…Но Буря Придёт
Майри точно очнулась ото сна, отирая ладонью бежавшие слёзы из глаз. Сердцу её возвратились решительность с твёрдостью, она крепко сжала поводья, правя рысившей на запад сквозь чащи и топи кобылой. К чему тосковать по невозвратимому, теперь уже невозможному? Ужели наивно и слепо она возомнила в тех девичьих грёзах, что станет законной супругой его – что Лев А́рвейрнов возьмёт в жёны её, дейвóнку и собственную неудавшуюся убийцу – одну из Дейнблодбéреар – он, первый ратоводец Эйрэ в срок этой очередной, беспощадной кровавой войны меж народами их?
Она отныне была одна – наконец-то свободна спустя два столь долгих и тягостных года неволи в ардкатрахе Эйрэ, и затем ещё худшей неволи – не телом, но сердцем… но лучше которой она не знавала ещё. Разум дейвонки сквозь боль неприятия этого всё же постиг ту ужасную истину, что всё в этом мире имеет свой час и свою за то цену – и она лишь жила подле любимого ею мужчины, к миру которого не принадлежала и не могла – и теперь время пришло уходить…
Внезапно дочери Конута вспомнились сказанные им ещё несколько дней тому прежде слова, что по доносившимся слухам главный дейвóнский ратоводец, их скригга Эрха Древний стал совсем плох. Майри встрепенулась, поняв, что её путь лежит лишь домой, к кровным родичам. Кто знает – а живы ли те, и сколькие уцелели после стольких бессчётных сражений за эти два года? Жив ли ещё её брат и сам храбрый отец его Доннар? Сердце дейвонки затрепетало как истосковавшаяся по родному гнезду в дальнем вырае птица, и взор жадно ловил уходящую вдаль на закат синеву небокрая, едва только кобыла взбиралась на вершину очередной пустолесой гряды – и куда теперь вёл её рок.
Выбор был сделан – и будь уж что будет…
– Прощай, Áррэйнэ… – твёрдо прошептала сама себе Майри, словно отсекая всё то, ещё бывшее утром неотрывною частью её израненного сердца. И сапогом в бок легко подогнала медлившую кобылицу, направив ту к следующей гряде через замшелое еловое урочище в топкой низине, открывавшейся на спуске перед заплаканными женскими глазами.
Да где-то в навьюченном позади седла мешковинном куле среди собранных наспех одежд и припасов лежал изломанный, высыхающий и медленно покрывавшийся чернью венок – последний сплетённый вчера перед их так ужасно оборванным утром беспечным и полным надежд кратким сном.
Люди Копыта в тот месяц ходили в выправы в уделы Помежий, где хозяйничал недруг – налетая загоном на мелкие укрепи, грабя схороны в селищах, жгя переправы. В этот раз их тропа полегла возле Горного Камня в самой северной части владений у Ёрваров.
Бундин поправил седло на уже отдохнувший кобыле, стянув туже подпругу у Пчёлки, доедавшей овёс из мешка. Время пришло уходить, пока воинство арвеннида было вдали, осев в укрепи прежних хозяев – но как знать, не послали ли здешние им присягнувшие пару гонцов к тем за помощью?
Бредя меж строений он вдруг увидал следы крови, что как алая нить протянулись густевшей капелью до настежь раскрытых ворот в это селище, от которых как раз шли два родича из их семейства. Первый лениво стирал с клинка тряпкой багровое, недовольно ворча себе что-то под нос.
– Кого вы там? Вроде же всех перебили в обозе у рыжих. Или кто в селище прятался?
– Баба какая-то старая шлялась… Не из здешних как будто, – ответил второй.
– За что уж старуху вы? – укоризненно фыркнул им Бундин, – отдать не желала вам ценное что-то?
– Да что с неё взять? Лишь железка дрянная с травой… – сплюнул первый, с лязгом убрав в ножны меч, – а нечего дерзко смотреть было дуре!
