…Но Буря Придёт
Я… я своей низкой завистью изничтожил до последнего человека – с жёнами и детьми – весь орн Ходура, лишив нас храбрейших из свердсманов, Львов Дейвóналáрды. Тех, кто своим мужеством могли бы нас защитить в этот страшный час распри от погибели…
Скригга умолк, исторгая при выдохе хрип – с трудом находя в себе силы продолжить.
– Но страшнее всего получилось, что последний потомок его уцелел… и вырос в чужом краю, куда его привели своим промыслом боги. По желанию ёрла моим подлым умыслом была дотла сожжена и разрушена твердь всех владетелей Эйрэ – но в том жутком огне этот Лев пробудился от сна, став Ветром Воинств, Ужасом Винги и Убийцею Ёрлов – Львом А́рвейрнов… он – последний из Львов Дейвóналáрды!
Старик неожиданно засмеялся каким-то зловещим гортанным хохотом, задыхаясь и кашляя на каждом произносимом слове.
– Если бы только он знал о своей судьбе правду… кем он некогда был, и кто… – он ткнул себя иссохшим перстом прямо в грудь, – кто лишил его этого… Весь наш род он тогда бы изжёг и развеял по ветру как пепел до самой последней души, не щадя – как и некогда я поступил с его родом… и как он теперь вправе то сделать ответно. Всё то зло, что я некогда высеял, теперь возвратилось ко мне трижды страшною жатвой. Вот какова Его страшная, немилосердная кара…
Я взалкал большего – чем, как решил, своей долей мне дала Судьба – и вот теперь я лишился всего, что мне было так свято и дорого. Горящий забрал у меня почти всё, истерзав скорбью сердце… лишь оставил никчёмную жизнь в этом ветхом, уже дотлевающем теле. Как мне жить дальше с этим, моя девочка – как?! Как?!
Взор скригги был страшен. Ужасная мука светилась в глазах их старейшего, когда тот неотрывно взирал на праправнучку, что застыла в безмолвии подле него. Но этот излившийся тяжким потоком раскаяния резкий порыв вдруг иссяк, и лишившийся сил Эрха замер, молча откинувшись головой на подушку. Майри решила, что он снова спит, и неслышно отпряла от скригги. Не в силах сказать даже слово после услышанных страшных речей старика, дочерь Конута лишь потрясённо молчала.
В покое повисла гнетущая тишина. Лишь тяжёлое, хриплое дыхание скригги теперь нарушало безмолвие, да в затянутые прозрачной намасленной кожей оконца стучался незримой рукой тёплый ветер – беззаботный и лёгкий, не знавший того, что звучало словами той бури из прошлого, бившей яростным ветром в ушах всё услышавшей дочери Конута.
Бури, что бушевала над краем их древнего рода – раздуваясь пожаром всё выше и выше, яростней, трижды кровавей – бессчётно сжигая в том ветре из бездны сердца и уделы…
Корова щипала кустистые кочки у топкого берега близ зараставшего чёрной ольхой и лозою приречья – переходившего дальше за мутной водой маловодного русла в болото – и далее в топи. Туда, где уже как два года там прятались жители селища, пережидая в чащобах средь мёртвых стволов без коры и в колючках обломанных сучьев елового леса беду, что несли им и те, и другие – все, кто сюда приходил под стягами различных владетелей. Тех, кто брал лишь – давно ничего не давая взамен им – пытавшимся выжить лишь, жить.
– Пойдём, Рябая…
Хворостина легонько ударила рвущую мятлик скотину по шее, и корова пошла за мужчиной, с трудом ковылявшим к реке до сокрытого топкого брода. Там по дну среди ила руками его земляков были вбиты не видные глазу мостки, по которым подняв со дна долгой веревкой подвижную сходню меж свай можно было пройти на тот бок, к их убежищам. Так, как делали некогда предки его – где когда-то он жил в ином месте в другой словно жизни – пока ветер суде́б не унёс его вдаль в эти земли.
