Чёрная книга Мельника
– И вы хотите, чтобы я на веслах проплыл два десятка морских миль?
– Да, – спокойно сказал Дукат. – А я попробую отбиться от этих тварей. Готовы? Или предпочтете сдохнуть со мной, даже не попытавшись?
Дождавшись моего согласия, он ушел в спальню и вернулся через несколько минут с исписанным листком.
– Доберетесь в Сторновей, отдайте это письмо комиссару, он меня знает. Будет расспрашивать – отвечайте все как есть. Поняли? МакАртур, что за смертная бледность на вашей шотландской физиономии? Возьмите себя в руки! – Он достал фляжку и почти насильно влил в меня остатки бурбона. – Полегчало? Потащили.
Мы отволокли лодку в бухту и спустили на воду.
– Давайте, МакАртур, обойдемся без долгих прощаний. Удачи вам! – сказал он и начал раскуривать трубку.
– Вам тоже! – ответил я, прыгая в шлюпку.
Я плыл уже очень долго. Солнце поднялось в зенит, но прогреть холодный воздух не могло. Так они и существовали: светило отдельно, мороз отдельно. Чтобы не задубеть, я упрямо продолжал грести. От усталости шумело в ушах, горели перегруженные мышцы, волдыри на ладонях полопались и пачкали кровью весла: неокрашенное и второе, зеленое, со следами зубов. Я продолжал двигаться, но земля все не появлялась. Солнце клонилось к закату, над морем белесыми струйками начал подниматься туман, но я упрямо греб вперед.
От усталости я не заметил, как накренилась лодка, а, когда об ее дно за моей спиной забарабанили капли, не смог даже пошевелиться. Мокрая рука, заросшая черными волосами, обхватила меня за грудь, стальным обручем вжимая мои руки в бока. Влажная ладонь легла на макушку, неодолимо клоня голову к плечу. Железистый запах рыбьей крови ударил в нос. Удивительно, но панический ужас сменился облегчением. Все кончено. Мне больше не надо бороться за свою жизнь, не надо грести, превозмогая боль в мышцах и натертых до кровавых мозолей ладонях.
– Я сделал все, что мог, – услышал я голос Томми. Длинный раздвоенный язык коснулся моей шеи, и от его движения кожа онемела. Когда ее прокусили острые клыки, я ничего не почувствовал. Я совсем забыл, что мне сказал Томми в ночной бухте Эйлин-Мора: «Смерть – не самое страшное».
* * *Я очнулся в мерцающей синеве на белой равнине, волнами уходящей вдаль, и не сразу понял, где я, а, когда понял, в панике закрыл рот рукой. Между пальцами натянулись бледные перепонки, легкие заполнились водой. Вода окружала меня, была во мне, нежно струилась по коже, как тончайший песок под спиной, не теплая и не холодная – она стала моим воздухом.
Ухватившись за камень, обросший кораллом с розовыми рожками, похожими на мертвые пальцы, я поднялся. Коралл под рукой рассыпался в труху. Я понимал, что произошло, но еще надеялся, что все это – бред умирающего разума. Оттолкнувшись от дна, я легко взлетел к смутной фигуре надо мной. Мой молодой друг Том неподвижно висел в толще воды и улыбался пастью, полной острых акульих клыков.
– Простите, мистер МакАртур, – виновато сказал он, – но у меня не было выбора. Скоро вы поймете, что здесь ни у кого нет выбора и простите меня.
Я коснулся языком зубов, и что-то длинное и тонкое, похожее на раздвоенный змеиный язык, мелькнуло перед глазами.
– Господь всемогущий! – выдохнул я.
– Его здесь нет, – виновато сказал Том и повел меня к Хозяину.
Морской бог не был похож на Нептуна, каким его изображают на картинах. Он был обычным человеком: плотным, грузным дикарем с длинными волосами. Все тело его покрывали причудливые голубые узоры. Глазами, мутными и безразличными, он посмотрел на меня и молча ушел в свою пещеру. Единственное, что отличало его от нас – рост. В высоту великан был не менее тридцати футов2.
