– Ты ведь прекрасно понимаешь о чем я. Я никогда не ошибаюсь. Я знаю какой ты человек. Я знаю все твои козыри и все твои слабости. Ты боишься, потому что тебе это нравится – не быть причастным к чему-либо.
Николаша закурил и облокотился на стул. Я с ревностью смотрел на сигарету в его руках. Его узкие пальцы складывались на ее фильтре в подобие веера.
– Еще ты знаешь, что это опасно, не так ли? Что ж, это и вправду опасно.
Николаша развел руками. Краем глаза я мог видеть ее русую макушку. Я боялся, что она может услышать и очень хотел закрыть окно, но не хотел делать это при нем – не хотел, чтобы он думал, что я и в самом деле чего-то боюсь.
– Твоя жена – иллюзия причастности, которая тебе мешает, но и отпустить ты ее тоже не можешь. Потому что так надо. Поэтому ты ее ненавидишь. Она отделяет тебя от твоего тайного стремления быть ничем. Другими словами, если так тебе будет понятнее, ты бы с радостью всю свою жизнь просидел с пустыми руками, но пока у тебя этот чертов альбом, этого не удастся устроить. У человека всегда должно быть что-то, не так ли? Не иметь ничего – неправильно и даже немного стыдно, правда?
– Но я и есть ничто.
Он покачал головой, а потом начал качать ногой, сотрясая приборы на столе.
– Ты человек и сорняк. Значит ты по-прежнему кто-то.
– Почему мы всегда говорим обо мне?
– Что, устал сам от себя? А я знаю – жить как ты значит ходить по кругу. Куда не наткнешься – везде ты. Что в голове, что вокруг. Возьмись за голову, пока хуже не стало.
Я смотрел на свои красные руки. Опять все вокруг было красным. От каждого угла веяло какой-то тайной опасностью, о которой мог знать лишь я. Я посмотрел на него.
– Что смотришь? Тошно уже от тебя.
Вдруг моя одежда показалась мне неудобной. Я ощутил каждый шов, каждую нитку и выточку на боксерах, домашних трениках и растянутой майке для тренировок. Тапки больше не приносили былого комфорта и только странно давили на стопу, как если бы она ни с того ни с сего выросла на пару размеров больше. Я подвигал телом, в надежде, что мне удастся найти удобную позу. Вот только ничего не менялось. Скрестив стопы, я двигал ими туда-сюда по тапкам, после чего размял плечи и оттянул ворот майки. Мне хотелось вылезти из своей одежды, а потом, если бы чувство беспокойства и зуда меня не оставило, сразу же вон из кожи. Николаша был прав. Мне следовало жить с пустыми руками. Нагим. И ни с чем. Так мне было бы куда лучше.
– И мне.
Он улыбнулся.
– Ну вот видишь, не совсем ты и конченный. Еще есть надежда.
Он налил нам полные бокалы, пролив немного капель на скатерть.
– Еще не все потеряно. Между прочим, еще не все найдено.
– Вот как ты живешь, а? Никогда не понимал. Пишешь картины в каком-то сарае… Денег нет, иногда даже жрать нечего. Живешь одним днем и все у тебя хорошо. Вот как так, ну?
– Может, это и нужно человеку для счастья? Ты не думал?
– Жить одним днем?
– Знать, что в любой момент все может оборваться, и что времени у тебя не так уж и много. Только так можно стать кошкой или собакой. Они не понимают жизни. Они просто живут и что-то делают, но при этом никогда не плачут. Поэтому вот что. Самое главное не навязываться миру и ни в коем случае не навязывать его себе. Жить, не оглядываясь на прошлое, ни в коем случае не заглядывая вперед. Чтобы все шло само собой, а если идет, то слава богу.
– Вот видишь. Есть у тебя болезнь. Мне нравится сидеть в клетке, тебе – висеть на волоске. В чем разница?
– В том, что ты боишься повиснуть на волоске, а я – попасть в клетку. Так уж случилось, до смерти их боюсь. Помнишь, сидел по малолетству в обезьяннике?
– Помню. Как такое забудешь…
– А ты как уличная собака. Сколько бы ее не пытались приручить и посадить на цепь, она все равно убежит. Верно?
– Пусть так.
– Вот ты и посадил. Сам себя. Чтобы не убежать.
– А от чего? От чего она побежит, если ее отпустить?
– От самой себя?
– Мне хорошо с собой.
– Правда?
Я промолчал.
– Везунчик.
Я смотрел в окно на ее макушку. Иногда Марка касалась ее своей свободной рукой, приглаживая загривок снизу вверх. Я опустил вилку в банку с кукурузой и насадил на нее зерна так, что они присели точно на зубчики. Пить больше не хотелось. Хотелось спать – легко, беззаботно и с чувством чистой совести.
– Мне хорошо только с моими картинами. И с тобой иногда, когда ты веселый.
Я перевел на него свой взгляд.
– Шучу, конечно.
Мы молчали. Он опять бездумно курил. А я опять завидовал – тому, что он курит и живет так, как я мог только спать – легко, беззаботно и с чувством чистой совести. Вскоре Марка поднялась со стула и направилась к веранде включить лампочку. В кухне мы свет не включали. Мне всегда нравилось сидеть в потемках. В них я практически не обращал на себя внимания. Я будто бы растворялся в том, что было вокруг, и больше не имел значения сам по себе. Это было чем-то похоже на смерть.
IV Белый шум
В гостиной прямо напротив домашнего телефона у нас висела единственная картина Николаши. Ее он создал и притащил мне в подарок по случаю моего дня рождения. Как сейчас помню, лак на ней в тот день еще даже не высох, и когда я по неосторожности коснулся своего подарка пальцем, то сразу же смазал его крошечный фрагмент в самом низу, где-то поблизости от автографа. Этот дефект остался с картиной навсегда. Иногда я признавался, что она нравилась мне исключительно поэтому. Но это было неправдой. Тогда, после вечеринки, мы с ним сидели бок о бок на матрасе и курили под горящими лампочками. Их раскаленные головы качались туда-сюда и наводили в мыслях порядок. Мы вчетверо руки просверлили дыру в стене и повесили картину туда, где она висела и по сей день. Тогда, куря и думая о чем-то далеком, он единственный раз за вечер задал мне вопрос не по теме.
– Что чувствуешь?
– Не знаю. Черт ногу сломит.
– Я о картине.
– Я тоже.
– Это значит, тебе понравилось?
– Определенно.
– Я так и подумал.
– Правда?
– Да. Я знал, что тебе понравится.