Бундин хотел уже было пойти вслед за ними, где на маленьком торжище встал их загон, ожидая отхода – но как будто какая-то сила толкнула его к окровавленной стати у зева раскрытых ворот. Подходя по кровавому следу он издали видел её шевеление – та как видно была пока в силах ползти, приподнявшись и сев на земле, оперевшись спиной на ворота. Взгляд мазанул по раскиданным подле вещам умиравшей, не приглянувшихся двум её встретившим. Прогорелый железный поддон вроде чаши, увитый сплетёнными змеями в пламени прежде богатой оковки. Точно аиста клюв приоткрытые клещи щипцов. Стебли, листья, головки цветков и семян разлетелись сереющим ломким прашком из раскрытых, разорванных наспех мешочков. Бурое платье из шерсти залила багровая кровь, что лениво текла из зажатой ладонями раны в боку ниже рёбер.
Незнакомка раскрыла глаза – по-кошачьи округлые, жёлтые – впившись взглядом в лицо ему точно с какою-то скорбной насмешкой.
– Больно? – спросил он вдруг с жалостью, став на колено напротив старухи, понимая что сам тут бессилен – помня, насколько в длину был обагрен клинок, чей удар вошёл слева под рёбра, пронзив селезёнку с желудком, пройдя ниже сердца – не дав быстрой смерти.
– Прожить жизнь… больнее… – вдруг заговорив по-дейвонски на здешнем наречии она прошептала сквозь зубы, мелко и часто дыша, – порой смерть для иных… избавление.
– Зачем же ты шла сюда, старая? Видно же – конные, стяги чужие, добра тут не жди. Да ещё дураку тому Хъёрту вдруг глянула криво…
– Где родилась… туда и пришла… как прозрила. Где начало положено… там и конец.
Он ещё раз окинул все вещи старухи, что покрытые каплями крови валялись в пыли.
– Ты ведь зрящая, так? – он в волнении вдруг чуть приблизился к ней, попытавшись дать в руки старухе свой мех для питья – но та взмахом ладони легко отстранила тот прочь. Глаза её встретились с взором склонённого к ней человека.
– Здравствуй, семя Красной Секиры…
– Ошибаешься, старая – я не Хатгейр, – он мотнул головой в несогласии, – я из…
– Кровью нет… – она вдруг ухмыльнулась ехидно сквозь боль, – двух отцов сын, ничейный – от себя убежавший… забывший как жить… и в крови уже сам.
– Разве можешь ты зрить – нет ни рун, ни священных углей, ни… – Бундин резко осёкся, почуяв как та липкой скользкой рукой вдруг коснулась ладони его, с силой сжав. В нос ударил тот запах – терпкий, железистый, страшный, вдруг опять напугавший его – прежде крови уже увидавшего вволю, с избытком. Как тогда – в ту безлунную ночь, как был им же убит его родич из Къеттиров Грени Сырой.
– К чему тем прозривать, кто давно уже мёртв, и живёт по накату за смертью вдогонку?
– Проклинаешь? – насупился Бундин угрюмо.
– Зачем? Я и тех в первый раз не кляла – ибо зрила их смерть, что мертвы все давно, и лишь катятся к гибели; сами встретят её на дороге к ночи́ и последуют радостно в темень, в огонь, как слепцы…
Она гулко ударила в дерево досок ворот кулаком, оставляя на сером багровый набры́зг.
– За воротами этими будет не к Горному Камню дорога – а Эйле… И тебе туда путь исплетён, тень Ульфстюра и Трижды Предатель…
Старуха вдруг сжала ладонь его дважды сильнее, до боли.
– А хочешь – отца твоего скажу имя?
Он резко мотнул головой, стиснув зубы и тщетно пытаясь отпрять от неё.
– Ведь знаю, желаешь узнать – но боишься, бежишь от себя… будто этим судьба тебе сви́лась решил ты; будто от знания станешь ты хуже…
– Кого я предал? – спросил Бундин у зрящей негромко, – моему слову верят… ни разу ещё не назвали изменником.