Хозяин был голоден и зол. Он потерял одного из охотников, старшего сына Нэрна. Не застрели Дукат прошлой ночью этого парня, я бы держал ответ перед Отцом Небесным, а не стал вечным рабом Хозяина Морского. Пропавший старый Нэрн тоже был здесь: крепкий, быстрый и сильно помолодевший.
Том быстро объяснил, почему приказы Хозяина надо выполнять. Он привел меня к огромной яме, заполненной шевелящимися огрызками таких, как я и Том, но без рук и ног. Беспомощные, они не могут выбраться из этой ямы и живут в ней веками, питаясь отбросами и с завистью глядя на проплывающих над ними безмозглых рыб. Урок я усвоил. А еще понял, чем рисковал Томми, пытаясь меня спасти.
Этой же ночью мы выбрались на берег и выломали кое-как прилаженную дверь маяка. Нэрн первый сунулся по лестнице наверх и скатился с простреленной ногой. Тогда я взял одну из пустых емкостей, и, прикрываясь ей, как щитом, подобрался к люку вплотную. Дукат стрелял, пока не закончились патроны, а потом полез в жилетный кармашек за последним, для себя. Я не мог позволить ему такую роскошь: Хозяина лучше не злить.
Одним ударом я вышиб крышку люка. Рундук отъехал в сторону. Я запрыгнул внутрь, в темный фонарь: Дукат так и не смог починить горелку. Обеими руками я стиснул его плечи, он зашипел от боли и ужаса, когда увидел мое лицо и узнал меня. Патрон выпал из его пальцев и укатился в темноту.
Я виновато сказал ему: «Прости» – и передал из рук в руки Тому. Мне было жаль Дуката, но я раб Хозяина, его солдат, и должен выполнять приказы. Кто забывает об этом – ложится в верхний слой ямы и завидует рыбам, а те, кто лежит ниже – ему. Так началась моя новая жизнь.
Я часто вспоминаю родных. Особенно сильно тоскую по внуку Шону. Ему уже десять, и я часто вижу, как он играет на берегу в Мангерсте. Там, на мелководье, из воды торчат камни. Мои мокрые волосы одного с ними цвета. Я подплываю поближе, прячусь в глубокую тень и слежу за своей семьей. Со стороны – просто еще один небольшой валун.
Шон возится в песке у кромки воды, а Шинейд сидит в плетеном кресле с навесом и читает книгу. Иногда появляется моя жена Грейс, но я совсем по ней не скучаю. А один раз они привезли в коляске Лорну, пьяную и веселую, я был очень рад ее видеть. Как бы я хотел посидеть с ней со стаканчиком доброго виски у пылающего камина, как прежде.
Из Лорны вышел бы хороший охотник. Мне хочется забрать их к себе в океан, но сделай я это – обреку на вечное рабство. Выйти к ним я не могу: если солнце меня не сожжет, убьют люди. Остается с тоской смотреть из тени, не пытаясь пересекать границу между нашими мирами.
Я знаю, что и Том часто приплывает в Каслбей и смотрит, как его жена гуляет по набережной с коляской, и я знаю, что его посещают такие же мысли. У Тома уже нет левой ноги. Он разозлил Хозяина, и тот ее съел, медленно и жадно чавкая, под вопли бедняги Маршалла. Свой первый шаг к яме он уже сделал. Плавает Том теперь намного медленней, а, значит, у него больше шансов вызвать недовольство. Хочет ли он такой же участи жене и ребенку? Вряд ли. И я не хочу. Но вдруг однажды моя любовь окажется сильнее осторожности?
Каспар и Джесс
Жизнь у Джесс воняла. Вонял запущенный старый дом, вечно пьяный отчим, мать, которой он дал по голове так, что напрочь отбил обоняние. Воняло пойло, которым мать заливала ревность, когда её муж запирался в крошечной каморке Джесс. Снаружи воняло не лучше: их крошечный квартал из десятка ветхих домиков жался между рыбным рынком и свинофермой. Лишь с одной стороны, краешком, он высовывался на морской берег. Там свежий ветер шевелил драные рыбацкие сети, прибой выбрасывал водоросли, и они гнили на холодной гальке. Этот запах и был самым приятным в жизни Джесс.
