…Но Буря Придёт
А я, подняв взор на их вершнего, вновь окликнул того – и сказал, что неблагодарным меня не назвал ещё прежде никто, и он сам в этом смог убедиться сейчас, такой грозный дар получив в свои руки. Но затем произнёс, что людьми не такими и не для них он оставлен был тут – и даются такие дары лишь на краткое время… на одну только тёмную ночь и незримо от глаз иных смертных – и потом не иначе на прежнее место должны возвращёнными быть – если из ума своего он не выжил ещё.
И пока в стане шумно стоял беспорядок – как ликовали злодеи опасной находке – невзначай опрокинул ногою в костёр там стоявший жбан с пивом, враз притушив угасавшее пламя и окутав поляну в густой ночной мрак. Никто не хватился в тот миг, как не стало меня среди них – в расщелине скал тихо скрывшись от глаз душегубов я слушал слова их о том, что как тень тот старик промеж ними исчез, и следа от себя не оставив. Вожак их тем более был сам не свой, всё гадая – кто был я таков, и откуда столь тайное всё было ведомо мне, словно ясным днём видится оное острому глазу.
В испуге шепнул кто-то тихо о Нём – являвшемся людям в урочное время в том облике древнего старца, чьего грозного лика не видывал прежде никто, и кому ясно зримы все помыслы и деяния прошлые и грядущие; кто одаривает и карает, встречая его принимающих по обычаям тех и заслугам – Тот, чья ночь летит нынче над лесом и кручами, а небо терзает раздор страшных молний, неистовых стрел Его гнева.
Вожак оборвал того грубо – но и сам он страшился не меньше, потрясённый всем сказанным мною – и тем больше моим неожиданным даром – кой на краткую ночь лишь был дан мной в их руки.
А дальше… Дальше всё так и случилось, как направил я их своим словом.
Бесшумно сопровождал я ватагу злодеев, следуя на коне за спешно катившимися сквозь начавшийся ливень вóротами и возами с огни́щами прямо на юг – к тверди Ходура. Поспешали они – пусть и вся ещё ночь была в их полной воле – и вскоре явились под древние стены стерквéгга. Были среди них прежде шедшие в воинствах ёрла, кто умел обращаться с тем грозным оружием – и вскоре все долгие плечи хендску́льдрэ вздымались к раздёрнутому вспышками небу, нацеленные прямо на двор и чертоги уснувшего орна врага моего – моего друга… которого я обрёк нынче на гибель – его, и всего его рода.
Боялся ли я в этот миг? Как никогда в своей жизни боялся того, что верши́л на своих же глазах их руками… Всю дорогу до укрепи я терзался сомнениями и раскаянием – я, его первый товарищ, предавал теперь Ходура в этот час тьмы, криводушно его обрекал на погибель, прежде не раз выручавший его в годы Сторстрид и не единожды спасаемый им. Не раз порывался я подстегнуть жеребца и пуститься вперёд, обгоняя крадущихся душегубов со страшным оружием, единственно способным в подлую одолеть Львов Дейвóналáрды в бесчестном бою – предстать перед ним, умирающим, раскрыться во всём уже прежде содеянном и встретить ту нáволочь с грозным оружием… или хотя бы погибнуть с ним вместе.
Я хотел… хотел… но словно в моей очерствевшей душе не нашлось годных слов в этот волчий час темени, когда сердце мне рвали надво́е ужасные клещи сомнений – и прежние зависть с гордыней.
И я не сумел… И бессильно смотрел, скрытый издали тьмой близлежащей дубравы, как от страшного жара огня тлела даже трава на равнине, и сам ливший с небес стеной дождь иссыхал от ужасного гара – и как с грохотом рушились древние стены, в которых не раз принимаем был я; как сквозь вой ненасытного пламени были слышны те ужасные крики и вопли его погибавших людей, всего рода – всех, кто только был там в ту злосчастную ночь в этой укрепи, прощаясь там с Первым из Львов. Я смотрел, как ликуют сюда приведённые мною злодеи, узревая погибель врага в этом лютом огне.
