…Но Буря Придёт

– Нет чувства страшней и презреннее зависти, девочка… – прошептал скригга, глядя прямо в глаза – а Майри показалось, что в саму глубину её сердца – до сáмого дна распахнув ей своё, до сих пор целиком не прозримое.

– Она губит славнейших, затмевает рассудок и мудрым, чернит злобой сердца даже кровью единых сестёр с братьями, сыновей и отцов – разделяет друзей и товарищей… И она же незрима как тихо таящийся в травах холодною тенью Шуршащего меченый молнией гад…

Лицо старого Эрхи исказилось мукой, когда он произносил это – словно наяву видя нечто пред взором, словно заново переживая воспоминания давно ушедшего времени, сгинувшего во мраке минувшего.

– Но нет страшнее той зависти, что идёт подле славы… Она жуткой тенью волочится следом как перерубленная сухая нога за прежде крепким телом. Слава порождает гордыню – и она не терпит подле себя никого, даже собственной тени, желая лишь ей одной оставаться ослепительно великой и несравненной перед иными людьми. И я, первый герой той кровавой войны, невольно обрёл эту клятую тень… и Ходур, мой верный товарищ, стал ею – такой же отважный, вознявшийся вместе со мной до вершин ратной славы, что мы обрели в те суровые годы.

Пока шла эта долгая Распря, мы были с ним неразлучны как два лучших друга, и вели за собой в битвы наших людей. Я к тому времени стал уже кóгуриром, а после гибели моего дяди Арнгейра Железного даже много старшие за меня Дейнблодбереар вручили правление ратными силами мне, едва третий десяток тогда разменявшему – пусть пока лишь военною властью меня наделив. А уж с годами по праву мне перешло и само место скригги, старейшего.

Как головокружителен был этот взлёт, моя девочка – когда я из последнего, младшего сына Гаттира Удалого волей судьбы и своею отвагой вознёсся на самый предел ратной славы! Моё имя доселе с почтительным трепетом прочие молвят, словно не нарекали больше матери Дейвóнала́рды Эрхой своих сыновей… Как был велик и воистину затмевающ мой взлёт!

Я и впрямь был первейшим героем той Распри, за одним лишь чьим именем становились готовые умереть или победить – поднимавший за собой кóгуры смельчаков, пробиравшийся в сердце вражеских станов тайным соглядатаем и прорубавшийся через их заслоны во главе своей копейной конницы, сокрушавший прочные твердыни и целые города а́рвейрнов подобно огненному вихрю из бездны, я – распространивший в воинстве сынов Дейна нынешние метальные вóроты и сотворивший Ночных Птиц, подобия которых не создало ни одно войско земное – атаковавших врага с вышины.

Я, не ведавший страха с сомнениями на пиру мечей, был отважен и храбр… и Ходур был точно таким же. Если бы ты хоть могла его видеть в ту пору – что это был за воитель… Равных ему не встречалось и даже средь крови потомков Горящего – я не стыжусь в том признаться теперь. Но тогда меня гневно снедала гордыня, что кто-то мог быть ещё более храбрым, ещё более доблестным и бесстрашным чем потомки великого нашего предка… чем я сам – самый лучший из них. Он не взирая на страх и опасность вёл в битву людей, презирая и смерть – и она сама словно страшилась его. Ходур будто предчувствовал сам ход сражения, точно зрил то заранее, и внезапно менял тот замысленный прежде бросок, сбивая тем с толку врага, запутывая того и устрашая стремительностью и непредсказуемостью. Лучший из мечников этой кровавой поры – единственный из ведомых прежде мне воинов – он искусно владел в сшибке правой и левой руками едино, сражаясь двумя мечами единовременно…

Старый Эрха утвердительно кивнул головой оторопевшей от этих его слов Майри.

– Да… да, моя девочка – ему, первому из Львов, не нужен был щит – ибо он не защищался, но сам нападал, обрушиваясь на врага со всей яростью львиной крови́, не страшась самой смерти и презирая её. Ярость его и была его лучшим щитом. И тем он был лучше меня…

Эрха вновь с трудом попытался привстать, протягивая правую руку к стене у окна. Майри поймала его указующий пристальный взор, и увидела стоявший в стенной нише резной деревянный ларец с дивно украшенной крышкой.