Ни отчим, ни мать, ни соседские дети, ни их родители не замечали этой вони. Они привыкли, дышали ей, и, выведи их на чистый воздух, задохнулись бы, как рыбы, выброшенные на берег, а в Джесс был изъян – она не привыкала.
Однажды Джесс убежала. Она пробиралась между рядами рыбного рынка. Торговцы, видя чумазую оборвашку, ревниво подгребали к себе подтухающий к вечеру товар. Некоторые, напротив, улыбались. Пальцами с въевшейся навек грязью они вылавливали кусок копчёной рыбы и тянули его к Джесс, и глаза у них блестели, как у отчима в темноте её каморки. Джесс опускала глаза и ускоряла шаг.
Недалеко от ворот с дощатой вывеской, где уже виднелся край портового пакгауза, её плечо сдавили твёрдые пальцы. Усатый полицейский в высоком шлеме склонился над Джесс.
– Где твои родители? – строго спросил он.
Пуговицы на синем сукне форменного сюртука ярко сверкали, и испуганная Джесс никак не могла оторваться и поднять взгляд. Тогда он взял её за подбородок. Пальцы пахли незнакомо, но приятно. Осмелев, она посмотрела ему в глаза – добрые, а совсем не грозные. У констебля было чистое лицо и аккуратно подстриженные усы. Под гладко выбритым подбородком выглядывал краешек подшитого к стойке воротничка, острого и белого, как чаячье перо. Ароматы кожи, мыла и крахмала, стиранной ткани – пьянящий запах чистоты – одурманил девичью голову, Джесс до смерти захотелось укрыться этими запахами, как одеялом и носа наружу не высовывать.
"Вот будет хорошо, если этот человек заберёт меня к себе…" – подумала она и робко пролепетала:
– Они умерли, сэр…
Джесс отчаянно захотелось, чтобы эта ложь стала правдой, но она догадывалась, что просить об этом Бога нельзя.
– Ты пойдёшь со мной. И не вздумай сбежать!
Крепкая рука стиснула её ладошку, и Джесс послушно пошла за ним. Бежать она и не думала, а думала, как благодарна пресвятой деве Марии, что привела её к этому чистому и доброму человеку, но не успели они подойти к воротам, как сзади раздался грубый голос, от которого у Джесс подкосились колени:
– Что натворила эта негодная девчонка?
Она уткнулась лбом в рукав мундира и зашептала:
– Пожалуйста, не отдавайте меня ему, он делает мне больно.
Между рядами, расталкивая покупателей, к констеблю пробирался её отчим.
– Назовитесь, сэр! – сказал полицейский.
– Пат О`Бран я, со свинофермы Джэба, а это дочурка моя, Джессика. Потерялась, бедняжка. Бегаю вот по рынку, ищу её, ищу. Спасибо вам, сэр, что нашли.
Отчим схватил Джесс за плечо и потянул к себе.
– Девочка сказала, что её родители умерли, – возразил полицейский, не выпуская её руку.
– Вы же знаете этих детишек, сэр. Такие фантазёры!
– Кто-нибудь может подтвердить, что она ваша дочь?
– Да кто угодно, сэр, кто угодно.
Отчим зашарил глазами по толпе, выискивая знакомые лица.
– Эй, народ, кто знает эту девчонку? – крикнул он.
– Что, Пат, так глаза залил с утра, что дочь свою не узнаёшь? – отозвался кто-то из покупателей.
Констебль разжал пальцы, но Джесс вцепилась ему в рукав.
– Не отдавайте меня ему, умоляю вас!
– Дайте я с ней потолкую, сэр.