Их селение некогда встало вблизи большака, что вёл путь из дейвонских земель на восток, в бок союзных уделов. В годы мира то было везением, благом – тут проходили богатые торжища, разный товар привозили купцы, продавались горшки и плоды их трудов с ремеслом. Постоялый двор полон был разных гостей, и звучали там смех и веселье под хмель и напевы заезжих сказителей. У колодца поили скотину с конями; проезжие брали чистейшую воду ключа, наполняя бочонки и бутыли, направляясь в свой путь на восток или запад, куда вёл их большак.
В войну это стало проклятием…
– Идём, Рябая… Скоро там будем.
Корова послушно шагала в бок бродов сквозь топи, скубая зубами траву и листву с низких веток кустарников. Человек – измождённый, седой и пригорбленный – шёл за ней следом, порой направляя животное прутиком.
В войну по дороге к селению шли не купцы. Шли поборы, болезни, пожарища, голод, убийства, насилие… Шла сама смерть.
Прежде в их бюгдэ стояло не менее сотни дворов. За три года войны от домов и хлевов с зерновницами нынче остались лишь остовы мёртвых обугленных срубов, на чьей черни обрушенных брёвен как кровь багровел шипоцвет. Прежде чистый колодец давал круглый год ключевую воду для людей и скота. За три года войны он иссяк, заили́лся, стал рушиться брёвнами ветхого сруба без должной починки – а нынче стал пóутру страшною братской могилой. Прежде тут жили десятки семей, много сотен людей от детей до седых стариков как и он. За три года войны́ ветры су́деб развеяли жизни по свету и между мирами – как порыв страшной бури уносит с собой придорожную пыль.
Сперва скригги здешних семейств за собой повели треть мужчин, кто был в силах держать копьё с рубщиком в воинстве ёрла. Молодые, кто был без семей, сами после подались под чьё-то начало, кого взволновала горячая кровь в их сердцах – у кого была чья в этом здешнем Помежном краю – когда здесь появлялись войска то дейвонских владетелей Винги, то их вековечных противников, и то тех или прочих союзники. И ещё трижды больше людей забирали они под копьё не пытая согласия. Забирали теперь даже взрослых подростков и крепких ещё пожилых. Забирали и женщин – а многие вдовы моложе, и те из девиц, кто ещё без семьи и детей, ушли сами – дабы быть под какой хоть защитой, служа утешением лишь одному, а не многим и против их собственной воли.
Корова шагала по низким коврам осоки, приближаясь к сокрытым в болотистом русле мосткам. Человек, поспевая за ней, выбирал путь посуше, опираясь рукой о ветняк тут обильно поросших лозы и искрюченных низких берёзок.
Сперва жизнь была тяжкой, уже небогатой. А после – от месяца месяц, с седминой седмина, за днём новый день – становилась голодной, опасной, несущей лишь гибель. Все реже его земляки начинали отстраивать прежде сгоревшие срубы и клети, чинить оголённые рёбра стропил поразмётанных крыш – лишь всё чаще скрываясь в лесах и болотах, где не было тех, приходящих со сталью вчерашних таких же как тут поселян, взявших в час всепогибели сторону тех, говоривших железом и им же плативших. Тех, кто смел оставаться в их бюгдэ надолго, ждала неминучая смерть – ибо враг, те и те, подходил с большака как ненастная буря – видя свежие новые крыши тем только скорее, желая проверить у этих новившихся клеть с погребами. В прошлый месяц так жители сразу лишились их стад – когда пара девчушек-подростков пасла тех на прежних их пастбищах подле селения, и не заметила конный загон, заходивший с дороги. Лишь вот эта – приблудная, к стаду пришедшая в эту весну хромоногая Рябая – та и смогла как и прежде опять убежать от голодных чужих животов, став единственной в резко уменьшенном стаде, своим выменем дав молоко для голодных детей и младенцев, у кого в час скитаний с бескормицей матери нынче совсем не могли дать им грудь, раз уж сыра и масла им всем остальным не видать.