– Раскрой его, Майри. Дай мне показать тебе…

Дейвóнка торопливо подскочила к ларцу и распахнула не запертую на ключ крышку. Перед её взором в отдельных ячеях стояли вложенные скрутки выделанной, пожелтевшей и ветхой за столетие тонкой кожи – те прежде зримые ею когда-то обличья героев и ёрлов прадавних времён, писанные рукой Хъёрна Златобородого – тех их, кого не осталось в живых среди смертных.

– Возьми его… самый крайний из них, моя девочка, – с надрывным грудным хрипом тяжело прошептал старик, – на вид самый ветхий из всех…

– Тот, что ты так и не показал нам в тот раз? – догадалась вдруг Майри, припоминая последний из свитков, которого много лет назад едва лишь коснулись пальцы Эрхи – так и не вынув тогда из ларца к их любопытным глазам.

– Да, моя девочка… Лишь в одиночестве я могу развернуть его писаный лик, чтобы никто не узрил весь тот стыд, с которым я едва осмеливаюсь взирать на него – такого там молодого и храброго, верного нашей дружбе… которую я подло предал. Смотри, моя девочка. Смотри, кто он… – негромко промолвил ей Эрха – и в последних словах дочерь Конута словно услышала некий сокрытый намёк – нечто то, что должна была увидеть своими глазами.

Под её вздрагивающими пальцами ветхий кожаный свиток с шорохом развернулся, и Майри вздрогнула, взглянув на обличье того, кто там был изображён.

На пожелтевшей за век тонкой коже рукою искуснейшего из мастеров было вырисовано со всей тщательностью и остротой запомнившего даже те мелочи глаза широкое поле сражения, устланное телами павших на нём воинов и их скакунов. Тут и там полыхали разбитые остовы вóротов и возов; в набрякшей от крови земле с телесами убитых торчали ежиными жалами стрелы и древки сразивших тех копий. Поле тысяч смертей, тысяч сре́шенных душ праотцов, что остались в холодной земле до скончания мира – что и с ветхой как ткань от сотлевших одежд погребённого скрутки взирало на Майри тем ужасом бездны…

На каменном возвышении, словно проросшем своей валуновой спиной из земли, стоял с опущенными долу двумя блодва́рпэ в руках молодой, едва ль разменявший там третий десяток годов человек. Короткая юношеская борода вилась на открытом лице без шелома, что был закреплён ремешком за охват. Одет он был в багровевшую кровью своей и сражённых врагов боевую чешуйницу, какие дейвонка во множестве видела прежде висевшими в их оружейнях чертога на Круче – потемневшие, древние, битые ржой, иссеченные а́рвейрнской сталью – какие в ходу были в воинстве Дейна в кровавые годы сражений в час Сторстрид.

Вот и всё, что ей было ещё незнакомо в обличье того человека, изображённого искусной рукою Хальмскéгге и давно уж почившего – потому как обличье его и сейчас как влито́е стояло у Майри пред взором, узнаваемое и терзавшее горькой тоской её женское сердце.

Те же зеленоватые глаза, пристально взиравшие на неё из глуби очертаний на кожаной скрутке. То же лицо с прямым носом и крепкая шея. Та же ровная стать как у льва. Такие же отдававшие рыжиной, чуть более светлые волосы над высоким лбом – и всё тот же пронзительный, поразительно точно переданный искусником Хъёрном прямой взор этого человека – цепенящий на месте, останавливающий своим яростным пламенем… Его, ещё не отошедшего от иступления битвы с воителями Эйрэ успел запечатлеть лучший мастер из Эиклундгейрда, что словно вдохнул саму жизнь в нарисованное на коже обличье.

Дочери Конута показалось, что это сам Áррэйнэ из Килэйд стоит на том каменном выступе – как и его предок полный ярости и боевого неистовства – каким она его некогда увидала впервые на той тёмной тропе среди чащ за Глвидд-ог-слейбботха.

Майри вздрогнула, едва не выронив ветхий свиток из задрожавших в волнении пальцев, и резко скрутила его, поспешно вставляя назад в ячею, где он долгие годы хранился вдали от чужих праздных взоров, видимый лишь глазами их скригги, терзаемого точившим его раскаянием – и не смолкавшей до этого сáмого часа гордыней.

– Это ведь он… ты ведь узнала его, моя девочка – верно? – вопрошающе прошептал старый Эрха, пристально глядя в глаза своей юной потомице, точно пытаясь найти там ответ.

Майри не отвечала – но по одному лишь её потрясённому взгляду скригга понял свою правоту. И в её взоре читалось то так же прозрённое им, тяжёлое и всевопрошающее «почему?»

