Хроники Нордланда: Старый Король

Наконец, все было кончено: одному он вспорол живот, другому отрубил обе кисти и вонзил клинок в грудь, проткнув легкое насквозь. И только третьего пришлось убить сразу, оказался слишком умелым и ловким. Смыв кровь с лица и с оружия, вымыв руки, Лодо поспешил за Кирой.

Кира всего за сутки полностью освоилась в роскошных покоях. Ее любимый Ларс, отмытый, обихоженный, напичканный лекарствами и деликатесами, был уложен в постель самого Драйвера и облеплен примочками, пропитанными целебными отварами и мазями. А Кира принялась хозяйничать. Картину с насилием над эльфийкой она велела стражнику, который согласился ей помочь, снять и поставить подальше, изображением вниз. Барельефы, которые были и здесь, Кира завесила богатой тканью. Статуи, изображающие красивых юношей и греческих богов, Кира реабилитировала: пусть стоят. Окинула покои придирчивым взглядом: красиво. Шикарно. Как и Гор когда-то, девушка искренне считала, что достигла вершины, пика своей жизни, что это самое ее великолепное достижение. Ей просто не хватило бы ни опыта, ни фантазии, чтобы вообразить что-то лучшее. Разве что – если бы можно было хотя бы увидеть своих детей?.. И Кира как раз размышляла об этом, когда в ее – да, теперь уже ее! – покои вошли двое, и один из них, человек с красивым, правильным, хоть и немного бесцветным лицом сказал:

– Сеньорита, вы помните Гора?

Глава пятая: Золотой дракон

Сборы шли полным ходом. Так как, помимо королевы, в путь собрался и его высочество, который не выезжал никуда около двадцати лет, был настоящий аврал. Разумеется, на гребне волны всей этой бури находилась графиня Маскарельская, которая явилась в Хефлинуэлл только что, но уже лучше всех знала, что нужно взять, куда уложить, и кому доверить. Сама она покидать Хефлинуэлл пока не собиралась – нужно же было «присмотреть за мальчиками!». Но проводить все остающиеся в Хефлинуэлле члены семьи и гости убывающих собирались до Разъезжего, в Разъезжем переночевать, и утром проститься с уезжающими и новобрачными, и вернуться в Хефлинуэлл.

Разумеется, самые оживленные и важные сборы происходили в покоях королевы и в Южном Саду. Габи никуда не ехала – ее мать собиралась сначала переговорить с настоятельницей монастыря в Разъезжем, посмотреть, в каких условиях будет содержаться ее дочь, и «окончательно все для себя решить». Разумеется, раз не ехала Габи, то не ехали и ее придворные дамы. Страшно завидуя, они делали вид, что вся эта суета – чушь и бестолковщина, и «смысл – тащиться до Разъезжего и там ночевать всем табором? Идиотки», – дружно проговаривалось час за часом в разных вариациях. Особенно переживали те из дам, кто успел пофлиртовать и даже завязать интрижку с рыцарями из свиты королевы. Теперь они на показ делали скорбные лица и «интересничали», ожидая от партнеров обещаний писать и не забывать. А те, кто все-таки ехал, – Алиса, ее подруги и девушки ее свиты, служанки и прочая обслуга, – заняты были бурными сборами. Служанки и пажи, портнихи – а вдруг что-то порвется или испортится?! – и прочий нужный люд носились туда-сюда, укладывали и снова разбирали, чтобы уложить получше, сундуки и прочие баулы, теряли что-то нужное и с криком и слезами искали, короче, был нормальный ад. На этом фоне Саввишна, которая вновь собралась ехать – нужно же было кормить дюка и его «лапушку» (так Саввишна звала Алису, которую очень полюбила), нормальной едой! – выглядела чудом спокойствия и деловитости. Она без шума, без суеты, без помпы с раннего утра, оставив на кухне кучу выпечки и вкусняшек, собрала свой фургон, нужные припасы, и собралась ехать в Гнездо Ласточки в сопровождении того же мальчишки, что поехал с нею из Валены.

Она уже уселась на козлы рядом с возницей, как появился мастер Ракуш, большой, грузный, усатый, слегка комичный в своей важности. Произнес злорадно, со своим непередаваемым акцентом:

– Уезжаешь, злая женщина?

– Не радуйся, не навсегда. – Отрезала Саввишна.

– Это жаль. – Фыркнул венгр. – Можешь оставаться там, никто скучать не будет.