Возвращаться к сгоревшим домам было страшно, опасно – но люди порой возвращались, таясь, как пугливые зайцы страшатся падения ястреба, чьи острейшие когти сверзаясь с вышин ветру бури подобно стремительно брали своё. Среди топей и чащ было мало пригодной травы, от чего молоко не горчило бы, было бы сладким и жирным как должно. Среди топей и чащ было трудно возделать и вырастить злаки и овощи, что росли прежде в лучшей и тучной земле их полей раньше мирного селища. Возвращались тайком, стережась и вокруг ставя стражу из шустрых и зорких детей кто постарше, и возрастом сам уже понял опасность, кто не станет как те малыши столь бездумно и шумно играться, забыв про свой долг наблюдать и подать старшим знак о приходе любых чужаков. Люди порой возвращались – посеять и сжать, скосить сено и выпасти скот – но всё реже и реже, точно тени таясь среди чащ и болот, забиваясь всё дальше.
Корова уже перебралась мостками на тот дальний берег, оставив в грязи след её продавивших копыт. Человек кропотливо, уверенно стал затирать долгой палкой с пуком осоки на конце их следы – и на том, и на этом из двух берегов – дабы чьё им чужое враждебное око не зрило того, где их путь пролежал и куда. Так, как делал когда-то не раз – но совсем с другой целью, сам будучи тоже средь тех, говоривших железом и бравших своё только им, им плативших другим.
В прошлый месяц он гнал ещё полное стадо назад, и на том берегу повстречал хоронившего в родах умершую женщину сына соседа. Отпустив коз, овец и коров с парой шустрых мальчишек он стал помогать тому рыть корневистую твёрдую почву в берёзовой рощице, где лежали уже третий год их умершие в эту суровую пору. Среди прежнего кладбища было опасно ложить мертвецов, чтобы всякий противник не зрил бы совсем ещё свежих могил, видя то, что селение вовсе пока не заброшено – но и в топях среди холодящей воды подо мхом не хотелось ложить им их близких, любимых. И безмолвно стирающий редкие слёзы земляк сев на отдых на бровке могилы невестки спросил старика – почему? Почему жизнедавцы не глядя на мольбы молчат, почему слепо смотрят на это? Почему некой волею их умирают порою лишь те, кому стоило бы жить – а вот те, кому жить уже стало без смысла, живут?
Что он мог тому в этом ответить, какой дать ответ? Он за эти три года уже увидал проходящих сквозь сплошь разорённое бюгдэ воителей с их ратоводцами разных домов – с каждой из всех сторон воевавших. Видел разных – и властного брата их прошлого ёрла, и грозного Конута Вепреубийцу, и Фреки из Дейнова дома, и славу уже трижды прочих пожавшего Книжника. Видел выше иных среди смертных огромного Молота, видел воинов дома Маэннан с далёкого юга владений правителя Эйрэ, сотрясших свои дерзновением с яростью многих сражённых железом их славных противников. Видел даже Льва Арвейрнов, шедшего тут в лето первое. Видел прежде в те годы Помежных Раздоров и Клохлама сына, и Рёйрэ – и даже великого старого Эрху, главу Дейнблодбереар – говорят, что живого доселе. Видел всю эту гибель, что несли они вслед за собой, устремляясь вперёд по их зову холодного долга и внутренней ярости, жёгшей сердца ратоводцев. Скольких многих их сжала уже прежде срока голодная смерть – а и скольких возьмёт ещё после – всех тех их, кто нёс её тень на себе?
Он и сам это прежде не раз вопрошал, когда в сердце его зародились в те годы такие вопросы – зачем, почему? Но ответа не знал ни тогда, ни теперь.
Видно впрямь жизнедавцы обоих народов слепы, и сжинают первее лишь тех, кто сам может быть добр и храбр, в чьих сердцах ещё всё же живут доброта с человечностью, кому жить бы и жить может быть, когда всё же окончится мир их объявшее время железа. Жить бы – но то не дано.