Опьянённые этой удачей, они и дальше послушно подчинились моим сказанным прежде словам у костра, когда я дал совет затаиться на время в своих тайных логовах, а вороты снова вернуть в потайное укрытие – пока не утихнет молва о внезапной погибели Рёйрэ со всем его домом. Словно малые дети они без раздумий всё сделали так, как советовал им тот неведомый странник, не открывший обличья. Быть может за самогó Останавливающего Взором Сердца меня приняли эти злодеи – наделившего их столь могущественной силой?
В эту жуткую ночь буря страшной, неистовой мощи – будто накрывший весь мир чёрный плащ Всеотца – рассекала огнистыми стрелами небо и ливнем смывала следы на раскисшей земле – но всё равно не могла затушить тот ужасный костёр, бушевавший на месте поверженной укрепи Львов – точно Гнев Всеотца в погребальном огне пожирая их жизни…
Без своего имени я пришёл к лиходеям – и без тени от следа явились они моим словом и помыслом к дому врага моего… моего друга… Ни единого следа ноги человека или копыта коня, ни одной колеи от возов не осталось вокруг того страшного места – всех их стёр тот невиданный ливень, что невидимым пологом скрыл нас во тьме – растворивший во мраке как страшные тени из бездны.
Никто из людей не узрел на свои потрясённые очи того, что случилось в том месте, отмеченном роком… Никто кроме грозных богов не был больше свидетелем страшного дела в ночи…
ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 13
– Но едва те вкусившие крови злодеи вернули хендску́льдрэ назад в то лесное убежище, и уже возвращались в их логово, как путь через кряж пролёг мимо той тверди, чья помежная стража хранила покой тех угодий – и чей-то конь вдруг заржал среди тьмы…
Старик вдруг усмехнулся праправнучке некой недоброй ухмылкой – словно с радостью вспомнив события, чьим свидетелем был он тогда, чей ход сам и направил в то русло суде́б – будто речь о погибели нелюдей, которых он сам же привёл к тверди Ходура была ему по́ сердцу.
– Ведь я сам за седмину до этого выслал с гонцом мой приказ стеречь все перевалы так зорко, чтоб и мышь в своей норке не пробежала. А их вершний Свейн Грозный из Агилей, мой давний помощник, службу ту исполнял в час Помежных Раздоров исправно – и быстро явился на шум с полной сотней воителей конно. И на глазах у меня, когда я затаённым из чащи взирал на начавшийся бой, ни один из убийц не ушёл от разящих их копий и стрел – как подохли в мучениях все негодяи с их вершним – с ними, по Помежьям творившими зло, никто речи не вёл лишь иначе чем острым железом.
Поразившие стрелами всех душегубов из леса воители Свейна покинули перевал, дивясь вслух – откуда так близко от укрепи их появились едва не в открытую дерзкие злыдни, чью ватагу они перебили, с чего они вышли из чащ в это место. Тогда я вывел коня из укрытия в скалах, и словно влекомый предчувствием неким пустился вскачь прочь от ужасного места, где дважды за ночь мои очи узрели столь много смертей, где наши люди оставили гнить на поживу зверью душегубов из чащи.
Минуя опять земли Ходура я исподволь сторонился того пепелища их родовой тверди, боясь вновь узреть то пожарище, чей дым и доселе был виден вдали жутким чёрным столпом улетавшего в небо коптящего гара. Столь черно было в сердце моём, что и то ликование от вкушённой победы над Рёйрэ не могло перебить горечь тяжести нынче свершённого мною предательства…
Когда конь нёсся вскачь через кряж Стóрхридсáльдрэ, внезапно среди мёртвой чащи послышался мне некий голос, раздававшийся тихо из нетр приломлённого бурей колючего чернолесья. В волнении долго взирал я сквозь дебри ветвей, где не было видно в сплетении сучьев и мха никого – ни человека, ни зверя, никакой иной жизни… И всё одно он мне чудился: жалобный плач, кой порой раздаётся из разорённого львиного логова – когда слепой ещё малый детёныш в отчаянии тычется мордой, отыскивая сосцы неживой уже матери, писком тщетно пытаясь призвать перебитых сородичей.