– Тебя не спрашивала. – Саввишна кокетливо оправила складочки белоснежной сорочки на груди. – Я за дюком, куда он, туда и я. Без меня что он есть-пить-то будет, сердешный? А герцогинюшка, лапушка? Чем ты ее кормил? Травой? Фу! Глаза б мои не видели! Только и знал, что овощей настрогать да яблоки медом полить, да орехов насыпать, а разве она чернавка какая, чтобы так есть?

Венгр выпятил грудь:

– Я готовил лучшие постные блюда! Я готовил для короля Андроша, я готовил…

– Вот этому чмошу и дальше готовь. – Отбрила Саввишна, страшно чем-то довольная.

– Ты злая, злая женщина, злой язык! – Мастер Ракуш топнул ногой. – Я хотел… – От злости акцент его стал сильнее, – я хотел дать тебе рецепт огненного вина, гипокрас, пить герцогу и герцогине, но нет!!! Нет!!!

– Ой, напугал. – Саввишна расправила юбку, уселась поудобнее, величественно кивнула вознице:

– Трогай! – И фургон покатил к воротам Хозяйственного двора.

– Три унции корицы и три унции имбиря. Одна мера испанского нарда. Гвоздика, стручковый перец, трава сыть и орех мускатный. Майоран и кардамон – каждого по четверти унции. Гвинейские зерна и цветки корицы – того и другого по десятой части. – Донеслось из фургона. Венгр фыркнул, дернув усами. Проводил фургон горящим взором черных глаз, потом сдвинул набекрень берет, расправил грудь и сказал сам себе:

– Какая женщина! – И пошел, важничая, прочь.

Воровато озираясь, прошел в покинутую кухню Саввишны, не обращая внимания на прислугу, понюхал воздух, хмыкнул – пахло восхитительно. Взял с блюда пирог с вялеными абрикосами и корицей, попробовал, презрительно сморщился, но быстро доел. Заглянул в упоительно пахнущую закрытую жаровню. Там томились, испуская слюноточивый аромат, яблоки с медово-ореховой начинкой, полупрозрачные, слегка подрумяненные, посыпанные сахарной пудрой. Венгр слышал, что эти яблоки просто обожает новобрачная, очень требовательная к еде, а так же все члены семьи его высочества, включая даже графиню Маскарельскую, тоже весьма и весьма привередливую особу. Подцепил лопаточкой одно яблоко – брать на пробу хоть что-нибудь в присутствии Саввишны он считал ниже своего достоинства, – и унес к себе. Съел у себя все, до последней крупицы сахарной пудры, посидел с закрытыми глазами, наслаждаясь послевкусием.

– Ce femeie! – Прошептал с мечтательной улыбкой. – La una ca ea visez! (Какая женщина! Мне нужно именно такую! Венгр.).

В Рыцарской Башне никакой суеты и беготни не было. Невероятный Альберт Ван Хармен организовал все так, что еще утром все необходимое было уложено, распределено, подписано и уже погружено в возки. И братья, и их друзья-погодки, а так же Гарри, Марк и Кирнан и кое-кто из молодых руссов веселились в Малом Рыцарском зале дружной мужской компанией, так как появляться сейчас в Южном Саду было чревато всяческими осложнениями и ненужными ссорами. В разгар веселья Гэбриэл заметил Альберта, делающего ему какие-то знаки. Дворецкий Рыцарской Башни был непривычно бледен и явно возбужден. Зная его непробиваемую невозмутимость, Гэбриэл тут же, положив руку на плечо брату, который правильно понял его жест, поспешил из зала вслед за Альбертом. В груди заныло от нехорошего предчувствия.

– Милорд! – Альберт показал ему руку, которую до того держал спрятанной. – Случилось страшное.

Рука Альберта была в крови, и Гэбриэл нахмурился:

– Что именно? Кто?..

– Убийство в замке.

– Здесь?! – Изумился Гэбриэл.

– Именно здесь.

– И кто убит?

– Сокольничий его высочества, Оливер Стоун.

– Кем?

– Получается, что мной.

– Что?! – Изумился Гэбриэл. – Как… за что?

– На самом деле это не я. – Твердо произнес Альберт. – Я выяснил, что именно он был тем пажом в Гнезде Ласточки – вы знаете, каким пажом.

Глаза Гэбриэла сузились, но он промолчал, продолжая слушать.