А иные злодеи – такие, как некогда сам он – те зачем-то и трижды, и четырежды больше быть может живут…
ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 14
– Майри, – вдруг негромко спросил её Эрха, держа праправнучку за руку и пристально глядя в глаза, – откуда ты знаешь про знак?
Майри молчала. Губы её сжались в тонкую нить, а пронзительный взор старика не давал отвести глаза в сторону.
– Откуда? – шёпотом повторил он – верно, и в минуты сокрушающего отчаяния не утратив своей проницательности – догадываясь, какова была та беспощадная правда.
Майри с трудом проглотила комок в своём горле, но не смогла произнести ни единого звука – стиснув губы и почувствовав, что из глаз от напряжения вот-вот брызнут слёзы.
– Нет… девочка моя, не говори мне. Не добивай своего старого скриггу, который и так столько лет уж страдает от зла сотворённого им же, поведанного только тебе лишь одной. Только не это… Неужели ты… и он? – Эрха вопрошающе кивнул головой, слегка отрываясь от сбитой подушки.
– Да, – выдохнула она через силу, и слёзы сами побежали из глаз.
– Нет… – прошептал старый Эрха, убирая пальцы из её ладоней и как будто весь вжавшись в комок, лишь беззвучно шевеля пересохшими потрескавшимися губами.
– Скригга… – жалобно проговорила Майри, глядя в глаза ему. Но старик отводил свой взор в сторону, лишь шепча себе что-то под нос.
– Скригга, ну не молчи, пожалуйста… Что же ты замолчал?
Она готова была заплакать от отчаяния, видя читавшееся в его помутневшем старческом взоре презрение.
– Прокляни меня за это! Изгони своей волей из нашего орна, лиши меня родительского имени за мой позор! Прикажи дяде своею рукою убить меня точно грязную суку! – голос её внезапно повысился, став сильным и волевым, заставив Эрху повернуть взор к потомице.
– Но я всё равно люблю его! Да – я Несущая Кровь Дейна, а он… но ни Айнир, ни дядя Доннар с почтенным Снорре, ни ты сам, скригга – что вы все о нём знаете?! Вы видите в нём лишь Льва А́рвейрнов, Ужас Винги и Убийцу Ёрлов… Да, он таков!!! – вдруг выкрикнула она.
– Но лишь я увидала его человеком, каким есть он обычно… и полюбила. Пусть он словно тот лев – без жалости рвущий врагов, не дающий пощады в охоте свирепейший хищник – но разве не мирен тот зверь, когда он в своём логове, и ни ему, ни его детёнышам ничего не грозит? Можно ли ненавидеть пламя за то, что мы сами раздули его и сунули в этот жар руку, уповая не быть обожжёнными?
Майри на миг умолкла, переводя дух.
– Ты открыл мне ужасные вещи, скригга – то, кто он есть… Будь я проклята трижды, что не заткнула уши и выслушала тебя до последнего слова!!! – с этим выкриком словно незримая твердь изнутри неё рухнула, и слёзы ручьём побежали по бледным щекам.
– Я осмелилась полюбить его… Несущая Кровь Дейна – его… Убийцу Ёрлов, заклятого врага всех дейвонов, убийцу моих братьев – зная, каков он и кто. Я осмелилась… и тщетно надеялась, что боги забудут о том, кто мы есть. Но они ничего не забыли… они ведь ничего не забывают – так, скригга?! И пока идёт эта проклятая распря, он будет Львом А́рвейрнов – и он избрал жребий быть им… Он не знал, кто я есть – и всё равно принял сердцем свою же противницу и убийцу; но не смог оставить подле себя простую дейвóнку, когда долг его снова призвал на войну. И я тоже приняла выпавший жребий, Эрха…
Майри неотрывно глядела на лежавшего перед ней старика.
– Раз моя любовь к нему невозможна, и между нами пролегает война – то я убью эту любовь скригга, вырву с корнями из сердца насовсем – слышишь меня?! Я сама жаждала смерти, но верно рука жизнедавцев не дала уйти там из жизни, сохранив для иного.