Смерти подобная тишь охватила вдруг лес, и даже усталый мой конь обездвижив застыл… а я всё слышал непрекращавшийся плач – то ли человеческого голоса, то ли звериного – что неотрывно преследовал меня, когда я пустил жеребца прочь от этого зова из мёртвой безлюдной чащобы.
Внезапно в лицо мне с заката обрушился вихрь налетевшего словно из бездны сильнейшего ветра – точно пытаясь принудить вернуться назад к разорённой твердыне их орна. Будто длань Всеотца там застлала мой взор взнятой пылью и ветками гнутых под вихрем деревьев, что летели мне прямо в лицо… но я наперекор тому лишь подгонял скакуна, принуждая шагать через вихрь, дабы покинуть страшившее сердце мне место – как можно подальше от настигавшего из пустоты бурелома отчаянно горького детского плача, что терзал мою душу. Шаг за шагом испуганный конь отдалялся от мёртвого чернолесья вперёд вниз по склону – и неистовый ветер внезапно утих, отпустив нас из цепких объятий незримой преграды, унося с собой прочь на восток этот отзвук то ль детского, то ли звериного голоса.
То верно всевидящий нас Всеотец пытался остановить своим ветром из бездны неведомого, повернуть меня вспять к месту свершённого злодеяния – дабы исправить там мною содеянное чужими руками кровопролитие… дабы отыскать его, последнего уцелевшего – ещё дитя, чудом спасшееся из погибельного огня. Но я не внял тому вещему знаку Горящего, не понял его очерствевшим от злобы и зависти сердцем – и этот неистовый ветер богов унёс за собою от страшного места погибели последнего из рода Львов прочь за межи земель детей Дейна – на восток в края Эйрэ… Унёс последнего потомка Рёйрэ на долгие годы – чтобы некогда вновь возвратить его этим безжалостным вихрем с восхода, уже выросшего и возмужавшего. Вернуть для отмщения за весь истреблённый под корень их род…
Старик умолк, тяжело и надрывно откашливаясь после столь утомительной речи – и уста его снова окрасились алым от выхаркиваемой кровавой пены – но Майри боясь пошевелиться и издать хотя бы малейший звук голоса, продолжала безмолвно сидеть подле скригги, ожидая дальнейших слов Эрхи.
– Вот так я содеял страшнейшее преступление… И тем оно было ужаснее, что не своими руками его сотворил – словно трус с сердцем зайца, побоявшийся зрить глаза жертв, бывших прежде моими друзьями… И тешился точно глупец в своей низкой гордыне, что не осталось совсем никого из свидетелей – и то не узнавших, кто их направил сперва на то подлое дело, а потом на погибель.
Но я забыл, что не остаются забытыми наши деяния перед богами… что Горящий не любит неправды – и воздаянье всегда падёт карой на тех, кто недостоин Чертогов Клинков, кто замарал себя кровью сородичей. И неведомы нам те пути, по которым придёт оно к нам в его яростном гневе… Я – старый дурак, что прожил дольше многих иных – не смог к старости даже унять ту гордыню и зависть, как глупый юнец… Годами она отравляла мой разум, лишая рассудка – мне, сыну Дейна, в ком течет его чистая кровь, словно мало было всей той причитавшейся славы, я не мог разделить её с кем-то иным – как мне мнилось того не достойным. И я поддался подлейшим из чувств, пролив кровь соплеменников, истребив их там всех до единого, прежних товарищей с побратимами, весь орн Ходура с жёнами и детьми – всех воедино.
