Приятели ночи

– Возможно, – ответил я и понял, что, кроме пятёрки в кителе боцмана Сэма, есть и ещё одна хорошая новость. Навсегда решена проблема законной жены Томаса Кука. Теперь, по случаю провала, я снова неженат. Мне стало чуть слаще на душе. Самую малость – словно в огромную бочку густого дёгтя случайно упала капелька не очень сладкого мёда.

– В такую ночь, – водитель с неодобрением взглянул в непроглядное небо, – подходящей будет мексиканка, вы уж мне поверьте.

Я не стал спорить. Пожалуй, таксисты, как и гинекологи, имеют трезвый и широкий взгляд на женщин. Но уточнить кое-что захотелось.

– Именно мексиканка? А испанка?

– Испанки хороши на рассвете, под утро. Испанкой надо управлять, как бритвой. С осторожностью, но решительно. А бритвы нужны именно по утрам. Не так ли?

– Так. Но почему всё-таки мексиканка?

– Мексиканка – это ожог. Ласковый, нежный, но… то что надо при такой погоде.

Таксист принялся толково и подробно проводить сравнительный анализ достоинств и недостатков женщин разных народностей, племён и рас. Я его не слушал – имелись дела поважнее.

В Лондоне сдать могли трое. Три человека знали или догадывались, что я шпион. Они входили в мою группу, если хотите – агентурную сеть. Хотя сетью их назвать нельзя – слишком жидкая конструкция. Гаррис Руни, тот вообще считал, что оказывает платные услуги в области технического шпионажа. Вроде того, как подглядеть дизайн крыла корейской малолитражки за месяц до официальной выставки. Ничего предосудительного. Он знал меня и Тимоти Твиста. С Гаррисом у нас была договорённость, которую тот посчитал ребячеством. Мы условились, что в экстренном случае высылаем друг другу сигнал тревоги. И этот сигнал пришёл. Плотно задействовать Руни я собирался через пару лет. Основательно ввести его в курс дела и посадить на ключевую должность было целесообразно только при наступлении следующей стадии операции.

Много знал Штранцель. В том смысле, что знал всё… Всё, что ему было положено знать. Знал, какой мы собираем материал в институте, где он работал. Знал, что́ он за это получает и что́ ему грозит. Он был в материально стеснённых обстоятельствах. В долгах – проигрался на тотализаторе.

А Твист без причины совал нос в любые щели. Ему хотелось всё знать, не важно, кому и для чего это нужно. Я бы не удивился, узнав, что Твист работает на кого-то ещё. Те сведения, которыми он обладал по долгу службы, никого, кроме нас, не интересовали. Поэтому за Твиста я был спокоен. До этого самого момента.

Сейчас, когда местная контрразведка уверена, что я мечусь, пытаясь вырваться из города и страны, следует остановиться, всё обдумать и предпринять самое неожиданное и самое важное. А важно сейчас вычислить крота, или крысу, а проще говоря – предателя. Никого из своей группы я не тащил к сотрудничеству вымогательством или шантажом. Один, Штранцель, работал за деньги. Другой, Твист, – по призванию, а работа по призванию окупается всегда. Он, кстати, и нашёл меня сам. А третий, Руни… его я до конца не понимал. Какой-то он слишком простой. Простой и мужественный… К нему к первому и поеду.

Таксист перешёл к негритянкам.

– Особенного в них ничего нет. Колер темноват да губастость повышена. И только. Если это откинуть, останется одна наглость. Нахальные они все, высокомерные… То ли дело наши женщины, с Востока. Сколько в них покорности, смирения… Любо-дорого взглянуть.

– А русские? – Я вспомнил, куда мне предстоит пробираться, и почему-то мнение таксиста стало мне интересным. – Что говорит ваш опыт про русских?

– Русские? – переспросил таксист. – Русская женщина, слышал, это надолго… Сам-то не пробовал, врать не буду, но говорили, что именно надолго. Увязаешь в них, что ли… Решили русскую?

– Нет. Рули-ка на Келл-стрит.

Таксист умолк и перестроился в правый ряд.

Перед домом Руни стояла скорая помощь. Вокруг были и другие служебные машины, в их числе полицейские. Полисмены что-то мерили. Это миф, будто там, где нашкодили спецслужбы, полицейские не появляются. Ещё как появляются. Вот и сейчас – даже дорогу перегородили, размотали рулетки и ходили парами. На тротуаре стояли мужчины в штатском. Таксист остановился напротив скорой. Я опустил окно.

– Что случилось, дружище? – обратился я к водителю скорой голосом хорошо выпившего человека.

– Какой-то малый из окна выбросился. – Он кивнул на тротуар под окнами Руни.

– Насмерть?

Водитель обернулся вглубь своей машины. Там, хотя я и не видел подробностей, несколько человек склонились над носилками. Послышался стон, и было в нём что-то знакомое.

– Нет, – ответил водитель, – всего-то третий этаж. Но больно приземлился. Открытый перелом.

– Жить-то будет?