– А дальше… – Эрха на миг умолк, тяжело переводя дух, – дальше, когда кровавый час Сторстрид завершился, и потекли долгожданные мирные годы – ибо ни одни из иных последующих битв Помежных Раздоров и близко не сравнились с той ужасной войной – этот проклятый червь зависти стал исподволь бороздить мою душу.

Везде, где только произносилось моё имя – упоминали и его; где моя слава воителя блистала и ярче огня – там и его ратные подвиги часин Сторстрид были у всех на устах; когда первейшим героем привечали меня – подле стоял и он. Наш новый ёрл Хъярульв особо почитал Львов, их отчаянную непомерную храбрость, о коей видевшие её воочию говорили как о чуде, поминая ратные подвиги Ходура на полях прежних битв. Тяжёлая Пята был дружен с ним как со старшим братом – и приблизил Рёйрэ к себе, к своему дому и к Столу Ёрлов.

И пусть наш орн издревле был самым славным в землях детей Дейна, и силою мы намного превосходили род Ходура – числом и богатством, крепостью наших твердынь и умением воинства – и наше место в Винге при дворе ёрла было наидостойным и вызывавшим у прочих едва ли не зависть… но как же это было невыносимо – вечно видеть и ощущать перед собой собственную тень, в сени которой меркнет твоя слава – когда есть кто-то лучший чем ты.

Я никогда не посмел бы в открытую его ненавидеть, стать врагом его – ведь доселе мне памятна была наша прежняя дружба и верность воинским клятвам о побратимстве, данным некогда друг другу на кровавых полях Великой Распри. Но исподволь я всё же вонзал в его спину своё ядовитое жало завистливой ненависти, хитрым словом и искусно затаённым делом стискивая губительное кольцо на шее их рода. Нет – не строил я козней и не плёл против них сети заговоров… Наоборот – везде, где только можно было, я восхвалял их воинское умение и отвагу, подталкивая нашего ёрла всякий раз выправлять Львов на каждую распрю, в каждой войне устремляя их первыми, на острии – и проливая их кровь чужими руками истреблял одного за другим. Орн их был невелик, а столь много его сыновей сложило в ту пору головы под чужими мечами, не взирая на доблесть и ярость сердец. Такова доля тех, кто избрал путь багряной руды и железа. Кровь героев пылает огнём, разрывая их жизни уклад – и неся через бездну и к славе, и к смерти…

Львы были прославлены первее иных средь домов крови свердсманов, и их ратная слава гремела звонче удара тысяч копий о древо щитов перед битвой – и в том и была их незримая па́губа… Своими хвалебными словами я побуждал Скъервиров и самогó ёрла Хъярульва раз за разом отправлять орн Ходура прежде иных на все войны, что тогда сотрясали уделы дейвонских владетелей. В частых сражениях они погибали один за другим, и их жёны не успевали рожать сыновей, которые становились бы на место полёгших отцов. Плодородные некогда земли пустели и дичали, а древние родовые твердыни, прежде полные звонких детских голосов, теперь были полны скорби и погребального плача. Но его самогó смерть и поныне обходила стороной – год за годом, в битве за битвой, словно чьё-то могучее слово незримо хранило Ходура от моей завистливой ненависти к нему, выкашивавшей их бедневший и умалявшийся род. И я лишь более озлоблялся душою и ждал… ждал, когда время их славы закатится.

Увы – не только лишь мне, но и самому Ходуру, да и милостивому к нему ёрлу Хъярульву из Скъервиров был уконован столь долгий век жизни. И мои золотые волосы в тщетном ожидании убелились в тот час сединой, но с годами даже мудрость не смогла вытеснить ту чёрным гнильём таившуюся у меня в сердце зависть к моему другу – лучшему, нежели я…

Столько десятилетий минуло уже с той далёкой поры, моя девочка… А я всё выжидал, втайне надеясь на гибель его – или первее уповая на то, что с новым правителем Скъервиров их столь прославленное при Столе Ёрлов место опустеет, и умалённый орн Ходура вымрет в своих диких уделах на севере разом с остатками былого величия и славы воителей. И поэтому, когда скончался ёрл Хъярульв – давний друг и сторонник старевшего Рёйрэ – я решил, что и его время наконец закатилось, прошло как угасшая вспышка звезды на утреющем в новой заре небосводе. Но опять я ошибся…

Молодой Къёхвар оставил их орну все прежние почести и достояния – может из памяти к своему почтенному деду, а может с каким-то расчётом, и дальше желая держать наше семейство не слишком уж близко к Хатхалле. И попрежде он снова был подле меня – как та тень, всё идущая следом – куда бы я ни шёл, где бы я ни был. Постаревший, осунувшийся и суровый от обрушивавшихся на его обедневший род бессчётных горестей и утрат – он по-прежнему был.