Старая, морщась от боли, нашла в себе силы привстать, опираясь на стену из серых, потресканных солнцем и временем брёвен – и придвинулась ближе к лицу вопрошавшего.
– Себя. И беги, не беги – суждено тебе трижды предать, платя кровью. Видно рок твой таков… так судьба твоя сплетена свыше. А быть может ты сам… за всё будешь в ответе. Помнишь монетку ту – по цене его клятвы истёртую?
Бундин вздрогнул, снова пытаясь отпрять от уже умирающей. Но костистые пальцы феахэ как клешни держали его вдруг вспотевшую вялую руку.
– В первый раз сам ты выбросил жребий – забыв слово данное дяде, алкая лишь славы – и предашь и опять, преломи́шь все присяги… лишь всё хуже и хуже, кровавей… страшней.
Он обернулся к видневшимся всадникам, что уже собирались на торжище, напоив скакунов и готовясь уйти из селения.
– А если не выйду я с ними туда за ворота? Останусь тут если? Можно ль избегнуть того что грядёт? – спросил её Бундин в волнении, и в голосе парня прорезался гнев.
– За что мне это, старая? В чём я повинен? Есть ведь хуже меня троекратно…
«И ты среди них» – шепнул голос внутри его сердца.
Та едва находя в себе силы мотнула седой головой, опускаясь назад на бревно.
– Иным выбор есть, он их толкает… как в первый раз выбрал ты сам. Но иной раз таков сам их рок… что порою предательство будет единственно верным… судьбой. Может быть тем лишь поймёшь ты кто есть, двух отцов сын – дабы жить научиться… сумей до того ты дожить. На себя когда взглянешь. Может… нужно так…
Старуха надрывно и хрипло вдохнула. Кровь из раны бежала сквозь пальцы, набрякая в темневшем изношенном платье багровым пятном, забирая последние силы. Кисть разжалась, ослабив свой хват и дав Бундину вырвать ладонь из тех липких клещей.
– Иди… Путь твой лежит далеко… на закат. Дай умереть тут… спокойно. Уйду… той, кем была… встречу тех, пережила кого многократно. Две крови, две жизни… два имени… дочери тоже две… всё в одну нить.
Парень встал, но не сделал ни шага – не решаясь уйти.
– Прожила зрящей… взиравшей за смерть… была Марвейн. Умру как родилась… как… – она тихо шепнула то имя, что было давно – и того не вернуть.
Бундин вздрогнул, услышав его – столь знакомое, бо́льное. Он на миг отвёл взгляд от старухи, не желая дать видеть той слёзы, что вдруг потекли по щекам ручейками – а когда возвратил, та уже не дышала. Лишь глаза как кошачьи пронзительно-резко взирали в лицо сына двух и ничейного, Трижды Предателя роком.
Возвратившись к навязанной возле колодца кобыле он взял под узду отдохнувшую Пчёлку и молча вернулся к своим. Люди уже оседлали коней, и теперь дожидались его лишь.
– Что ты так долго с той старой? Пора уже ехать! – окрикнул Три Жала товарища.
– Успеем до вечера к бродам, – махнул рукой Бундин, залазя в седло, – восьмина какая верхом-то…
– Какие там броды, дурак! К нам гонец от почтенного прибыл недавно. Едем с ним вместе немедля.
– К югу опять? Или к Чёрным Горам?
Попутчики громко заржали со смеху.
– Ага, размечтался… – насмешливо хмыкнул Три Жала, – аж на Кручу Закатного Ветра!
Бундин вздрогнул. Путь вился на запад – как было предсказано возле ворот, что вели в темень Эйле.
ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 8
Торопливовернувшись из лесу в полуразрушенную вражескими огнищами и до сих пор горящую укрепь, Áррэйнэ принялся за дела. После заставшего их врасплох обстрела с вóротов и ответного конного броска на врага воинство суетилось и шумело как растревоженный и разорённый медведем пчелиный рой в улье. Пока конные дозоры прочёсывали местность в поисках уцелевших и скрывшихся от погони дейвóнов, остальным нужно было растягивать завалы из почерневших обугленных брёвен и камня, рубить лес и починять полуразрушенный частокол со смотровыми вежами, тушить горевшие схо́роны, намёты и срубы, хоронить в общей могиле-до́льме погибших и спасать раненых. Дел этих была целая прорва, и он словно забывшись окунулся в них с головой – выслушивая свежие вести, отдавая приказы и сам помогая товарищам рыть землю, носить и тесать брёвна из свежесрубленных сосен.
Тут за работой его и застал спешно прибывший из Аг-Слéйбхе гонец, доставивший Ёрлов Убийце потрясшее его известие, что первое послание с птицей от старого Ллугайда из дома Кинир он прежде не получил – видимо перенятой по пути когтем ястреба.
Глава выве́дных людей Гулгадд Дубильщик предупреждал в письме Льва, что этой весной северные дейвóнские семейства выставили заго́ны в выправу за Чёрную в её среднем течении и уже шли на помежный их кáдарнле, из которого тот собирался вывести Стремительные Рати на запад.
Всего лишь седмину назад получи старый Хуг то послание Каменной Тени – и того им хватило бы подготовиться к нáступу вражьего воинства, не быть захваченными ими врасплох в собственных стенах.
Всего лишь седмину, которой не дали им боги – а сам он был слеп, забывшись на время о ратных задачах и дальних дозорах, не вняв голосу терзавшего его сердце дурного предчувствия – забывшись обо всём на свете подле неё лишь одной…
Когда солнце успело встать в полдень, полученная в стычке и саднящая от солёного пота рана в спине вновь напомнила Льву о случившемся утром. Отогнав от себя воспоминания он вогнал глубоко в ствол уже окорённой сосны измозоливший руки топор и устало направился вглубь их твердыни к намёту, где старый Коммох вправлял и зашивал всех раненых в этот день рока, кого волокли к нему с поля сражения и со всей укрепи.
Два крепких воителя, один из которых сам был перевязан окровавленною тряпицей вокруг головы, осторожно несли в это время на наспех сколоченных из берёзовых жердок носилках товарища, тяжёлые раны которого только что завершил ушивать старый лекарь. Тот устало направился следом за ними, подбадривая постанывавшего раненного:
– Крепись, Ллугнад! Три седмины – и будешь опять на ногах!
– Жжёт… как будто гадючья отрава… та дырка в плече… – простонал тот сквозь зубы.
– Ах ты нежный какой! – ухмыльнулся целитель, – всё же не брюхо тебе распороли утробами вниз, как твоему брату Бранну! Вот у кого жизнь на нити висит… Лишь бы огонь кровяной тебе не подхватить, а там уже жив будешь ты, увалень.
– Больно же, почтенный…
– Ну-ка стихни – а то стонешь как девка на сене! – фыркнул сурово марв-сьарад, – тут без глаза один не рыдал – вот уж что не пришить даже мне!
Подняв взор старик заметил подходившего сына и крепко обнял того, словно опять проверяя – живой ли то человек, а не бесплотная тень из незримого мира за гранью врат Эйле.
– Ты опять налетел точно вихрь, Áррэйнэ. Изрубил всех враговпоголовно, а в наших сотнях едва три десятка убитых.
– Было бы меньше – если бы… – Аррэйнэ резко умолк, ожесточённо махнув кулаком, входя внутрь намёта.
– Увы, сын… Но больше всё же пало не в сшибке, а под ударами вóротов ипод завалами полегло, – старый марв-сьарад вздохнул сокрушённо, – не ждали гостей мы так скоро, не ждали…
– Ничего, отец – эти гости о нашем хлебосольстве будут рассказывать уже не старому Эрхе, а самому Всеотцу, – Áррэйнэ расстегнул пояс, сбрасывая его кожаную петлю с пустыми ножнами на пол, а два окровавленных до рукоятей клинка положил на стол. Раскрыв ременные сцепки и стянув с себя тяжёлую полосчатку с мокрой от пота и крови подбойкой он ощупал пальцами левой руки правый бок под лопаткой.