– Поживёт. Но в футбол уже не поиграет. Из ноги, видел, торчало и хлестало. Сейчас вколют морфий, наложат шину – и поедем.

Полицейские, замерив что надо, махнули нам – проезжай! Такси тронулось. Я откинулся на сиденье. Мужчины в штатском в нашу сторону не смотрели.

На инсценировку не похоже. Иначе уж точно проследили бы за теми, кто интересуется. Значит, сдал меня не Руни. И я этому рад. Получается, его мужественность не показная – он реально хотел уйти от деятелей из контрразведки. И сигнал послал, видимо, тоже он.

– А если на всю ночь решили брать, то мой совет – китаяночку, – опять завёл свою волынку таксист.

– Это почему же?

– Покладистые… Как положишь её, так и лежит всю ночь. Не шелохнётся. Спокойно и тихо спится с китяночкой.

Следующим был Твист. Не по подозрениям, а по местоположению. Жил недалеко, на Харпер-роуд.

У дома Твиста ни скорой, ни полиции не было. Похоже, этот из окна не выпрыгивал. Но в трёх его окнах горел свет, а перед подъездом стояли две одинаковые машины, и в каждой сидело по человеку. Обычное ли дело для трёх часов ночи? За Твистом пришли, и пришли, как и за мной, недавно. Сейчас идёт обыск.

– Извини, друг, не расслышал – что там китаяночки? Деревенеют? – обратился я к таксисту, когда мы проезжали дом Твиста. – И будь так добр, тормозни на минуточку, я отолью.

Таксист остановился, но неуверенно произнёс:

– Но здесь вроде негде.

– Да? – оглядываясь по сторонам, откликнулся я. Мне нужно было как следует рассмотреть происходящее перед домом. Не хотелось просто проехать мимо. Вдруг что-то кинется в глаза или увижу что-нибудь.

И надо же – действительно увидел! Из дверей дома вывели Твиста. Он был испуган. Не играл испуг, а натурально боялся. Еле плёлся на ватных ногах. Люди, знающие своё будущее, так не ходят. Этот точно сдаст всех и сразу, не будет геройствовать и расскажет всё, о чём спросят. Но это после, а пока он не знает, о чём его спросят, и потому боится. Этот ещё никого не сдавал, а значит, он не тот, кого я ищу.

– Ну что? Будете выходить, сэр?

Таксист обернулся, и я улыбнулся ему самой дурацкой улыбкой из тех, которыми умею улыбаться.

– Нет, не буду. Так что там с китаянками? А впрочем, какая разница…

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Пожалуй, мы поедем не за китаянками…

– А куда, сэр?

– На Родни-плейс.

– Как скажете, сэр.

Со Штранцелем ничего не было ясно. Свет у него не горел. В доме вообще не горело ни одно окно. Хотя почему это у Штранцеля должен гореть свет? Штранцель не всегда ночевал дома. Парень он холостой, пьющий и со страстями. Пьющий по российским меркам терпимо. Штрацель себя контролировал и телефонную трубку брал всегда. Что, если ему позвонить? Если пришли за мной, должны прийти и за ним. Вопрос только в том, кто предатель.

А если они Штранцеля не нашли? Если сигнал тревоги дошёл вовремя и он скрылся? Тогда телефон должен быть выключен или уничтожен, чтобы его не обнаружили и не начали шарить в записной книжке и проверять контакты. Если телефон включён и Штранцель ответит на звонок, то предатель именно он. Это, по сути, единственная зацепка для контрразведки, единственная возможность выйти на меня. Они ведь не знают, что после первого сигнала происходит автоматическое оповещение. Сигнал пришёл ко мне, мой телефон тут же переслал его всем остальным членам сети и стёр контакты. Они могут допустить, что я сам послал сигнал в знак доверия Штранцелю, тот принял его и спасся, и сейчас можно будет установить связь. Есть и ещё вариант: Штранцель отвечает на звонок и говорит удивлённым голосом, что он в участке. Так он предупреждает меня, и это похоже на подвиг, а о подвигах мы не договаривались. Одним словом, надо звонить, а размышлять потом.

Датым голосом я попросил у таксиста его мобильный: свой, дескать, забыл в клубе.

– Дай, дорогой, позвонить моей Клотильде. Хочу послать благую весть о приближении. Лишь бы дома была…

– Только в Америку не звони, – сказал таксист, протягивая трубку. Я набрал номер. Телефон был включён, но Штранцель не ответил. Один длинный гудок, второй, третий, четвёртый… Всё ясно: меня вычисляют. Штранцеля взяли. Значит, он меня не предавал.

Что ж, прощай, моя маленькая армия! Маленькая, но честная и верная слову. Сейчас вам будет трудно. Очень трудно. Может быть, невыносимо трудно. Не знаю, сумею ли что-нибудь сделать для вас, но обещаю, что не упущу даже малой возможности для этого.

Итак, предатель находится вне группы. Все те немногие, кто знали про нас и могли это сделать, сидят в Москве.

