

Черт, до чего же все-таки жутко… Просидел полночи на кухне, обманывая себя, мол, жду откровений. Жду всплытия из глубин подсознания некой сокрытой правды, требующей ночи и тишины. А на самом деле продрожал все время, как обоссавшийся на холоде первоклашка, и продолжаю дрожать. Даже хочется пойти проверить, действительно ли ключи на месте, или мне показалось.

Тревожность убирается или действием, или сменой идентичности. Лучше, конечно, второе, но на это нет времени. Я встал, и пошел в прихожую, по пути зажигая свет. В спине все равно холодело, даже со светом. Холодело не от ножа, а от морды. Неужели я и запомню ее такой? Право, не хотелось бы. Она не может просто так уйти, здесь ее шмотки, кое-какая денежка, паспорт – я проверил. Куда в наши дни человеку без паспорта, даже если он сатана? Вон, даже дроны уже регистрируют, метлу тем более потребуют оснастить госномерами.

Её ключи были на месте. Я сам прикрутил эту полочку с гравировкой «keys», там были три крючка – мой, Ленни, и один запасной, пустой. Негласно считалось, что там будет вешать ключики наш ребенок… слава Богу, уже не будет. Даже если она придет за паспортом и трусами, выдам в форточку, несмотря на четвертый этаж. До четвертого метла долетает. Могу и просто выбросить, на асфальт.

Я представил, как трусы Ленни парят в воздухе, а потом из них выпадает паспорт, и прямиком в открытый канализационный люк. Ну и лезь сама за ними, психическая.

Тут мелькнуло, что она могла сделать копию ключей, чтобы усыпить мою бдительность. И когда я расслаблюсь, она прорвется в блиндаж и отпилит-таки мою голову. Тихо порадовавшись подступавшей паранойе, я проверил дверь, успокаивающе сказал себе «окей», и отступил вглубь оборонительного района. На улицу рано, в постель страшно, в холодильник не хочется. Ну, иногда лучше делать то, что не хочется, чем то, что страшно или не вовремя.

Вздохнув, я сунул нос в холодильник. Весьма кстати, что в холодильнике не оказалось замороженной головы Ленни. Но будь она там, я бы не удивился. Просто обделался бы, и упал без сознания.

И вот тут-то из-за шторы показалась бы Ленни, без головы. Достала бы, ухмыляясь, тот длинный нож… Чем ухмыляясь? Голова ухмылялась бы отдельно, в холодильнике. Кстати, а где нож?

Я вообще не помню у нас такого ножа. Прошлой ночью он показался мне ятаганом. Это слово не так надо писать. Надо писать я-то-ган, имея в виду, что «ган» по-английски оружие. Тогда получается, что нож говорит «я-то оружие, а вот ты кто?»

Я-то кто… Я никто, я вообще сейчас в отпуске. Работаю в офисе, стрелять не умею – но не трус. А сейчас я просто человек, сунувший нос в холодильник. Я совсем не «ган». Я «ботаник». Не машина для убийств, не служил в спецназе ГРУ и даже, если честно, не до коста мозгей патриот. Э-э, не до моста костей, я хотел сказать. Кстати, насчет костей… Мост костей – это из ужастика. Старый деревянный мост, трещащий то ли ветхими досками, то ли костями, разбросанными там и сям. А вдоль дороги мертвые с косами стоят – и тишина. Разумеется, среди мертвых и Ленни, как без нее.

Сейчас чертовщина начнет мерещиться, не иначе. И впрямь хорошо, что холодильник нынче без мяса, без мороженой трупятинки. Очередное наше поветрие с правильным питанием сыграло в плюс… черт, снова «наше». Да не «наше» оно уже никакое, разве не ясно!

О! Оказывается, если начать слегка психовать, но становится не так жутко. Теперь у меня целый арсенал приемчиков, чтобы не навалить в штаны: включенный свет, шуточки юмора, жратва и легкий псих. Могу выбирать. Надо позвонить на городское телевидение, дать совет дикторше, чтобы говорила после каждого выпуска новостей:

– Ну вот, дорогие телезрители, вы посмотрели новости, а теперь можете выбирать: или врубите все лампочки, и не дрожите; или поставьте концерт Задорнова на «ютубе»… впрочем, можете просто друг над другом поржать; еще можете тупо сгонять в холодильник, набить рот вчерашним харчем и задавить послевкусие от новостей. А кому совсем в лом, то психаните на здоровье, поорите, подеритесь. Кстати, выпуск новостей представляли Городские курсы русского мата. Ругайтесь – и облегчайтесь! С вами была Даша Иванова.