– Отец… Не пугайся ты только – подсекли меня в сшибке. Подлатать там наверное надо.
Коммох, взволнованно охнув, налил в глиняную плошку воды из кувшина и стал смывать с кожи тряпицей засохшую кровь в этом месте, где чьё-то железное жало пробило броню и оставило в теле свой гибельный знак.
– Снова в спину ударил, скотина… – поморщился Аррэйнэ, – но уж этот-то гад не ушёл, как тот первый когда-то.
– Как тебя ткнули… – взволнованный лекарь осматривал рану, цокая языком, – Ард-Брéну хвала – неглубока дырка. Кости целы, а до лёгких не добралось железо.
– Это верно, отец. Пока жив…
– Будь осторожней, сынок. Железо дейвóнов остро – чудом лишь не прошло оно глубже.
– Не острее их храбрости – а уж я её видел не раз, не страшась – даже в ту ночь у горы…
Журчала вода из кувшина, наполняя нано́во сплесну́тую наземь багровую с тря́пицы плошку.
– Проглядели мы подход врага… Моя вина – не внял должно дозорам, чтобы отрядить их ещё дальше за реку – а вести от Гулгадда и старого Ллугайда точно нарочно опоздали к нам с птицами.
– Нет в том твоей вины, сын. Не ты вершишь ястребами и вороньём, чтобы сберечь смог крылатых гонцов.
– Моя, отец. Сам знаешь, почему был я слеп в этот час…
Он в злости гулко стукнул кулаком по столу.
– Чтоб меня, дурня!!! Всегда ведь так с бабами, как только займёшь ими голову!
Коммох торопливо смазывал его омытое от запёкшейся крови алое мясо липким, пахнущим мёдом и травами снадобьем, затем взял из берестяного ларца кривую иглу с заправленной жилой из овечьей кишки и осторожно стежками стал тонко сшивать края раны. Áррэйнэ безучастно молчал, не взирая на боль. Неподвижно сидя на лавке, не сводя взора он смотрел на раскпахнутый полог в намёте, откуда задувал освежавший его разгорячённое лицо тёплый ветер, вороша складки ткани на стенках.
– Больно тебе, Лев? – с сочувствием спросил его лекарь негромко.
– Больно, отец. Но не здесь… – Áррэйнэ умолк, не договорив.
– Знаю. Здесь… – Коммох оторвался на миг от работы и легко прикоснулся ладонью к груди парня, где билось сердце.
– И это я всеми умениями не смогу излечить тебе…
– Так ты ей позволил уйти? – спросил через какое-то время у сына целитель, продолжая сшивать его рану – отточенной острой иглой-закорючкой пронзая кровавое мясо прокола, ныряя сквозь кожу и снова скрываясь в ней – стежками внутри той сжимая края шаг за шагом, петлю за петлёй. В тишине громко щёлкали ножницы, режа железом их лезвий концовки узлов.
– Я велел ей уйти.
– И ты её отпустил? – в голосе лекаря послышался печальный укор.
– Она дейвóнка, отец. Так надо…
– Ты ведь тоже дейвóн, сынок. Большей частью своей крови ты ей сородич.
– Плевал я на кровь ту! – дёрнулся Аррэйнэ резко, чуть не вырвав из рук отца нити с иглой, – духом вырос я в Эйрэ, Килэйд стали мне домом – и я знаю кто есть сам! Быть может и был я когда-то дейвоном, как и она… но уже то неважно… Наши народы никогда не были в мире – а я же для них сейчас первейший враг во веки времён, стократ страшнее и ненавистнее самогó Клохлама. И век спустя поминать меня будут со страхом и ужасом…
Он умолк на мгновение, тяжело вдруг сглотнув в горле ком.