Как тот трус я вину свою даже укрыл, чтоб никто из живущих не смел и подумать, что я сам есть причина того злодеяния, а внимал бы лишь с трепетом глупой молве – будто Гнев Всеотца забрал Львов его стрелами ярости. Да, ночной ливень там смыл все следы человечьего дела на том пепелище… а самих же злодеев пожрало железо – всех, прежде чем хоть один их язык смог поведать бы что-то…
И память людская порою ведь так неверна… Кто теперь из дейвóнов хоть молвит о Львах и их славе воителей, кто хоть вспомнит о них – раз на сáмом их имени нынче незримой печатью лежит та худая молва о погибельном Гневе Горящего, прочно сверзшая страхом уста?
Эрха хрипло вздохнул. Грудь его тряслась от волнения.
– Но Всеотец не хранит жалости к преступившим им данные прежде законы и нарушившим святость уз крови. Я, слепой безрассудный глупец, как дитя полагался наивно, что сойдёт с рук то кровопролитие – и людьми уже прочно забытое – что мало кто вспомнит о Львах и их славе – о том, что они прежде были средь нас. И хоть душе моей с тех пор ни разу не было спокойно, не узрел я своим чёрствым сердцем те грозные знаки, что ниспослал мне Горящий в его справедливейшем гневе – и не покаялся прежде ни разу.
Скригга снова схватил Майри за руку.
– Сама ты, моя девочка, как я после прозрил, была тем первым знаком, что явил мне Горящий – едва я свершил это чёрное дело. Знаешь ли ты, почему я тебе дал то имя, посвящённое Ей– Майре, древней Богине, Праматери и Убийце – дарующей и отнимающей? Твоя родительница Бру́ла чаяла наречь тебя при рождении иным девичьим именем – У́льглейн, птаха. Но ты родилась в ту ночь из её чрева со знаком – твои волосы на головке были черны, черны от запёкшейся крови в них – как у неё, Окормляющей Воронов и Влекущей Войну, чьи огнекудрые пряди все в саже пожарищ и тысяч огней погребальных костров…
Я против матери воли нарёк тебя Тенью Её– не увидев, не ощутив, что то было ниспослано мне роковое знамение, как предвестие новой грядущей войны – и определившее твою судьбу, за которую был в ответе единственно я – я, по чьей вине у тебя были отняты богами мать и отец.
По сухой и морщинистой коже щёк Эрхи побежали две тонкие нити дорожек из глаз.
– Девочка моя… – горько заплакал вдруг скригга, – я и есть тот злодей, кто повинен в твоей горькой доле. Не тебе эта кара, а мне – за то страшное зло, мной же некогда и сотворённое…
Она не могла поверить всему услышанному, о чём с хрипом вещал ей их скригга, ей одной – никому из иных средь людей за все долгие годы…
Как вспышка молнии память вернула ей ночь в мерх-а-сьóмрах в том старом дворце на горе в сердце Эйрэ. Там, перед тем как ножом её был поражён сам Лев А́рвейрнов, своими ушами она услыхала тогда столь пугавший её страшный замысел Тийре и Áррэйнэ, одним ударом задумавших сре́шить собравшийся в укрепи тут у их хворого скригги орн Дейна – и лишь её чуть не стоивший дочери Конута жизни порыв не дал сбыться такому немыслимому, как ей думалось прежде, злодейству.
Но сейчас, когда скригга поведал ей всё, что случилось тогда с домом Рёйрэ… неужели то правда? Неужели их предок, с детства ею любимый сам Эрха Древний – глава рода и наиславнейший воитель – прежде Убийцы Ёрлов и его друга-áрвеннида сам содеял подобное? Неужели и впрямь то не бред его разума, что терзаем болезнью и старческой немощью? Или и вправду иссохшие руки его укрывала та кровь – кровь друзей и сородичей, его братьев по клятвам, кровь всех женщин и малых детей, истреблённых в огне их погибшей твердыни? Кровь, что текла в сердце Льва. Кровь всего его умерщвлённого рода…
Кровь, которая несмываемой чернью проклятья лежала с рожденья на ней – прямой потомице их доселе не покараного убийцы.