– Я встретился с ним, якобы, чтобы предупредить о неприятной для него ситуации: кастелян Гриб наябедничал госпоже графине на его поведение… намекающее на некое извращение. Но Стоун даже не дослушал меня. Он засмеялся, и сказал, что у него такой покровитель в замке, с которым ничто не страшно, и он не боится ни графини, ни принца, ни черта.

– Так и сказал? – резко спросил Гэбриэл. Альберт кивнул:

– Именно этими самыми словами, милорд. И отправился прочь. Дело было в саду Золотой Башни, в самой его дальней части. Я тоже отправился восвояси, и вдруг услышал, как он зовет меня: «Альберт! Альберт, помоги!». То есть… – Ван Хармен заколебался. – Я не могу поклясться, что слышал именно его голос. Он был взволнованный, искаженный. Я бросился на голос, и увидел его умирающим. Ему перерезали горло. Он открывал и закрывал рот, видно, хотел сказать что-то, но кровь только сильнее текла из горла. – Гэбриэл заметил, что Альберт дрожит, хоть и старается сдержать дрожь. – Рядом валялся нож. – Он показал Гэбриэлу окровавленный сверток. – Это МОЙ нож, милорд. Я искал его, спрашивая несколько слуг. Мы вместе уходили в сад. И это мой нож.

– Ясно. – Гэбриэл нахмурился, соображая. Он отлично знал, что скажет Гарет, до сих пор не доверявший Альберту. Собственно, у него у самого-то есть только мнение Алисы, и больше ничего. Ну, и инстинктивная симпатия к этому человеку.

– Принимая во внимание все обстоятельства, – произнес Ван Хармен, и вид у него был несчастный, – искомое вами лицо может быть только одним человеком в этом замке.

Гэбриэл быстро взглянул на него.

– Почему?

– Потому, – переведя дух, решительно сказал Альберт, – что только он достаточно влиятелен, чтобы его покровительство могло бы спасти Оливера даже от графини. Только он имеет информацию о ваших кольцах, защищающих от яда.

– И ты.

– И я. – Согласился Ван Хармен, побледнев чуть сильнее. – Только он в свое время расследовал прошлое каждого, кто появлялся в замке, и мог узнать всю правду обо мне. Я выяснил – он был другом моего господина, спасшего меня из борделя.

– И кто это?

– А вы… не догадываетесь?

Гэбриэл быстро отвернулся, руки сами собой сжались в кулаки. Да, он догадался. И понял, что без самых веских, просто вопиющих доказательств ни отец, ни Гарет, и никто в Хефлинуэлле в это не поверит. Он сам мог поверить только потому, что не был здесь всю свою жизнь и не был так привязан к этому человеку, не находился в плену магии его преданности.

– Но зачем?.. – Прошептал тихо. – Мотив, Альберт, мотив?!

– Я не знаю. – Ответил Альберт. – Наверное, это может сказать только он сам. Моя жизнь снова в ваших руках, милорд. Ваша воля – закон для меня, я покорюсь любому вашему решению.

– Иди в мои покои. Там тебя не найдут, а найдут – не тронут без моего разрешения. Я подумаю. Я… хорошо подумаю.

Гэбриэл поднялся на наружную стену, долго стоял, глядя на Ригину, Гранствилл, на башню Тополиной Рощи. Случилось страшное… да нет, это еще не самое страшное. Самое страшное – это если все правда. Сердце говорило: правда. Помимо основных доказательств, озвученных Альбертом, Гэбриэл находил сотни мелких зацепочек, в разное время замеченных, но оставленных до поры без внимания. И особенно – взгляд этого человека, которым он встретил Гэбриэла после возвращения из Междуречья. Он улыбался, всячески выражал свою радость, но в глазах стыла ненависть.

Но почему?!! Вот, что оглушало и мучило больше всего. И как узнать правду, как выбить ее из него? Похитить и пытать в тайне от отца и брата?.. Гэбриэл, бездумно обводя взглядом окрестности, вдруг осознал, что стоит на том самом месте, где Кину когда-то показывал ему лавви, сделанную из капельки крови. Озарение пришло мгновенно. Усмехнувшись, Гэбриэл повернулся и пошел в Золотую Башню.