Отчим оттащил Джесс на пару шагов в сторону и сел перед ней на корточки. – Ну что ты, детка? – сказал он, обнажив в улыбке крепкие жёлтые зубы. – Не упрямься, пойдём домой.
Джесс замотала головой. Отчим с опаской глянул на полицейского и притянул её к себе. Не переставая улыбаться, он прошептал ей в ухо:
– Если ты, сучка, будешь упрямиться, я скормлю твою мать свиньям, а потом займусь тобой, будь уверена.
Полицейский, аккуратный и прямой, ждал, заложив руки за спину. От рубахи отчима несло свиной кровью, и Джесс затошнило. Отчим отстранился и весело ей подмигнул:
–Ну что, идём домой детка? Пора ужинать, – сказал он, и Джесс неуверенно кивнула.
Полицейский покачал головой:
– Нехорошо, юная леди! Запомните на будущее – полицейскому врать нельзя!
– Простите, сэр, – тихо сказала Джесс и покорно пошла за отчимом.
Дома мать сидела перед полупустой бутылкой самогона и пялилась невидящими глазами в стену. Отчим молча прошёл мимо, завёл Джесс в её каморку и, плотно закрыв дверь отстегнул подтяжки.
– А сейчас, мелкая дрянь, я преподам тебе урок! – хриплым шёпотом сказал он и замахнулся.
Мать за тонкой стенкой поморщилась и налила полную кружку. Пока муж бил её дочь, она отхлёбывала самогон – по глотку на каждый удар.
Утром, когда отчим ушёл на работу, мать вытащила Джесс за волосы из постели. Бормоча проклятия, заставила вымыться. Натянула на неё платье, которое купила когда-то на конфирмацию. С тех пор Джесс вытянулась, раздалась в груди и бёдрах. Мать с трудом застегнула на ней пуговицы и, оглядев со всех сторон, буркнула:
– Так даже лучше.
Тычками в спину она погнала Джесс по узким проулкам между ветхими домишками, через толчею рыбного рынка, по берегу мимо краснокирпичных пакгаузов, злобно огрызаясь на посвисты докеров. Джесс давно научилась покорности, и готова была идти куда угодно, лишь бы навсегда. Она старательно обходила лужи, чтобы не запачкать единственное красивое платье, но мать торопилась, дёргала её, толкала, и подол быстро покрылся грязными пятнами.
За последним пакгаузом мать втолкнула её в большой каменный дом, протащила через пустой и тёмный зал, пропахший табаком и прокисшим пивом, мимо стойки с латунными кранами, тускло блестящими в полумраке, мимо тёмной лестницы на второй этаж. Перед тяжёлой дверью в глубине остановилась, переводя дух, и неожиданно робко постучала. Хозяйка кабинета, грузная дама в корсете долго вертела Джесс и щупала сильными пальцами в кружевных перчатках. Она скептически хмыкала, сокрушённо качала головой над синяками и ссадинами на ягодицах и спине. Потом молча сунула матери несколько монет и вытолкала её за дверь.
С этого дня Джесс поселилась на втором этаже, в комнатке над пабом госпожи МакГи, которую все девочки и посетители, констебль, и даже городской судья, звали просто "Мамочкой". Мамочка сразу выдала ей две пары хлопковых чулок, красные туфли на квадратном каблуке, пояс с подтяжками, вроде тех, которыми отчим учил Джесс уму-разуму, корсет с шнуровкой и красивую нежно-розовую шёлковую розу в волосы. Втыкать её Мамочка не стала, а снова сокрушённо покачала головой и устроила Джесс головомойку, потом накрутила локоны на деревянные палочки и поставила её на колени перед растопленной печью.
Джесс в толк не могла взять, куда её привели, кто такая эта Мамочка, с какой радости её разодели, как принцессу и почему до сих пор не выдали юбку. Она стояла на коленях, приспустив чулки, чтоб не запачкать, и терпеливо ждала. В печке трещали дрова, и от жара слезились глаза, но всё это сущие мелочи, ведь тут приятно пахло, и никто пока не сделал ей больно.