– А потом… – Эрха облизнул пересохшие от волнения губы, тяжело дыша во всю грудь, – …однажды гонцы принесли мне внезапную весть, что сам Ходур, мой давнишний друг и товарищ, лежит нынче при смерти – и призвал меня попрощаться. Мать Костей подрубила его своей дланью скорее меня – пусть и более молодого годами. Я был виною тому, что столь много тех бед уконовано было потомкам его, припав к ним подле их негасимой губительной славы. Я сам приложил к тому руку, что их древний род крови героев теперь вымирал – уходил с каждым павшим – потому как не только величие с доблестью несёт нам искусство воительных дел, но и гибель отважных, самых лучших из наших детей… и это непримиримая, тяжкая жертва.

Но их слава по-прежнему не умирала. И даже сейчас, когда мне, иззавидовавшемуся к Рёйрэ за долгие десятилетия, теперь стоило возликовать – я чувствовал, что и теперь он опять победил – одержал надо мной снова верх, уходя несломленным, оставшись здесь тем, кем прозвала его и потомков молва – Первым из Львов, Львом Дейвóналáрды. И что даже потом, когда погребальный огонь испепелит его тело, а дух пребудет в Чертоги Клинков подле грозного Всеотца – то здесь среди смертных я снова вовеки останусь с его неумирающей тенью подле себя…

И эта последняя капля переполнила меня изнутри, лишила терпения и рассудка – когда даже скончавшись, он остался бы непобеждённым. Сколь же жгуча была эта проклятая ненависть, что тогда бушевала во мне, разорвав в один миг узы разума, застив мне глаза. И страшный замысел – верно, не раз исподволь проклёвывавшийся в душе точно сорное семя средь нивы, прежде гонимый прочь от себя точно бешеная собака – внезапно постиг меня… указав, как разделаться с недругами – как разделаться с ним.

Всегда среди смертных найти можно тех, кто содеять готов будет всякое злодеяние – как оправдав его верным служением общему делу, так и просто таких по их сущности – тех, кто сродни змее. И я нашёл таких – тех, кто послужил мне руками в том подлом убийственном замысле.

У Ходура – честного и прямого – было немало врагов за один лишь такой его нрав. Однако я не стал их искать среди мелочных злопыхателей и завистников из числа нашей знати и свердсманов подле Красной Палаты – а обратил взор на тех, кто отлично помог бы такому злодейству, не боясь пачкать руки багряным. Ибо и сам старый Рёйрэ не замечал, что за гниль возросла возле собственных твердей.

Помежные земли их с давних времён были полны злодеев и бродячей нáволочи, не ведавших слова законов и укрывавшихся в пущах Дейвóналáрды и союзных земель. А в последние годы правления Хъярульва, когда по стране перед сменою власти, кою прочно как прежде уже не держал в своих дланях ослабший владетель, и по окраинным землям покатились усобицы – разбойничьих гнёзд таких стало не счесть, на восточных Помежьях тем больше. Ходур всегда давил этих злодеев железной рукой, наводя в своих землях у Буревийного кряжа порядок – и тем больше той злобы они всё копили к нему, не способные прежде открыто ответить. Но с каждым годом орн Львов всё слабел, теряя лучших из сыновей на бесчисленных войнах – и некому было блюсти в тех уделах спокойствие.

И вот в тот самый миг, когда мне принесли весть о скорой кончине его, я и замыслил кровавое дело, вмиг поняв, как разделаться с ним – и не просто свести его в вечный мрак Ормхал до и так уже близкого часа, а не оставить средь сущих самой о них памяти, что они прежде были средь нас – ибо нет ничего нам страшнее забвения, когда уста сверзаются в немом молчании, опасаясь произносить имя тех, на ком чёрной печатью возлёг гнев самих жизнедавцев…

Под видом своего внезапного нездоровья я уединился в дальнем стерквéгге на юге дейвóнских земель, никого не принимая и не привечая – а сам тайно пустился к востоку до Буревийного кряжа, в одиночку и скрытно отправившись в путь. Конь был резв, а не все ли дороги мне были известны, чтоб достичь диких круч Стóрхридсáльдрэ за несколько дней?