– Нет… – она отчаянно замотала головой, не веря услышанному – точно этим могла отогнать от себя ту ужасную правду, заставить её замолчать, бьющее у себя кровотоком в мозгу это страшное знание, – нет! Скригга, ты бредишь! Шщар тебе это навеял во сне ночными видениями! Ну скажи мне, что всё это ложь, глупый вымысел!
Эрха не отвечал. Но по его мучительному взору Майри увидела, что всё это правда – тяжкая и ужасная – острым камнем лежавшая долгие годы в душе её предка точно червь в стволе внешне могучего древа. Неужели всё то, чему она не дала совершиться два года назад, было не страшным злодейством, а наоборот – воздаянием, которое боги направили свыше на род клятвопреступника и убийцы – чтобы стереть его с лика земли по древнейшему, данному их праотцами закону – смерть за смерть – как и до́лжно воздаться тому, кто содеял подобное ранее.
Выходит, что гнев Всеотца мрачной тенью лежит на всех них, всех потомках их скригги – тех, в ком течёт его кровь – кровь предателя и душегуба. И значит справедливо и может быть трижды заслуженно то наказание, что несут они нынче – кое она против воли богов смогла прежде предотвратить, вмешавшись в ход су́деб, начертанный волею их жизнедавцев?
В отчаянии Майри обхватила обеими ладонями голову, стиснув ногтями зашедшееся в судороге отчаяния лицо и не произнося ни слова.
– И никто из них не вырвался из стеркве́гга? – прошептала она наконец, вновь вопрошая о том измождённого долгим повествованием скриггу.
– Никто… – он тяжело произнёс это слово, словно заново переживая наяву увиденное им минувшее – рушащуюся под ударами вóротов и охваченную заревом пламени твердь дома Рёйрэ – тот погребальный костёр орна Львов.
– Там сгинули все: умирающий Ходур, его сыновья и все внуки с иною роднёй… все, кто был мечен по сердцу их знаком. Все – жёны, слуги и скот… до единой души, как я думал тогда. Но он сам как-то спасся…
Майри замотала головой, не веря в услышанное. Да – пусть сходились и место, и знаки, и даже людские обличья – но слишком уж молод был Áррэйнэ, чтоб взаправду быть тем, кого не взирая на доблесть сердец пожрал пламень коварства их скригги.
– Но ведь все они были уже не юны, даже внуки его – так ведь, скригга? Теперь они были б годами уже как у дяди с отцом, или старше за Ллотура с Хугилем. Ты же сам говорил, что их род вымирал. Разве были среди его орна столь малые возрастом дети?
Эрха слабо кивнул головой, точно припомнив мгновения прошлого.
– Да… да. У его младшего внука Хедаля Ловкого был единственный сын, первенец – самый младший в их угасающем орне, ещё несмышлёное дитя. Мальчик, так похожий на своего прадеда точно две ветви с одного древа, пусть и с четвертью а́рвейрнской крови от матери. И он тоже был мечен по сердцу их знаком…
– Скригга, когда это было? – напряжённо переспросила Майри.
– Теперь ему было бы почти двадцать пять зим… – прошептал старый Эрха, – да, тебя тогда ещё не было и в чреве матери, моя девочка. Он родился за четыре года до того, как я дал тебе имя…
– А его мать из Эйрэ – кто она? – вопросила дочь Конута, боясь поднять взгляд на измождённого скриггу.