Лодо хотел забрать всех до единого, но смог забрать только четырех девушек из Девичника – все, что осталось, – семерых мальчишек из Конюшни, Януса, Тора и Борея, а так же двух деревенских девочек, старшей из которых было не больше четырнадцати, а младшей и вовсе не было еще десяти – их только что привезли, и они еще не успели пострадать, только сильно были напуганы. Кира машинально успокаивала девочек, и при этом не могла поверить, что в этот раз все получится. То, что Гор жив, и вспомнил о них с Аресом, казалось таким невероятным! И дико жалко было и Лодо, и Шторма – ей казалось, что и их вот-вот убьют на ее глазах. «Только бы девочек не тронули!» – Думалось ей. Четыре девушки из Девичника, среди них беременные Саманта и Марта, и двигались, и ощущали себя, как зомби, не обращая внимания на происходящее. Но и не противились ничему, и инициативы не проявляли, покорно следуя туда, куда вели. Мальчишки же вертелись, сыпали вопросами, пялились на девочек, некоторые норовили потрогать, сунуться в боковые коридоры. Пока Шторм не надавал оплеух и не рявкнул на них, они не успокаивались и отнимали время. Арес – Ларс, – который пока еще чувствовал себя неважно, тем не менее, помог Шторму и Лодо с мальчишками, а Кира взяла под крыло девушек. Шторм быстро шел первым, Лодо замыкал, то и дело приостанавливаясь и прислушиваясь, пока Шторм не сказал:

– Я услышу первым. – И Лодо, напомнив себе, что тот почти эльф, доверился своему напарнику.

Даже он должен был признать, что если бы не Шторм, он не смог бы ни добраться до Садов Мечты, ни вернуться обратно. Полуэльф безошибочно выбирал один из одинаковых коридоров и тоннелей, направление в обширных естественных гротах, заполненных сталактитами и сталагмитами, ступал в водоемы, дна которых было не разглядеть и не угадать – и всегда оказывался прав. И дело было не только в том, что он много раз ходил здесь, но и в эльфийском чутье, позволяющем выбрать безопасный путь.

Между тем, что-то происходило. Первыми, конечно, это заметили эльдары Кира и Шторм. Им показалось, что поверхность под ногами начала мелко дрожать, а где-то далеко позади и внизу зазвучал низкий, но пронзительный, как бычий рев, звук. Немного погодя это почувствовали и полукровки. Наконец, дрожь стала такой, что почувствовали и менее чувствительные кватронцы и люди. Рев стал гулким и угрожающим, грот, по которому они шли в этот момент, сотрясла сильная дрожь, изо всех видимых и невидимых щелей пыхнуло черным, как копоть, и таким же горьким дымом. Деревенские девочки завизжали, младшая упала, на пол попадали и некоторые из мальчишек. И только Шторм и Кира услышали в этот момент погоню – стражники, несколько упырей и каргов. Переглянулись.

– Бегом! – Крикнул Шторм. – Быстро, за мной! – И они побежали. Теперь вперед бежала Кира, так же, как и Шторм, безошибочно чувствуя, где ждет спасение, а Шторм пропустил всех и пристроился рядом с Лодо.

– Долго еще? – Быстро спросил Лодо.

– Нет! – Так же быстро отвечал Шторм. – Спустимся сейчас вон туда, и видно море будет.

Лодо оглянулся, оценил обстановку. Он уже видел внизу обширную пещеру, в которой стояли какие-то ящики и лежали какие-то тюки. Здесь драться с превосходящими силами, не допуская потерь среди детей, будет невозможно. Он остановился.

– Ты что?! – Изумился Шторм.

– Я должен спасти этих детей. – Сказал Лодо. – Любой ценой. Я вернусь, пока не поздно, в тот туннель, там у меня будет возможность надолго их задержать, кто бы они ни были.

– Лучше я останусь! – Возразил Шторм. – А ты беги!

– Нет. – Лодо крепко взял его за плечо. – Я лучший боец, чем ты. Ты просто погибнешь, и все, и все будет зря и напрасно. Держи. – Он дал ему перстень. – Доберешься до моего дома в Гранствилле, отдашь его Горгону и расскажешь все. Он поможет связаться с сеньором Хлорингом.

– Я не хочу! – Воскликнул Шторм. – Я хочу сражаться и погибнуть вместе с тобой!