Я не знал, где искать буду тех, кого жаждал найти для злодейского дела – они сами меня отыскали, избравшего путь через дебри. По всем верным приметам я разыскал самое что ни на есть разбойничье место, где те лиходеи устраивают на проезжих засады, со спины нападая на купеческие обозы и небольшие заго́ны воителей. И когда я так ехал верхом на коне через чащу, навстречу мне выскочили пятеро душегубов, окружая и направляя оружие на как им казалось одинокого и беспомощного старика. Старший из них загоготал и повелел мне сворачивать в дебри – мол, придётся у них мне теперь загостить.

Боялся ли я в этот час, моя девочка? Да – того, что задумал и тихо творил тут своими руками и думами – но не эту бродячую нáволочь. Я ответил спокойно – словно и не услышал угроз негодяев – что с охотой у них погощу в эту ночь, когда на дворе грозовое ненастье грядёт – раз они столь добры, что приветили путника.

Их старший поразился ответом моим по его разумению дерзким, и схватил жеребца за поводья, намереваясь показать что тут он есть хозяин – а не я, одинокий старик в грязном драном плаще, кто попался в их в руки под ночь среди чащи.

Я легонько приветил его одним метким ударом десницы, что прежде и больших в бою без оружия наземь сложила – по шее всего мазанул ненароком – и верзила как сноп рухнул оземь без чувств. А я, пока прочие люди его не пришли в себя от изумления, сказал вновь спокойно, что нельзя так встречать дорогого им гостя, раз с охотою он приглашение их принимает, и неучтиво идти старику будет пешим. Как ошалевшие, они не промолвили в оторопи ни слова и молча подчинились моему знаку следовать за конём, когда я сам поехал с дороги по тропам в кругу их, сопровождавших меня словно знатного гостя, пока двое тащили под руки их старшего, всё ещё не пришедшего в чувства.

Уже перед самым закатом, когда в кронах чернеющих чащ пролегли тьмою сумерки, прибыл я подле них в их разбойничье логово, надёжно укрытое в чащах от глаза чужого среди малохожих холмов – где в кругу полыхал разожжённый костёр с вертелами и готовился ужин для всей их ватаги. Спустившись с коня подле пламени я сел на седушку-чурбак, не промолвив ни слова и даже не сняв наголовник плаща, что скрывал мне лицо от их взоров – не страшась копья в спину. Те злодеи, что прибыли поручь со мной, торопливо шепнули о странном столь госте на ухо их вершнему – здоровенному, звероватому с лика детине в густой словно мох бороде, что точил камнем меч, восседая напротив. С усмешкой воззрил на меня он, молча сидевшего подле огня – и сказал, что раз сам я к ним в гости забрёл, то по че́сти платить не зажмусь и за добрый ночлег с угощением, раз на то уж пошло по обычаям гостеприимства. Сгодится и звонкое серебро, и нагулявший в боках тучный скот, и стальные мечи наконец – чем мои родичи будут богаты в счёт выкупа, если и впрямь из ума я не выжил.

По лицу у иных людей видно порой, чего стоят они – и с кем годно вести речь по че́сти, чуя в тех сердце живое; а кого даже с голым мечом в их руках устрашаться не стоит, так как с ним они будут не сильно храбрее за псин пустобрехих – и волевым таких словом как малых телят можно гнать куда дума твоя пожелает. Так что и этот верзила не злее щенка предо мною мне был. Тем больше узнал я его – слыл он некогда славным, но слишком задиристым мечником в воинстве Трира – старшего из моих внуков – да был изгнан за грязную руку и нрав кровожадный, теперь тут в Помежьях до беззаконного душегуба уже докатившись, подобными ве́ршившего.

Не страшась я ответил спокойно – что из тех гостей буду, которые сами решают сколь долго гостить им придётся за чьим-то столом. И сказал, что отнюдь не с пустыми руками брожу я по свету, одарив тех хозяев, кто приветит меня по чести́, таковыми дарами, каких те сами будут достойны – если ими сумеют распорядиться столь должно.