– И как я могу оставить её рядом со мною, отец, когда война вновь началась, и я поведу своё воинство на дейвóнов? Как я оставлю её с собой, когда утром я убивал у реки её братьев, когда я весь в крови их, и пролью её ещё неведомо сколько, раз должен?! – он указал на обагрённые алым мечи, медленно истекавшие рдеющим с лезвий на грубое дерево досок стола.
– Любишь её, Аррэйнэ? – спросил вдруг старик.
– Не знаю…– солгал он зачем-то вполголоса.
– Не ври, – укорил сына Коммох, снуяострой иглой в его коже вокруг раны и стягивая края тонкой нитью, – любишь, хоть и сам не совсем понимаешь почему – но любишь. Иначе давно бы отправил её за Помежья к дейвóнам и к хвосту кобылы привязанной, подальше от себя – как сперва и хотел.
– Может зря, что не сделал…
– Может… – вздохнул старый марв-сьарад, – я давно уже вижу, что творится у тебя в сердце, сынок – а оно ведь не горелая головешка, и не холодное железо убийцы. Хоть ты и страшился её, хоть она тебя своею рукою в змеевы ямы некогда едва не отправила, хоть ты для дейвонов заклятейший враг – только я вижу, что она со временем стала тебе мила – как и ты ей.
Коммох умолк на мгновение, глядя на сына.
– И такое случается в жизни людской – что сердцá вдруг стремятся друг к другу поверх всех преград. Что в том дурного?
– Она дейвóнка, отец…
– Ах ты скажи! – насмешливо фыркнул старик, – врёшь мне в глаза, сын, и богов не стыдишься – а сам весь с лица словно вареный рак!
– Что я вру-то, отец? Не из наших она – знаешь сам…
– Ага! За дурака меня что ли считаешь, что я слеп стал и глух? Пока не нагрянули утром сюда мохнорылые, ты же о крови её даже думать не думал! Чудо, что не понесла от тебя с твоим пылом она, как лежанки вы все по ночам расшатали…
Он укоризненно глянул на сына, вдруг усмехнувшись.
– Мне ли не знать, Áррэйнэ, что в молодости девки не тому так рубахи стирают ичинят, без одежд кому мёрзно – а тому, и без рубахи с кем жарко…
Лев молчал, и лишь его лицо могло говорить, когда на нём отражались все мысли, воспоминания и переживания. Слова отца словно перевернули тяжёлый камень, что неприметно таился в душе, и теперь эта холодная глыба как рухнувший с кручи валун внезапно ударила в сердце. Неужели он не любил её, чтобы так вот сейчас отшвырнуть Майри прочь от себя, оставив её совершенно одну средь бескрайних чащоб, дав лишь шалопутную рыжую кобылицу и ржавый клинок – спасай себя дальше сама, твоё место теперь не подле Льва А́рвейрнов – дорогу к дейвонам отыщешь сама.
Такую как она на руках до порога самогó её дома нести нужно было, если бы попросила – и он бы понёс не задумываясь… А он прогнал её прочь от себя словно коростливую собаку… он, и впрямь любивший её… Её – ту, которая некогда пыталась его убить – ту, которую он любил… и любит доселе.
Старик тоже смолк, продолжая неторопливо сшивать нитью рану стежок за стежком. Но вскоре снова спросил у своего молчаливо сносившего боль сына:
– Так ты и не узнал, кто она была, твоя Майри?
– Я же тебе рассказал кто она. Отец с матерью у неё умерли, и воспитывалась Майри у дальних родичей в каком-то лесном селище к северу от ходагейрда.
– А ты разве не был в тех краях – в юности, как ходил с людьми Ллура в Дейвóналáрду?
– Был как-то раз мимоходом, как к закатному морю мы ехали северным краем, возводить на два лета твердь дома Утир в Ве́стрэсъёлхёфне. Дикие там места, как и здесь, – повёл Áррэйнэ плечами, претерпевая боль от пронзавшей его кожу иглы, – и народ тамошний гордый и крепкий, живущий испокон со времён прихода сынов Дейна с Заокраинного Севера.