– Каждая из этих жизней, – торопливо по-прежнему прошептал Лодо, глядя прямо в глаза Шторму с лихорадочным блеском, – это мои победа и бессмертие! Господь привел меня сюда именно для этого! Если в самом деле твои чувства таковы… – теперь погоню слышал и он, – то ты не позволишь, чтобы все было зря! И если я погибну здесь, ты доведешь это дело до конца и этим спасешь мою душу! Не смей предать меня! Ступай! – Толкнул его от себя. – Быстро, вперед!!!

Шторм не хотел этого. Он не жалел этих детей и не понимал, почему Лодо их жалеет и зачем они ему нужны. Он хотел быть с Лодо, учиться у него, делать то, чему тот его учил, хотел этой новой жизни, вкус которой даже распробовать как следует не успел. Но, не понимая этого, он понял другое: что это и вправду самое важное для самого Лодо. И, холодея и темнее от отчаяния, Шторм сказал:

– Ни одного не потеряю! – И побежал вслед за ними. Лодо улыбнулся ему в спину, достал крестик, поцеловал его, спрятал обратно и приготовил метательные ножи, встав так, чтобы хорошо видеть тех, кто первые выскочат из тоннеля.

Баркас, уже ожидавший у причала, вместил всех. Шторм очутился на нем последним, и, пока тот шел к выходу из бухты, не отрываясь, смотрел на причал. Он надеялся. Надеялся и так горячо и истово умолял Лодо выжить и выбраться, что в какие-то минуты верил, что это так и есть… Пока на причал не выскочили два карга и не забегали, не забились в яростном припадке – морская вода почему-то была враждебна для созданных некромантией существ, и броситься в воду они не смели. Мир померк для Шторма. Но к отчаянию примешивалась и мрачная гордость. Всего два карга. И ни одного стражника и упыря.

– Прискорбно. – Покачал головой Тиберий. Он пошел вслед за Гэбриэлом, едва тот бросил небрежно, проходя мимо: «Поговорить надо». Дело было в Золотом Зале, где ее величество и его высочество слушали пение группы менестрелей из Германии, прибывших в Нордланд, как они сами признались, в надежде обрести здесь покой и славу. Сотрясаемая затяжной войной и церковным расколом, случившимся сразу за Черной Смертью, Европа в данный момент была скорбным местом, и шестеро музыкантов, четверо мужчин и две девушки, перво-наперво наелись, не скрывая, что давно не ели так много. Они были рады даже опостылевшим всем яблокам, и слуги радостно скармливали им то, что было жаль выбрасывать.

Но пели они прекрасно, играли еще лучше, и королева и принц Элодисский были довольны. Королева даже пригласила их поехать с ними по Острову, на что менестрели радостно согласились. Посмотреть загадочный Нордланд, да еще в составе королевской свиты – это была удача из удач! И, видимо, именно эта радость придала их игре и пению особые блеск и душевность. Так что исчезновения Тиберия его высочество даже не заметил. Нордского музыканты еще не знали, пели по-немецки и на латыни, но и королева, и принц прекрасно знали эти языки, как и еще несколько. Знал и Тиберий, а Гэбриэл – нет. Немного послушав, и решив, что поют ничего себе, он все-таки прошел к Тиберию, вызвал его, и сообщил о смерти сокольничего.

– Прискорбно. – Повторил Тиберий. – Не хотелось бы говорить об этом его высочеству. А где их светлость?

– Я тебе это говорю. – Сказал Гэбриэл, глядя ему прямо в глаза.

И изумляясь. Он почему-то всегда видел Тиберия красивым, исполненным достоинства и благородства, и так же его видели остальные. У него были необыкновенно красивая голова, осанка, хорошая, не смотря на возраст, фигура, прекрасные манеры и добрая улыбка. Сейчас Гэбриэл вдруг понял, что никогда не присматривался к нему, не заглядывал ему в глаза. Глаза были маленькие, колючие, холодные. Да и черты красивыми не были, он казался таковым из-за благородства манер и всегда приятного выражения лица. Словно пелена спала с глаз: Тиберий был крайне неприятным человеком. И в этот момент и не пытался как-то исправить положение. Было такое ощущение, что он рад.

– С какой стати? – Спросил он, тем не менее.

– За что? – Прямо спросил Гэбриэл. Ответом ему сверкнула такая ненависть, что мурашки пошли по коже.

– Откуда мне знать? – Губы улыбнулись привычной доброй улыбкой. Но глаза буравили и ехидничали.