На этом чудеса не кончились. Мамочка отвела её в комнату – настоящую комнату с окном, рукомойником, кроватью, комодом, и даже трельяжем с низким пуфиком перед ним.
– Жить будешь тут, как королева, – хмыкнула Мамочка и вышла за дверь.
Воздух в комнате, был тяжёлым, будто два десятка докеров ночевали тут и только что ушли. Джесс решительно распахнула окно и сразу захлопнула: прямо под ним стояла помойка.
– Ну ничего, – сказала себе Джесс, – обойдёмся без проветривания.
Она нашла тряпку, смочила её в рукомойнике, вытерла пыль на мебели, зеркале и карнизе, потом приступила к полу. Швабры не было, мыла руками. В этой позе её и застала Мамочка с каким-то незнакомым мужчиной в брезентовой куртке.
– Хороша! – сказал мужчина, разглаживая усы.
– Новенькая, – гордо кивнула Мамочка.
Джесс стояла с грязной тряпкой в руке, смущённо прикрыв ладошкой то, что должна была скрывать от посторонних глаз юбка, которую ей так и не выдали.
– Милая, – ласково сказала Мамочка. – Этот господин – наш дорогой гость. Ты сделаешь всё, что он захочет.
Глаза дорогого гостя знакомо блестели, пальцы не находили места – теребили пуговицы, гладили усы. Джесс сразу поняла, чего хочет дорогой гость Мамочки и замотала головой.
Мамочка улыбнулась клиенту и попросила его подождать минуту снаружи. Когда дверь за ним закрылась, она подошла к Джесс вплотную и тихо сказала:
– Три фунта твоей грязной мамаше, шиллинг за чулки, четыре шиллинга – пояс, полфунта – корсет, пятнадцать шиллингов туфли, шесть пенсов за мытьё и укладку, – еле слышно прошептала она на ухо. – Я потратила на тебя четыре фунта, десять шиллингов и шесть пенсов, и ты мне их отработаешь или с гостями вроде этого, или с толпой пьяных матросов внизу, которые попользуют тебя вскладчину. Что выберешь?
Первый клиент новой Мамочкиной девицы остался доволен.
На следующий день в паб пришла мать. Левая половина лица её раздулась, побагровела, глаз заплыл. Правую руку, поджатую и скрюченную, как курячья лапка, она бережно прижимала к обвислой груди. Джесс бросилась к ней, но мама шарахнулась, как от прокажённой.
– Не трогай меня, грязная шлюха! – взвизгнула она и проковыляла к двери Мамочки. Через минуту дверь распахнулась, и хозяйка вытолкнула её из кабинета. Мать упала на колени.
– Умоляю вас, госпожа МакГи, не губите, – причитала она, вцепившись в юбку Мамочки. – Ошиблась я, с кем не бывает. Отпустите мою девочку, ангелочка моего невинного.
– Деньги где? – спросила Мамочка, брезгливо выдёргивая подол из цепких пальцев.
– Муж мой забрал деньги, но я верну. Господом Богом клянусь! Хотите я отработаю? Я крепкая – полы могу мыть, посуду. Только отпустите мою дочурку! Муж меня убьёт, если вернусь без неё.
Терпение Мамочки лопнуло, она вложила два пальца в рот и свистнула. Тут же прибежал вышибала Нил, здоровенный краснорожий ирландец, и за шкирку потащил мать Джесс к выходу. Прижимая скрюченную руку к груди, она голосила:
"Отпустите мою девочку, Господом Богом прошу!"
Вышибала выкинул её на улицу и вернулся в паб, вытирая ладони о штаны.
– Смотри, чтоб я эту дрянь в моём пабе больше не видела! – грозно приказала Мамочка и, хлопнув дверью, скрылась в кабинете.
Джесс шагнула к выходу, но тяжёлая рука легла ей на плечо.
– Она продала тебя, крошка, – сказал Нил. – Забудь о ней.
В его глазах было сочувствие, незнакомое Джесс, и блеск, очень знакомый. Она выскользнула из-под его руки и убежала в свою комнату.