«Много смертей принесёт она близ себя некогда» – так ты предрёк мне судьбу до рождения? Пусть так – раз то по их воле всегда и выходит… И лучше я встречу смерть в битве – да хоть бы и от его меча – но не с тоски по нему, как некогда моя мать по отцу, слышишь?! Или же убью его сама… всё одно – зачем мне будет такая пустая жизнь? И ты можешь быть спокоен, скригга – никто из людей не узнает тогда весь тот ужас позора, который я навлекла на себя и наш орн своею любовью к нему.
Ты сам рассказал мне о том, кто он есть… И как можно будет ему полюбить меня снова – дочерь тех, кто лишил его близких, всей памяти с именем, вырезал весь его род?! Как я смогу промолчать ему, зная то, скригга? И что он со мной сделает, когда узнает о том, кто есть он – и кто я? Так что разницы нет, что за смерть меня встретит… потому что всё равно, даже зная всё это – я люблю его…
Она встала с ложа, стряхнув с лица волосы, опавшие на глаза.
– Теперь и ты знаешь, скригга, какова на деле твоя любимая праправнучка, которая оказалась не лучше тебя, клятвопреступника – как она осквернила наш род, полюбив своего заклятого врага… и по своей воле отдавшись ему.
Старый Эрха молчал, оцепенев всем телом, и неотрывно взирал на потомицу, которую он впервые увидел такой – сильной и яростной, несломимой.
– Прости меня, моя девочка… – прошептал через силу старейший, и дыхание его было хриплым и заходящимся, точно скригге не хватало воздуха.
– Прости меня, что посмел презирать тебя… Лишь я тут достоин презрения всех, но не ты. В том моя лишь вина… То, что я совершил… оно привело тебя к Аррэйнэ – это она, моя кара Горящего, кто отнял у меня стольких близких, а тебя… отдал Льву А́рвейрнов… точно в насмешку над моими горделивыми тщениями… тебя, мою кровь, отдал добычей последышу сгубленного мною же Ходура…
Из уст Эрхи послышался не сдерживаемый более плач, точно помимо воли из его горла вырывались короткие кашляющие рыдания. Лицо старика зашлось в дрожащем каждым напрягшимся мускулом оскале отчаяния, а тянущаяся к Майри ладонь скрючилась словно сухая корявая ветвь.
– Майри… – прошептал из последних, уже утекавших сил жизни их скригга – и голос его походил на тяжёлый и сдавленный стон.
– Майри, девочка моя… я прошу тебя… молю – сруби моё… имя… с родового столпа дома Дейна… – хрипло кашляя кровью еле смог он проговорить, тяжело дыша всею грудью, вздымавшейся и опадавшей словно кузнечный мех – некогда мощный и сильный, а теперь лопнувший и не дающий живя́щего воздуха столько, чтобы как прежде поддерживать жизнь в этом дряхлом измученном теле.
– Нет! – вскрикнула она в ужасе, стискивая руку старейшего.
– Сруби моё… имя… Я недостоин остаться… среди прародителей нашего орна…
Его холодевшие руки стиснули пальцы праправнучки с такой силой, что Майри вздрогнула. Эрха закатил выпятившиеся из глазниц очи к потолку, нависавшему над ним досками перекрытий, по древу которых змеились резные узоры богов и героев минувшего – всей реки жизни Дейнова рода.
– Мне нет прощения Всеотца… Я – предавший всё, что было мне свято… как я могу появиться там?
Измождённое лицо старика сводила судорога, словно слова из себя он с трудом исторгал через силу.
– Вотин отступился от меня… своего негодного сына. Всё, что я ни сотворил в Его славу – всё обратилось лишь против, к погибели нашего рода…
Не произнося ни звука Майри со страхом внимала последним словам их старейшего, дрожавшего всем телом и с трудом говорившего – словно не с ней, а с незримым ей кем-то. Взгляд скригги метался по сторонам, зрачки его расширились, и взор был подобен бездонной чёрной яме, уже зривший преддверие мира иного по ту сторону смерти.