У разбойничьего вожака даже брови в лоб влезли от дерзости гостя – но промолчал душегуб, меня слушая дальше. А затем я добавил злодеям, что с меня – одинокого странника – богато не разживёшься: если вздумают жизнь мою взять они подло, то лишь драный мой плащ себе выручат – или может получат ужасную месть моих родичей, от которой не скрыться им будет нигде кроме как в норе Хвёгга – от тысяч тех копий, что отовсюду хоть с сáмого неба их шею достанут как стрелы хозяина кузни небесной… и взглянул мимолётом на небо, где зарево скорой грозы полыхало раскатами, предвещая ненастную ночь с сильным ливнем.

Поражённые этим ответом – будто не пленником в логове их я сидел, а почётнейшим гостем, что всех их секир и мечей не страшился, старик одинокий – они от меня отшатнулись как будто собаки от хворостины. Даже вожак онемел как язык проглотил – и велел подать гостю зажаренной дичи, чтобы не сидел тот голодный в их доме. А когда я сказал ненароком, что сам он наверное прежде на юге такой славной дичи в минувшем и не едал, то крепко же он удивился, откуда я знаю об этом – из каких он краёв будет сам.

Стал он меня осторожно расспрашивать о вестях и событиях здешних земель, да как сам я в лесу очутился – и кто буду таков, что меня не признает он с голоса средь здешних свердсманов – хоть и зрит, что я сам не из тех, кто скотину пасёт и на сало да шкуры свежует, пусть и беден мой плащ на плечах.

Я лишь усмехнулся злодею в ответ, что не рано ли будет ему попросить моё я́вить лицо – как бы не пожалел тот о том прежде времени? Тем больше, что прежнюю кличку его я припомнил при этом – Трескучий – чего знать никто тут на севере прежде не мог средь людей его, какие теперь вожака называли Суровый… Словно насквозь его я прозревал, как злодею привиделось верно.

А затем стал он сетовать, что нет прежней разбойничьей вольности в этих краях, пока жив ещё сам старый Рёйрэ – первейший их враг-притеснитель, нещадно искоренявший их братства по здешним Помежьям – и что нет у них сил, чтоб осмелиться выйди в открытую против семейства их, Львов Дейвоналарды. А я рассмеялся – и повелел обернуться.

Тут же разбойники все дружно впéрились в тьму – словно уже ожидали со страху, что им прямо под ноги падёт полыхавшая жаром стрела Всеотца. Ну и лица же были у них, когда кроме сучьев да крика совы ничего там в лесу не узрили!

Я вновь рассмеялся и громко сказал вожаку, что и хлеб не идёт сам в ленивые рты – да спросил ненароком, знает ли он в этих землях урочище в скалах, что ещё кличут люди Свиной Головой? Вот там пусть и посмотрит, если отсюда не видит он то, что под носом его среди камня таится. А там, моя девочка…

Скригга смолк на мгновение, глядя на Майри.

– Давно я предчувствовал опытом ратоводца, что некогда распря с соседом с востока опять повторится – ибо непрочен был мир между нами и слишком свежи ещё прежние раны от этой войны. И я загодя был приготовлен к тому… Откуда, как думаешь, ёрлов брат Уннир так быстро прошёл за Помежья с немалым обозом, как повесне перевёз через топи и чащи тяжёлые вóроты и огнища? Я ещё в те далёкие годы устроил в чащобах Помежий лишь немногим надёжным известные схо́роны, скрытые от любопытного чуждого глаза – там, и даже в тех верных владетелю Эйрэ союзных уделах – чтобы в случае новой войны мы могли неожиданно выйти с тем грозным оружием прямо под носом у недругов, не тратя седмины на то, чтобы попусту их протянуть из далёких дейвонских земель.

И там в глухой чаще у Буревийного, среди скал старогорья Свинхóфди было сделано тайное место, где наготове стоял в ожидании часа десяток тяжёлых хендскульдрэ с запасом огни́щ – в любой миг годных к бою. С годами их мощь не теряется, если жидкий дух пламени в них засмолить, чтоб ни капли его не ушло с тонким паром сквозь поры и трещины.

Недоверчиво покосившись вожак подозвал к себе пару сообщников и послал тех в урочище – что к чему там проверить. А мы с душегубом продолжили речи вести́, когда он с боязливым уже тихим трепетом слушал меня, изредка вопрошая – словно не я, а он сам был тем гостем, против воли своей приведённым сюда.

Возвратились те двое уже лишь под самую ночь – и сразу на ухо их старшему стали шептать что-то радостно. Верно нашли они скрытое в скалах урочище с грозным добром, что там с давних времён находилось сохранно – со всем тем могучим оружием, что попало им в руки теперь.