Или как там её.

Аккуратно затворив холодильник, я подумал, что можно было бы и неаккуратно – долбануть дверцей, чтобы хрустнула. Но это тоже вариант «психануть», ничего оригинального. Так что, пока лишь четыре.

Откуда в ее крохотном тельце взялось столько силы? Я ведь на самом деле испугался, когда это все начало происходить. Снова всплыла та картинка, но я решил ей не сопротивляться – пусть всплывает, ей еще сто раз всплывать. Я такой: все кручу и кручу в башке: замыливаю, пока не замылю. Наверное, мне надо замылить и эту ночную борьбу.

Даже не вспомню, какой частью тела напрячься пришлось, чтобы скинуть ее с себя на пол. Руки-то были под одеялом.

Похихикал, вспомнив, где она сидела, на какой конкретно части меня. А что, я мужичок ничего, оказывается.

Вновь и вновь лезли в голову похожие мысли: то воспоминания, то фантазии. Что было бы, не сбрось я ее, или не открой глаза вовремя? Неужели эта дура зарезала бы меня, как свинью?

И вообще, почему я еще не позвонил в дурку?

Потому что «не-бы-ло-э-то-го». Я ничего не докажу, сие понятно и ежу. Только окончательно сожгу все мосты к возможному примирению… какое еще примирение! Ты что, парень, с дуба рухнул? Тебя прикончить пытались, а ты мириться собрался.

Наверное, где-то в глубине души еще была крохотная мыслишка – а не привиделось ли тебе всё это, парень? Может, и не было ничего? «Не-бы-ло».

А может – это нормально, когда вот так? У кого бы спросить… Набрать сейчас дурку, или полицию, а они скажут: «да у всех так, причем каждую ночь».

Короче, устал я от этих мыслей. Каша в башке, сырая. Как для свиньи, в самом деле – отбросов полно, а варить неохота. Несварение мыслей получается. А с глубинной эмоцией все понятно – это страх. Его сразу и не забыть, и не зажрать.

Но тут вмешался Бог, приоткрыл солнышко на горизонте. Я подошел ближе к окну – светало. Четвертый этаж не особенно близок в небу, но даже с его высоты рассвет кажется ближе. Скоро он разгорится, растопит страх, и я что-нибудь смогу сделать. А то весь прошлый день прошел в какой-то одури. Словно что-то умерло, и никак не привыкнуть, что его больше не будет. Не умерло – сдохло.

Ну, раз солнышко само просится в душу, придется впустить.

Я оделся, обулся, кинул взгляд на прихожую – дом, это все-таки мой дом. Кроме меня, никто не разрулит произошедшего. Пойду, глотну солнышка, и начну разруливать.

На свежем воздухе голова успокоилась. Вместо каши в голове зажурчало, иначе не скажешь. Зажурчало газировкой с пузырьками. Ах, как же ты прекрасен, дорогой друг отходняк! Я шел, наслаждаясь новыми переживаниями – воздухом, солнцем, молодой росой на траве. К счастью, Сиреченск – город зеленый. За эти годы у нас ничего не срубили, потому что центр города совсем исторический, там новострой воткнуть некуда, а вокруг города строить нет смысла, потому что город толком не растет. У нас не было и нет «градообразующих предприятий», мы не моногород, мы вообще непонятно что. Население не растет, новое жилье почти не нужно, а молодежь предпочитает скорее свинтить в столицу, нежели брать ипотеку здесь, впрягаясь на тридцать лет. Вообще непонятно, на чем банки у нас зарабатывают.

Мимо солидно прошлепала поливалка. Старый киношный «ЗИЛ», с бочкой на горбу и протекающей трубой под передним бампером, покатил туда, откуда я шел, оставляя за собой след от сочащейся из-под морды струи. Ясное дело, едет ко мне домой, смыть накопившееся. А я-то понапридумывал – и полицию, и дурку, и чертей. Родной город, в лице коммунальных служб, позаботился лучше – вызвал поливалку. Пусть омоет, так сказать, прошлое.

Впервые мне стало понятно, куда уходят налоги, и я даже порадовался. Спасибо, мэр, в следующий раз снова опущу твое светлое имя в урну.