– Всеотец не подле меня нынче… – старец вдруг заплакал словно ребёнок, отчаянно и горько, – Ты молчишь, лишь взирая во гневе в моё почерневшее сердце… Я страшно предал тебя, предал себя самогó… И ты отверг меня, отринул от своих небесных Чертогов Клинков… оставив мне путь лишь к хозяину ям… всеголодному змею. Вся моя прежняя великая слава потонула в той неправо пролитой крови… моё имя теперь годно лишь для страшных проклятий… Вот она какова, моя прежняя честь…
Хрип слетал с его губ, когда скригга сквозь силу дышал во всю грудь, говоря.
– Мне была дарована столь долгая жизнь… а я истратил её в пустую на низкую зависть и сотворил страшное зло против тех, кто был мне друзьями и побратимами – и теперь столько лет уж не знаю покоя в предчувствии кары, какую теперь пожинаю…
Ты молчишь, видя каждый мой шаг по безвинно пролитой мной крови. Как страшно ты меня покарал, Всеотец… и как заслуженно… Лучший из наших рождённых сынов среди смертных вырос не подле твоей несущей разящие стрелы руки… а под знаком его всесокрушающего Грозового Молота… И я сам в том повинен, что отдал его – последнего из Львов, прямую кровь Ходура – отдал его яростному и гневному Каитéамн-а-гвáйэллу. И он, твой сын, сейчас сокрушает твоих же детей… ибо он духом а́рвейрн, а не дейвóн… сама Его ненасытная пасть – и его гордое сердце уже не принадлежит тебе. Ты молчишь, отверзая свой взор от меня, недостойного…
Взгляд его в тщетной мольбе устремлялся к резному обличью Горящего, чьи глаза мёртвым блеском взирали на скриггу.
– Ты молчишь…
Старец с неимоверным трудом приподнялся на локтях над ложем, словно взывая к кому-то, обращая лицо ввысь к распахнутому окну, за которым плескалось налитое синевой необъятное небо – и неожиданно для смотревшей на него дочери Конута заговорил на восточном наречии Эйрэ:
– Бури Несущий, Держатель Бескрайнего Неба… я не твой сын рождением… Но своей же злой волей я даровал твоим детям великую силу в грядущей войне… я, их некогда первый противник и враг… сам содеял всё это. Если Всеотец меня отринул от своего взора… то Ты не отринь того… кто сам не желая принёс твоим детям великое благо, обернувшееся кровью моих одноверцев… – из горла его раздался перемежающийся со словами надрывный хрип.
– Да, твои клыки и когти в эту страшную распрю всласть испили её из моих проклятых рук… Пламенеющий Ликом. Моим низким предательством, моим молчанием и гордыней твоя железная пасть так обильно насытилась нынче багряным… как никогда ещё прежде, Отец всех Клинков. Не отринь меня ты… от своего полыхающего горнила – того, кто был с рождения твоим заклятым врагом… а нынче в мольбе сам взывает к тебе быть услышанным…
– Тинтрéах!!! – сквозь выступившую на губах кровавую пену прохрипел старый Эрха, вытянувшись в направлении распахнутого окна, словно зрил там Того, к кому было обращено его последнее слово. И неимоверна была та ужасная мука, печатью лежавшая на искажённом до неузнаваемости побелевшем лице скригги Дейнова дома.
Но в следующий миг точно ветер порывом стирает с земли суховейную пыль, его облик вновь принял спокойные очертания, будто омытый водой. Тело скригги на ослабевших локтях опустилось назад на измятое смертное ложе, где только что в муках закончилась его долгая жизнь.
Майри с ужасом слушала последние слова Эрхи Древнего, в предсмертных мучениях отринувшего своего первородного бога Горящего и воззвавшего к праотцу а́рвейрнов, даровавшему смертным голодную сталь своих острых клыков и когтей. Услышанное после тех поведанных ей и ушедших с ним тайн страшное предсмертное богоотступничество их исстрадавшегося душой главы дома содрогнуло ей сердце. Словно не чувствуя ничего, потеряв сам счёт времени она продолжала держать холодеющую ладонь старика, не в силах выдавить из себя ни единого слова, ни плача.