Время шло, она привыкла. Хуже жизнь не стала: раньше был отчим – пьяный, грубый, жестокий, иногда его дружки, ничуть не лучше, а сейчас – другие, случалось, чистые и трезвые. Некоторые были к ней добры. А ещё они платили деньги. Каждое утро Мамочка выдавала несколько шиллингов, и Джесс, которая никогда ранее денег в руках не держала, чувствовала себя настоящей богачкой.
Отчим не забыл про неё. Он пришёл в один из дней, пытался прорваться к ней бесплатно, кричал, что её отец, что соскучился по своей крошке. Сама Джесс в это время стояла в тени, у лестничных перил и молилась, чтобы его не пропустили. В этот раз не вышло, но вскоре он появился снова и заплатил Мамочке. Когда в её комнате отчим, злорадно ухмыляясь, стянул подтяжки, Джесс закричала.
На самом деле ей совсем не было страшно, ни чуточки. Она даже улыбнулась перед тем, как открыть рот, увидела своё отражение в зеркале за сутулой спиной отчима, дерзкое и храброе, будто чужое – Джесс оно понравилось. Отчим смутился – совсем не к такому он привык. Запнулся, не видя страха, почуял, как удовольствие ускользает, и ничего сделать с этим он не может. Помочи беспомощно висели в его руке, как поникший букет отвергнутого любовника.
Улыбаясь, Джесс открыла рот и закричала, в крике не было ни капли страха – это был не крик о помощи, а сигнал, пароходный гудок, трель полицейского свистка. Она кричала, нагло и весело глядя в злые глаза отчима, видела, как злость сменяет испуг, и наслаждалась этой переменой. Как только дверь распахнулась, и в комнату ворвался Нил, Джесс сразу умолкла. Как ни в чём не бывало, уселась перед зеркалом, изящно подняла ногу, поправляя чулок.
– Он хотел избить меня, Нил. Спусти его с лестницы.
Два взгляда не отрывались от тонких пальчиков, оглаживающих стройную ногу, – один обиженный, как у ребёнка, лишённого игрушки, другой – довольный, как у того, кто эту игрушку забрал. Нил взял отчима Джесс за шиворот и сделал, что просили.
Мамочка была в ярости. Джесс напомнила о синяках, покрывавших её тело в первый день, и та остыла. Она даже сказала вышибале потолковать с отчимом Джесс, чтобы он оставил падчерицу в покое. Как уж они там толковали, Джесс не знала, но отчим больше не появлялся.
Теперь никто её не обижал, кроме одного старика, но бывал он нечасто, за боль платил щедро и Джесс терпела. Она копила деньги на мечту. Джесс не была глупой и понимала, что нужна Мамочке лишь до той поры, пока её грудь упруга и на лице нет морщин. Под одной из половиц Джесс устроила тайник и старалась пополнять его каждый день. Каждый миг боли с этим странным клиентом приближал её свободу.
Когда-нибудь Джесс накопит достаточно и купит свой маленький домик, заведёт курочек, посадит овёс, будет ловить рыбу и жить тем, что добудет сама, а, главное, никогда, ни за какие блага не подпустит к себе ни одного мужчину. О том, как вести хозяйство Джесс представления не имела, образ будущего дома походил на картинки из единственной детской книжки в её старом доме, но тем желаннее он был. Ради этой мечты Джесс продавала, что имела – себя, больше у неё ничего не было.
Ей платили, не колотили, дали комнату, кормили бесплатно – живи покорно и благодари Господа за то, что имеешь. Жизнь была бы сносной, если б Джесс умела привыкать к запахам, а они были повсюду. Казалось, не было и мига, когда б удушливая вонь не окружала её.
Экономная до скупости Мамочка бельё в комнатах меняла раз в неделю, и лишь приход городского судьи мог нарушить этот распорядок. К рассвету, когда Мамочкины гости расползались по домам, комната Джесс пропитывалась их потом и табачным дымом, густой запах виски висел в воздухе невидимым туманом и оседал жирной плёнкой на полированном дереве.