– Уйла – так её звали… Я принял тебя за её явившуюся из врат Халльсверд безмолвную тень, точно желавшую вопросить у меня, где теперь её маленький сын? Ты так похожа на неё издали… Она была дочь а́рвейрнского ратоводца Белга Отважное Сердце из Донег. В те часы смуты меж семьями Эйрэ он встал на сторону дяди покойного Дэйгрэ, пытавшегося отстоять Высокое Кресло для потомков Бхил-а-нáмхадда от воззрившего на престол а́рвейрнов кийна Гилрэйдэ с союзниками прочих семейств – и бежал в земли ёрла, когда враги взяли Аг-Слéйбхе и на расколовшее страну короткое междулетье стали владыками запада Эйрэ.
У нас его поддержали многие орны востока, с коими он и прежде был дружен не взирая на доселе тянувшуюся после Великой Распри резню тех Помежных Раздоров. Ёрвары даже породнились с ним – храбрый Белг взял супругою деву из наших, полюбившуюся ему сестру их нынешнего скригги Áсквъёльда, тогда простого ратоводца их дома. Но его жена Гедда нежданно погибла в пути до родного стерквегга в ночную грозу, а недавно рождённую дочь овдовевший Белг отдал под присмотр орна Ходура, с кем также стал дружен – и отправился в Эйрэ во главе собранных воинств вышибать угнездившихся Гилрэйдэ прочь во мрак бездны Эйле. Там он и погиб прежде срока от чьей-то стрелы прямо в сердце в час битвы, а его дочь росла средь потомков старого Рёйрэ, и повзрослев приглянулась его внуку Хедалю, став тому славной женой… и его матерью… – медленно прошептал он сквозь силу, словно встречаясь лицом с уже ушедшими по его вине в невозвратное некогда жившими.
– А какое было имя у этого мальчика? Как он был наречён? – Майри не переставала расспрашивать измождённого Эрху, сквозь силу державшего глаза открытыми – пытаясь узнать у того самое важное.
– Его имя… имя… – казалось, их скригга уже уходил в себя, смотря сквозь праправнучку точно сквозь мглу. Судорога сводила его побелевшее лицо, заставляя мучительно морщиться.
– Да, его имя!!! – едва не выкрикнула она, тормоша еле живого старика за руку, – какое было его имя, скригга? Ты ведь помнишь его, так?! Ты же знаешь, ты знал его!
– Его имя… Рёрин… – еле слышно пробормотал старый Эрха, стискивая руку дочери Конута и не сводя с неё своего измождённого взора, – да… сам старый Ходур нарёк его… именем… Рёрин.
– Рёрин? – в изумлении переспросила ошеломлённая услышанным Майри, судорожно сжав дрогнувшими пальцами бескровную ладонь старика, – Рёрин? Лев?
– Да, моя девочка, – с трудом прошептал пересохшими устами их скригга, – сама Судьба так сплела эти нити, что потеряв кровных родичей, прежнюю жизнь и всю память о том… в чужом краю он не потерял своего имени – оно лишь стало вместо дейвóнского а́рвейрнским… Дух же его не исчез из сердца потомка Рёйрэ, лишь впотайне ожидая своего неведомого часа пробуждения. Ужели и впрямь то был он – тот мальчик, назвавшийся мне сыном камника из Килэйд-á-мóр? Он был здесь прямо перед моими очами… и я не узнал его в слепоте почерневшего злобою сердца. А теперь я своими руками разбудил в том пожаре Аг-Слéйбхе этого спящего Льва.
– Рёрин… – Эрха, умолкнул на миг, несогласно мотнув головой, – …нет… Нет больше Рёрина… Есть только Áррэйнэ – он истинный потомок Ходура, кость и плоть его рода, кровь от крови его. И в его сердце горит всё тот же неукротимый огонь их ушедшего в бездну безвременья орна. Если бы ты только могла понять, моя девочка, что же я сотворил… – прошептал он с отчаянием.
Из глаз старика снова брызнули слёзы, стекая двумя ручейками по морщинистым щекам на его белую словно снег всклокоченную бороду.