– Хорошо. – Усмехнулся Гэбриэл. – Пойдем другим путем. – Он показал Тиберию окровавленный нож. – Это кровь убитого. Эльфы Старшей Крови, как Терновник, к примеру, или Лесная королева, способны с помощью этой крови узнать, что он видел и о чем думал перед смертью. Так понятнее будет? Я сделаю это официально, публично, перед отцом и королевой.

Ненависть больше не пряталась, мелькнув молнией. Она горела огнем.

– Проклятые твари. – Процедил Тиберий. – Вонючая нечисть! Хочешь знать, за что?! Я ненавижу их! Эту проклятую эльфийскую шлюху, которая окрутила Гарольда… И ее отродье, полуэльфов, тебя и твоего брата! Ее братьев, надменных, тупых, бесстыжих… Ненавижу! – Он и в самом деле, словно сбросил камень с души. – Я говорил Гарольду, я предупреждал его, что она принесет ему только горе и смерть, что она погубит его… И был прав, тысячу раз прав!!!

– Так значит, горе и смерть принесла ему она, а не ты? – Гэбриэл с трудом удерживался от крика и удара. – Не ты предал ее и своего господина? Не ты устроил это похищение?

– Это был превентивный удар! – Выпалил Тиберий. – Не тебе, мальчишка, меня судить! Что ты понимаешь… Что ты можешь понять, ты, полу животное?! Ты и твой брат – проклятие Гарольда и острова… Вы создали нам всем столько проблем, вы все губите, губите!!!

– Не могу? – Гэбриэл чуть скривил рот. – Да нет, могу. Отец был счастлив, а ты отнял у него это счастье. Хотел единолично всем владеть? Отца довел до удара, от меня избавился, Гарета в Европу сплавил, в самое пекло – авось сгинет, да?.. Поиску его противился, как мог. И сидел здесь десять лет, как паук в паутине, именем отцовым сам здесь заправляя всем, а?

– Не смей!!! – Тиберий побелел, голос стал хриплым. – Не смей касаться моей любви к Гарольду, он все для меня!!! Это великий человек, это человек…

– да брось. – Перебил его Гэбриэл. – Мне-то эту пургу не гони. Любовь? Это из великой любви ты его лишил всего, что он любил? И наблюдал, как он погибает, и ручки свои липкие потирал? Сколько ты собирался доить Хефлинуэлл и Элодис, прежде чем свалил бы – и куда ты, кстати, собирался? Не признаешься?

– Я никогда, – напыщенно произнес Тиберий, – не действовал из корысти! И не смей упрекать меня в этом!

– Ну, может, ты и сам в это поверить исхитрился. – С презрением произнес Гэбриэл. – Но черта с два ты все это по любви творил. Ты предал отца, связавшись с его врагом, и ты знал, с кем связываешься, и что почувствует отец, когда все узнает. Ты проклятый предатель, ты иуда, Тиберий. Брат и отец могут поверить в твои сопли про любовь и преданность, но мне-то ты очки не вотрешь. Ты ничтожная мразь, трусливая и жадная.

– Проклятый чельфяк! – Закричал Тиберий, потеряв всякое терпение и выхватывая кинжал. – Да, да, да!!! Я ненавижу всю вашу семейку, тебя и братца, и всех вас, Хлорингов, до десятого колена, я проклинаю и ненавижу!!! Меня слугой, рабом сделали в детстве, приставили к больному щенку, который бредил эльфийкой и сутками мне про нее рассказывал, а я ненавидел эльфов, ненавидел, ненавидел!!!

Он замер. Гэбриэл смотрел на него и так паскудно ухмылялся, что Тиберий заподозрил неладное. Холодея, повернул голову – и увидел Гарета, графа и графиню Маскарельских и герцога Анвалонского. У графини было написано такое изумление на лице, что это было бы даже забавно – если бы Тиберий не понимал при этом, что будет следствием этого изумления. Герцог Анвалонский презрительно скривился, граф Маскарельский смотрел грозно и холодно. Редко когда его покидало привычное добродушие и флегматичное спокойствие, но в такие моменты граф был по-настоящему страшен. Тиберий, бледный, как смерть, криво усмехаясь, отступил от них к окну.