Оставшись одна, Джесс, как заправский грабитель банков, заматывала лицо платком и распахивала окно. Одна вонь сменялась другой, но с ней в комнату врывался и свежий морской ветер. Холод морозил кожу и гасил запахи, он возвращал потерянные силы. Джесс влажной тряпкой стирала повсюду следы прошедшего дня, потом расстилала на полу одеяло и засыпала – спать на кровати она не могла. Она одна была такой – Мамочкины девочки ни вонь, ни грязь не замечали.
В год, когда блистательная королева Виктория праздновала золотой юбилей, у Джесс начались рези в животе. Потом появилось кровавое пятно на простыне. К счастью, клиент был настолько пьян, что ничего не заметил. Боли усиливались. Крови было мало, но появиться она могла в любой момент. Экономная девушка подкладывала в панталоны сложенный в несколько раз кусочек ткани, запас таких лоскутков все время лежал в ее комоде. Принимая посетителей, она приглушала свет газового рожка и, пока клиент пыхтел на ней, молилась, чтобы он ничего не заметил. Стоит Мамочке об этом узнать – мигом выбросит на улицу.
Скрепя сердце, Джесс достала часть своих сбережений и пошла к доктору. Он осмотрел ее, отпустил шутку про спину полковой лошади, натертую седлом – Джесс вымученно улыбнулась. Доктор прописал лауданум, и медсестра вытолкнула ее за дверь. Единственным результатом стало то, что у боли появилась цена. Джесс решила терпеть бесплатно и терпела, сколько хватало сил. Хватило на пару месяцев.
Однажды случилось неизбежное. Грязь, непрекращающееся удушье и боли, терзавшие её тело, обесценили драгоценный дар Господа – жизнь. Джесс спустилась вслед за последним клиентом в паб и вытащила из руки уснувшего забулдыги полупустую бутылку дрянного виски. Она пошла вдоль моря, прижав к груди бутылку, как ребенка, которого у нее никогда не будет, и почти не дышала. Всю жизнь Джесс была морской рыбой, брошенной в пресную воду пруда. Пескарям и щукам вокруг хорошо жилось в этой мутной жиже, а ей был мучителен каждый вздох, каждое движение.
Задержав дыхание, она пробежала сквозь припортовый район, пропитанный креозотом, дрожжами и гниющей рыбой. По пустой дороге перебралась за невысокий мыс, где не было уже никаких следов человека. Ветер с моря принес свежий, приятно горчащий воздух. Джесс села на камень и приложилась к бутылке. Маслянистая сивушная жидкость хлынула в рот, Джесс закашлялась и уткнулась носом в рукав, удерживая рвущуюся наружу выпивку.
На соседний камень опустилась чайка и гордо устремила взгляд в сторону шотландского берега. Налетел ветерок, взъерошил перья, и она зябко поджала лапку. Джесс отсалютовала птице бутылкой. Даже в предрассветных сумерках было видно, как засален манжет ее платья и как ослепительно бело́ чаячье оперение.
– Чистая, сучка! – со злой веселой завистью выкрикнула Джесс.
Она сделала большой глоток. Пойло обожгло желудок. Она хлебнула еще и подавилась, разбрызгивая виски сквозь зажатые пальцы. Выпивка начала действовать. Голову медленно кружило, мысли отяжелели, обросли острыми углами и вяло ворочались, цепляя друг друга.
На военном корабле в порту пробили склянки. До рассвета оставалось больше часа. Джесс не знала, как называется корабль, и не интересовалась, зато видала много матросов с него. Они заходили – часто смущенные, иногда нарочито-развязные – вешали бескозырки на крючок, а что там было написано на околыше – с кровати не видно.
Моряки были чистыми, их кожа пахла уксусом, свежим потом и, едва заметно, мочевиной, с которой стирали форму. Сначала ей это нравилось, а потом осточертело не меньше, чем рыбный дух и слежавшаяся в сухую землю грязь на рыбацких шеях.