А сейчас мне приятно идти чистой улицей, и думать о том, чем я нынче займусь.

Пирожок

Но сначала кое-что о юбке. Мне под юбкой хорошо. Это место имеет кучу преимуществ по сравнению со многими другими местами. Больше всего меня радует, что здесь средненько. Это напоминает мне срединный путь Будды.

Я сказал, что здесь хорошо, и тут же заявляю, что средненько. Сейчас объяснюсь. Средненько – не в смысле «кое как», а в смысле «между». И не надо хихикать на «между», я не то имею в виду. Я имею в виду, что «между» – это по-середине. Для особенно средних умов придется привести пару примеров.

Здесь тепло, как в Калифорнии, но не так жарко, как в Долине Смерти. Здесь бывает ветерок, легкий и ласковый, но не припомню, чтобы налетел ураган. Здесь тихо, но не как в сурдокамере, где космонавтов испытывают на стресс. Здесь уединенно, но не одиноко: это вроде отдельной комнаты для важных персон в ресторане – ты вроде бы и не один, и один. И кормят здесь похоже: не то, чтобы всегда накрыто, но по заказу принесут почти всё. Здесь надежно, и здесь я вполне защищен – но юбка все-таки не бетонный забор. Скорее, деревенский частокол, сквозь который полосами пробивается внешняя жизнь, падкая на сюрпризы. Здесь, как под парусами, сплошная романтика. Синие гребни волн и белые плавники акул, фонтанчики китов и перископы грозных атомоходов. Приличная, уважающая себя, романтика чревата штормами, цингой и разлукой. Но где-то в трюме стучит клапанами движок, готовый все-таки вывезти, «если что».

Здесь всё хорошо, потому что это срединный путь. Однако, даже срединный путь куда-то ведет, и рано или поздно обязан закончиться. В последнее время есть у меня предчувствие, что и мой срединный путь вскоре упрётся в финиш.

Меня зовут Виктор, мне тридцать лет. Я, похоже, еще женат. Но юбка, под которой мне хорошо – это мамина юбка. Сразу стало понятно про срединный путь, да?

То, что мне там хорошо – это проблема. Это меня и волнует, и не волнует. Волнует, потому что я толком не знаю, как проблему решать. Не волнует, потому что я все-таки Виктор, сиречь, «победитель». Кстати, живу я всю жизнь в Сиреченске, городе провинциальном, в меру достославном и давшем стране пару-тройку имен, окопавшихся в Википедии.

Но особенно меня воодушевляет собственная честность. Говорят, что самое страшное – это врать себе. Другому человеку иногда можно. Например, можно соврать фашисту – пусть не в том лесу партизанов ищет. А вот себе врать нельзя. Я отношусь к тому нечастому типу людей, которые себе не врут, а если и врут ненароком, то вскоре это замечают, и перестают врать.

Поскольку я себе не вру, то честно знаю, что я маменькин сыночек. Так получилось. Но я преувеличиваю, так себя обзывая. Я не слишком маменькин, я просто чуток уперся… в юбку. Мне здесь хорошо, но тесно. Мне хочется в мир.

Вы знаете, как устроен мир? Сейчас объясню. Допустим, в детстве у вас были папа, мама и бабушка. Добрая мама занимала семьдесят процентов вашего мира, двадцать занимала теплая бабушка и остальной червонец пришелся на в меру требовательного отца. Когда вы подросли, в вашем мире изрядно прибавилось человеков, но процентовочка всегда остается прежней: семьдесят процентов безнадежных добряков, то есть мам, двадцать процентов теплых заботиков, напоминающих родную бабусю, и десятая часть мира состоит из тех, кто к вам более суров, скажем так. Детский слепок мира следует с нами всю дорогу, и мы неосознанно творим жизнь, сверяясь с тем слепком. Кого-то притягиваем, кого-то отталкиваем, полагая при этом, что это делает Бог. Тут все зависит от нашего бэкграунда, кто чего поначитался: кому Бог всё творит, кому карма, кому судьба…

А все дело лишь в маминых пирожках. Горячих, сытных и, самое главное, предложенных вовремя. Кто еще нам такое предложит, когда мы совсем подросли? Мы же неосознанно их ищем всю жизнь, пирожки эти мамины.

Кстати, я не люблю слово «пирожок».