– Как теперь я страшусь мига смерти… Как я приду туда к павшим со славой товарищам по мечу? Как я воззрю им в глаза без стыда за свершённое? Что скажу я там Ходуру – некогда моему верному другу – чей орн я поголовно тогда истребил точно трус, из одной только низменной зависти? Всеотец любит храбрых, взирающих смерти в лицо и идущих вперёд в реках вражеской крови – но его гордому сердцу ненавистны предатели и лжецы, запятнавшие честь низкой трусостью… и недостойные его сияющих врат. Меня ждут там за смертью во тьме лишь холодные кольца голодного змея…
Вот она – кара Горящего за мою низменную гордыню. От всевидящего ока Его не укрыть ничего… и я – казалось, проживший столь долгую жизнь и умудренный ею – возомнил, что смогу обмануть даже зрящих богов так же просто как смертных! Но Всеотец обо всём прозревал – и покарал меня трижды страшнее, оставив столь долгую жизнь, полную горьких страданий… Но не моих – а всех вас, моих родичей!
Сперва твой отец Конут был лишён своего славного имени, очернён этим и пальца его не стоящим Къёхваром и обрёл раннюю смерть от предательства – и твоя мать умерла скорее с тоски по нему, чем от хвори… А храброго Эвара – единственного вознявшегося за него среди всех наших родичей – опасаясь разжечь меж семействами распрю я трусливо отдал в лапы Скъервиров на расправу…
А за неправо убитого и оклеветанного отца все эти годы страдала ты, моя девочка. Ты – Дейнблодбéреар, место которой было среди прочих родичей и пёвородых орнов Дейвóналáрды, гордо нести своё имя, быть женою любого из наидостойнейших свердсманов и рожать сыновей, которые и дальше хранили бы кровь прародителя Лейна в веках… а ты тосковала в болотной глуши среди сов и скота, не поднимая лица от стыда за своё очернённое имя – лишённая всего тебе причитавшегося. Лишённая всего этого из-за меня…
А теперь, когда я одряхлел и не в силах взять меч, умирая в моче на лежалой соломе, а не от ран в славной битве как до́лжно – теперь наша земля на пределе погибели в новом раздоре, куда нас втянул этот горделивый дурак Къёхвар… и я вместе с ним. Я, всю жизнь слывший и делом доказывавший себя защитником Дейвóналáрды, теперь зрю её гибель своими глазами… Сколько слёз я пролил над лучшими из наших родныз, павших в Аг-Слéйбхе, куда я отправил их думалось к скорой победе – а вышло, что только на гибель: Ллотура, Хугиля, Сверру и прочих без счёта… всех, кого я когда-то взрастил и наставил…
– Скригга, как можно винить лишь себя одного? – Майри ласково погладила ладонью по его метавшейся на подушке седой голове, – не ты вовсе повинен в той клятой войне, что сжигает все наши уделы с народами.
– Не я?! – вскрикнул Эрха, через силу приподнимаясь на локтях с измятого свалянного ложа, – не я ли?! Не я?! Я взрастил эту распрю своими руками – век назад вместе с прочими я посеял злотворные семена этой новой войны, не покончив по чести и с первой как должно! Разве был между нашими народами весь этот век настоящий мир, примиривший дома и уделы? Разве мирными были те годы? Руками дейвóнов был убит на глазах малого сына Уйр… и вот сейчас этот сын, Борна Старый – доныне живой и полный ненависти непримиримый враг всего нашего рода – и попрежде ведёт войскá Эйрэ…
Разве не я потакал бессловесно стремившемуся к всеполной власти над нашими землями и семействами Къёхвару, и закрыл глаза на кровавую расправу с послами, а затем поддержал делом его мерзкий замысел против всего дома Бейлхэ – и не его ли храбрейший из сыновей Тийре, мстящий за сгинувших от наших рук огненной смертью родных возглавляет теперьих уделы?!