– Что ж. – Сказал спокойно. – Вот и сброшены маски. Я даже рад. Я так устал… Я рад, что вы все скоро сдохнете. Ничто вам уже не поможет. И я этому поспособствовал. Я хочу, чтобы вы все это знали. Чтобы ОН знал. – И не успел Гэбриэл помешать ему, как Тиберий с силой вонзил кинжал себе в грудь, где сердце. Графиня вскрикнула, и муж повернул ее лицом к себе, обнял, не давая смотреть на смерть того, кого все они привыкли считать членом семьи, лучшим и преданнейшим другом и благородным человеком. Гарет стоял неподвижно, и по лицу его трудно было что-то понять, но Гэбриэл знал, чувствовал. И за это чувство он готов был воскресить и еще несколько раз убить Тиберия.

Вернувшись в Клойстергем из аббатства, где встречался с Бергстремом и Скоггландом, Кенка неприятно, тревожно увидел брата совсем больным. Сам герцог считал, что ему лучше, но беспощадная правда была в том, что даже самые невнимательные не сомневались, что он не жилец. Цвет лица, отечность, синяки под глазами, желтые, с красными прожилками, белки глаз, синие или серые губы – все выдавало суровую правду. Доктор, отчаянно труся, давал ему не столько лекарства, сколько средства, которые поддерживали в нем жизнь и притупляли боли, потому герцог и чувствовал облегчение. Но дело стремительно шло к концу, и это видели все, в том числе понял и брат.

Как бы там ни было, а брата Кенка… любил?.. Скорее, сросся с ним, привык полностью полагаться на него, не мыслил себя без брата. Уверенно чувствовал себя в его тени. Брат был глыбой, скалой, основанием личного мира Кенки. Но может быть, это была и любовь – какая может быть у такого, как он. Во всяком случае, жалость он испытал самую настоящую, и не смог ее скрыть, да и не старался. Что очень разгневало больного. Раз уж вечно ворчливый и поперечливый Дристун начал сюсюкаться – значит, дело плохо! А герцог Далвеганский боялся признавать это. Боялся того, что это все, и выздоровления не будет. А что, если попы не врут, и существуют Ад и Рай, Бог и дьявол? Всю свою сознательную жизнь Титус Сулстад беспробудно грешил, потакая всем своим страстям: гордыне, гневу, похоти, чревоугодию… Он был ленив, высокомерен и циничен. Даже свои Богом данные обязанности герцога он исполнял кое-как, больше полагаясь на репрессии, нежели на разумное управление. И при этом понимал, как сделать лучше всего, как превратить свое герцогство в процветающее место, не хуже Элодиса. Даже не смотря на наступающие болота! Почти все западное побережье, от Лав до Милонии, на дюнах паслись овцы. Бесчисленные стада овец давали шерсть, войлок, пряжу и шерстяную ткань – очень востребованный в Северной Европе товар. А если бы герцог наладил связи с эльфами, то далвеганские ткани стали бы на вес золота. Помимо шерсти и овечьего мяса и сыра, Далвеган традиционно производил соль, мясо и мех морского зверя, моржовую кость, не такую редкую и драгоценную, как слоновая, но по качеству не уступающую последней, китовые ус, спермацет и жир, уверенно теснивший воск и даже нефть, ибо не так вонял, как последняя. Герцог Далвеганский это прекрасно знал, а главное – знал, как все это использовать во благо герцогства. Он мог жениться на благородной женщине и превратить свой двор, подобно дворам королевы и принца Элодисского, в пристанище ученых и артистов, и это тоже поспособствовало бы процветанию Далвегана – так он считал. Долгое время ему нравилось мечтать о том, как он все-таки соберется и начнет реформы и преобразования. Но для этого нужно было поступиться ленью, гордыней, отказаться от девочек – жена не потерпела бы этого, огласка при публичном образе жизни была бы неизбежна. И он не создал семьи, не родил детей, у него не было сына и наследника. Но даже так, даже без семьи – даже племянницей он мог бы распорядиться иначе! Ее следовало забрать к себе еще два года назад, когда ей исполнилось пятнадцать, сделать ее хозяйкой замка, и не была бы она теперь беременна не понять, кем, и не ненавидела бы так родного отца, да и угрозы рассориться с Эльдебринками такой не было бы. Да и младшего брата Титус мог бы держать в узде – у него было достаточно и сил, и авторитета, и воли для этого. «Но нет! – Корил он себя. – Ты любил только себя, потакал себе во всем, баловал и лелеял себя, любимого, избегал всего, что причиняло тебе неудобства. Теперь мучайся. Мучайся физически и душевно. Ибо это лишь прелюдия мук, которые будут терзать тебя там».