Как оглушённая неподвижно стояла она подле смертного ложа их скригги. Затем развернулась и наощупь вышла прочь из покоя – тяжко дыша, словно ей не хватало в груди воздуха. И лишь тут за порогом дейвóнка дала волю рвавшимся из сáмого сердца слезам.
– Майри, что с тобой, девочка? – к ней подбежал встревоженный дядя, за которым по пятам следовал Айнир. Всё это время они были недалеко от покоев их скригги, совсем рядом – но верно ничего не услышали из того его страшного покаяния, поведанного дочери Конута за плотно затворёнными резными дверями…
– Что случилось, сестрёнка? – вопросил её Айнир, дотронувшись до вздрагивавших плеч той, – неужели ругал он тебя?
Майри беззвучно рыдала, застыв словно окаменевшая, не замечая родных, точно глядя сквозь них в пустоту.
– Эрха… он что? Он… – вздрогнувший дядя отпустил её руку и бросился к двери. Спустя миг оттуда раздался его тяжёлый то ли стон, то ли вздох, когда Бурый узрел на постели обездвиженное тело старейшего из Дейнблодбéреар с застывшим взором его закатившихся глаз.
С потемневшим лицом Доннар вышел назад из покоя их скригги, устало прислонившись спиною к стене. Вздрогнув, он вслушался в гам за окном, где внезапно тоскливо, отчаянно, страшно завыл старый пёс у ворот – и за ним стали вторить другие собаки в их тверди, наполняя стерквегг ощущением бедствия, всполошая его обитателей.
– Вот оно… – прошептал Бурый сурово, – Эрха, как же ты мог… оставить одних нас, без твоей помощи в такой тяжкий час?
Подняв взор он упёрся в застывшую немо плачущую племянницу.
– Ты была там… Что он сказал напоследок? – Доннар схватил Майри за плечи и сильно затряс, словно хотел выколотить из неё те слова, – что повелел нам делать?! Он говорил что-нибудь?!
– Эрха просил меня… срубить его имя… с родового столпа, – устало произнесла Майри сквозь слёзы, ручьём катившиеся из глаз.
– Что?! – взор её дяди был страшен – он будто окаменел, услышав такое посмертное повеление ушедшего из жизни старейшего Дейнблодбереар.
– Да, дядя – такова его воля… – Майри вдруг словно очнулась от сна. Она отстранила от себя безвольную руку Бурого и не произнося ни слова последовала в главный покой их стерквéгга. Доннар с сыном как оглушённые молча последовали за ней.
Там, возносясь до самого потолка, огромный и потемневший от времени многие века нерушимо стоял Áлльменстáнгир – родовой столп дома Дейна, на древе которого были начертаны знаки имён всех их некогда живших – всех из числа Дейнблодбéреар, все их деяния и заслуги. Великое родовое древо, чьим началом служило скрытое в полумраке у основания из узловатых корней имя Дейна, приведшего их народ с Заокраинного Севера – первого ёрла дейвóнов, величайшего из воителей и основоположника их новой родины. И хотя первые имена были начертаны пару столетий спустя его смерти, хотя столп не был ровесником предка их рода – но уже вот тринадцать веков нерушимо стоял он в сердце укрепи Вéстрэвéйнтрифъя́ллерн, опутанный паутиной примкнувших с боков к нему сходов и лестниц, с каждым годом всё больше темнея и каменея. Лишь светились резьбой ветви сотен семейных имён, возносясь от отцов к сыновьям, от прародителей к их потомкам в бессмертном круговороте поколений, не забыв никого – ни жён, ни сестёр с дочерьми, чьи деяния знаками рун обрамляли кольцом каждый круг нанесённого в дереве имени от рождения и до кончины.