– И что – не сказала она ничего, кто была и откуда?
– Сказала – только откуда мне знать, где их селище это, ив каком краю скрыто? Слышал, что из родни у неё ближе всех только дядя остался.
– Дядя, значит… И кто он? Откуда сам будет? – отчего-то настойчиво вопрошал сына старый марв-сьарад, не отрываясь от дела.
– Да откуда мне знать всё, отец? Говорила тогда, перед тем как отправил я Майри к тебе в прошлую осень под зазимок, что дядя её лесоруб от рождения, и поныне ему вдоволь работы приходится.
– «Только щепки лететь будут!» – так сказала тебе?
– Да, – Áррэйнэ приподнял на старика взор, вспомнив те услышанные от Майри слова, – она и тебе, значит, это рассказывала?
– Готово, – Коммох отложил в сторону иглу, наматывая на зашитый разрез чистую тряпичную повязку, подложив под неё белёсый клок промытого начисто свежего мха из болот – чтобы сочащаяся сукровицей через оставленный отток рана не загноилась.
– Нет, не рассказывала. Но присказку эту я знаю.
– Ты прямо загадками говоришь, отец.
– Эх, Áррэйнэ – ну и глуп же ты, впрямь как мальчишка! Ты же так часто бывал в дейвóнских краях, так хорошо знаешь с рождения их речь и обычаи – и не помнишь такой старой присказки, что самым малым детям вещают их матери в сказаниях про древние времена? Ну а имён их, своих родичей, она не называла тебе часом?
– Нет.
– Даже во сне? – лукаво усмехнулся Коммох, – или и не до сна вам обоим ночами тут было?
Áррэйнэ молчал. Лекарь закончил перевязывать рану и отошёл от сына, устало усевшись напротив на лавку у входа в намёт.
– Когда она прибыла осенью раненая и больная, я долго её выхаживал – и как бы ты не хитрил, пытаясь выдать Майри за помощницу Буи́ры, сразу признал в ней дейвóнку. И его швы на шрамах заживших я тоже узнал – догадываясь, кто эта дева – хоть и ни разу не выспрашивал Майри об этом.
Подчас хвори она была так плоха, что я боялся, как бы Шщар не забрал её в свои норы. В жару долго бредила, говорила без умолку по-дейвóнски, звала к себе близких и кликала их по именам: своего дядю Доннара и младшего его сына Айнира, умерших мать и отца – славного воителя Конута. Поминала павших на нынешней войне братьев – Ллотура и Хугиля – и иных многих родичей и дядьёв. Винилась за что-то перед всеми, за имя отца своего, просила прощения у скригги в их орне…
Старик на миг приумолк, пристально глядя в глаза сына.
– У старого Эрхи…
– Много дейвóнов такие имена носят. Что с того, отец? – слушая Коммоха вполуха пожал Лев плечами, ощупывая ушитую и замотанную рану – не давит ли перевязь.
– Присказка эта значит, что тот человек не ёлки сам валит на слеги и срубы – а в ратном деле прославлен первее иных. А что щепки летят – то что он смерти самóй не страшится, и будет рубить врагов словно дрова, – голос Коммоха стал сердитым – словно лекарь злился, что Áррэйнэ так и не может догадаться о чём-то столь ему самому очевидном.
– Так ты думаешь, отец, – насторожился Лев, подняв на старика взор, – что родичи её будут из числа первых воинов ёрла?
– «Воинов ёрла!» – бубня в нос передразнил сына Коммох, – эх ты, Áррэйнэ – что же мне, старику, всё до ума доводить тебе нужно?
– Что доводить – не пойму я?
– Илине услышал ты имён кóгуриров Ллотура и Хугиля в ту Ночь Смерти – не твоя ли рука их отправила к Всеотцу? А их родителя – ратоводца Доннара Бруннэ – неужелине знаешь?
Аррэйнэ тупо молчал, хмуря брови в раздумьях.
– Ну? Скриггой чьего орна уже восьмой десяток лет будет сам Эрха Древний?