О, пардон, я обязан предупредить. Дальше читать нельзя, если вам меньше восемнадцати. Если формально, по паспорту, вам больше, но вы не можете с самим собой поговорить о чем-угодно, то дальше тоже нельзя: здесь биологическое расходится с формальным. Там потом еще другие «нельзя» будут, но я постараюсь выставлять вовремя бакены и флажки, чтобы вам не пришлось заплывать и блудить. Но если я чего пропущу, и вам ненароком взблуднётся – не обессудьте, флажок был, сами прозевали.

Итак, я не люблю слово «пирожок». Вернее, очень люблю, но смущаюсь. Поскольку я человек робкий, то «не любить» и «смущаться» для меня синонимы. Это смущение я впервые испытал, слушая классе в первом безобидный, вполне детский, анекдот от одноклассника. Были такие анекдоты, на которых мы все взрослели, зачастую переживая первый, пока виртуальный, половой акт.

«Показывает маленький мальчик маме на одно место, и спрашивает:

– Мама, а что это у тебя такое?

Мама смутилась, подумала, и говорит:

– Это у меня дорожка.

А вечером папа с мальчиком пошли в баню, и там мальчик у папы спрашивает:

– Папа, а папа, что это у тебя такое?

Папа думал, думал, и придумал.

– Это, – говорит, – паровоз.

Вечером собрались все пить чай, мальчик и говорит:

– Папа! Мама! А я стишок сочинил!

Родители обрадовались, поставили мальчика на стульчик, радуются.

Мальчик залез на стульчик, и говорит:

– Как по маминой дорожке, ехал папин паровоз!»

Да, подобные анекдотики стимулировали взрослогенез у моего поколения… не у всех, согласен. Но с тех детских пор слова «паровоз» и «дорожка» меня смешили. Например, отъезжаем всей семьей в отпуск на юг, бабушка и командует:

– Присядем на дорожку!

Тут я хохотну в трубочку, или, как тогда говорили – прысну, а бабуся давай наезжать:

– Положено! Раньше всегда присаживались на дорожку! Молодежь пошла…

Бабушка уже давно отошла к царю нашему небесному, а я каждый раз, как меня присаживают на дорожку, не могу не поржать – это что ж за дорожка такая снова случилась.

Или вот это, широко известное, про паровоз:

– Постой, паровоз, не стучите, колеса

Кондуктор, нажми на тормоза.

Меня засосала опасная трясина…

И так далее. Согласитесь, в свете моего сакрального отношения к словам «паровоз» и «дорожка», эта песенка приобретает совершенно иной смысл. И дядя кондуктор, шалунишка эдакий, выглядит в ней не только командиром начальником, но и вполне себе ловеласом. Ну, это я так вижу. Я свое видение не навязываю.

Что-то я отвлекся от пирожка. Итак, пирожок. Наверняка вы уже догадались, что я называю «пирожком». Я не виноват, что у лучшей части человечества это похоже на пирожок. Так вот: говоря о пирожке, я не всегда имею в виду то, о чем вы сейчас подумали. Я имею в виду обычный съедобный пирожок. Говоря о нем, я говорю о спокойствии детства, о тепле маминых рук, о радости лета, о беззаботности и тишине. О том, что те самые пирожки из детства определяют направление нашего поиска счастья.

И вот вчера… да-да, именно вчера, я вдруг осознал, что эта предопределенность отравляет всю мою жизнь.

Я всю жизнь ищу в других женщинах маму!

Можно подумать, что у других людей это не так. Увы, именно так. И психологи говорят то же самое: мы подыскиваем себе партнеров, напоминающих родителя противоположного пола. Это если кто натурал. Кого подыскивают те, которые другие, я не знаю.

Некоторые психологи уточняют: любви нет, есть попытки завершить детство. И мы выбираем такого партнера, который помогает нам сделать именно это. Джульетта пищала «Ах, моё Ромео!», а ей на самом деле просто надо было закрыть отношения с папочкой. И Шекспир уж закрыл, так закрыл. Нам есть за что ненавидеть психологов, вы не находите? Даже слово «партнер», уже оно само так принижает нашу романтическую любовь! Не муж, не жена, не любимая – партнер, как в настольном теннисе. Шарик туда, шарик сюда… Да за одного этого «партнера» всех психологов надо… даже не знаю, что придумать им в качестве наказания.