Я вернул телефон водителю и попросил остановиться на углу Белфур-стрит, сказав, что приехал. Вылез и побрёл – как будто куда глаза глядят. Чаевыми знаток женщин остался недоволен. Но не то у меня время, чтобы транжирить.

Впереди лежал неблизкий путь на родину. Надо установить, кто меня сдал, и, как сейчас принято говорить, разобраться с этим. Но первоочерёдная задача – убраться из Лондона. Словно подслушав мои мысли, Лондон иронически хмыкнул клаксоном последнего автобуса на Брокли и перестал горчить воздухом.

4. Закрытый город

Прошедшее длительное

«Стоит ли тратиться на первое, если второе в том, что третьего не будет?»

И. Ю.

Сергей Сергеевич был зол. С ним случилось небывалое. Более того – непотребное. Он ощущал, как в голове крутится чужая мысль, а возможно, и не одна. Холодными, скользкими змейками они ворочались, путались и мешали другим, его собственным, родным и близким мыслям, составлявшим сознание.

– Черт-те что! – почти громко воскликнул Сергей Сергеевич и посмотрел на Моветона.

Тот уставился на него в ответ.

Сергей Сергеевич не исключал, что это именно Моветон орудует в его голове, подсовывая ему юркие мыслишки. Ох уж эти умники! Прикинутся людьми не от мира сего – дескать, мы только в облаках витаем. А на деле? «Спусти, Сергей Сергеевич, всё на тормозах», – вкрадчиво сверлил кто-то в его голове. А кому, как не Моветону, выгодно, чтоб всё было шито-крыто? Чтоб ничего не менялось: ни проект, ни финансирование, ни планы, ни кабинет этот…

Да, хорош у Юлия Борисовича кабинет. До революции, при монастыре, здесь была гостиница для знатных паломников. Может, и сам царь в этих покоях почивал. Говорят, приезжал сюда Николай II, и, кажется, не один раз.

Трудное предстоит решение, если этот Прожогин прав. Столько денег – и коту под…

– Как ни тяжела жизнь, а жить-то надо… – подозрительно точно прервал размышления Сергея Сергеевича Юлий Борисович. – Давайте решать.

– Ну, зовите сюда вашего… – вздохнул Сергей Сергеевич.

– Прожогин сейчас будет, – отозвался Моветон. – Может быть, чаю?

– Какой уж тут чай? – заёрзал в кресле Сергей Сергеевич. – Всё рушится!

Юлий Борисович его горечь разделял. Столько людей уже связали свои планы с программой направленного потока, начали писать кандидатские и докторские, рассчитывали получить степени и отделы. Сколько деятелей уже по-хозяйски глядели на статью бюджета, где прописывались суммы и сроки. И всё прахом из-за одного головастика…

Заговорил селектор на столе Моветона:

– Юлий Борисович, к вам Прожогин из четвёртого сектора.

Моветон разрешающе кивнул. Видимо с секретаршей у него была не только селекторная, но и телепатическая связь, потому что дверь отворилась и вошёл человек.

– Здравствуйте, – сказал он. – Прожогин Игорь Петрович.

Сергей Сергеевич кивнул, а Моветон сказал:

– Проходи, Игорь, садись.

Прожогин был молод, но не пацан, лет за тридцать, выше среднего и плечист. На сотрясателя основ Коперника он похож не был. На упрямца и обладателя сквернейшего характера Джордано Бруно тоже. Прожогин вообще ни на кого не был похож. Даже, как выяснилось, на своего папашу. Если, конечно, его папашка не был мордастым, с налитыми щеками и хитрыми глазками неандертальцем. Именно с ним, с неандертальцем, сделав поправку на укороченность ушей и человеческую стать, можно было сравнить Прожогина. (Забегая вперёд, отметим, что ушами Прожогин всё-таки шевелить умел, и даже неплохо.)

«Вот вылупятся такие, – продолжал злиться Сергей Сергеевич, – намудрят, а ты потом расхлёбывай».

– Ну-с, Игорь Петрович, – протянул он, – что скажете? Почему нам всё сворачивать придётся?

– Сворачивать? – будто не понимая, переспросил Прожогин и глубоко вздохнул, собираясь, видно, возразить. Но Сергей Сергеевич его опередил:

– Доложите суть вашего открытия.

Прожогин взглянул на Моветона, как бы спрашивая, насколько быть откровенным.

Тема секретная. Но и секреты секретам рознь. Тайной могут быть количество и наличие, характеристики и особенности. В данном же случае секретным было само Знание. Всю свою историю человечество, словно младенец, тыкается в этот мир, тянет всё в рот, пробуя на вкус, и в результате знает о его, мира, строении примерно столько же, сколько и младенец. Мир в его понимании – игрушка, которую хочется сломать, чтобы выяснить: а что же у неё внутри? История познания мира земным человечеством – это история попыток его разрушения. Попыток, слава Богу, пока неуспешных. Именно – слава Богу. Вера в Бога, облачённая в цветастые одежды религий, сильно притормозила процесс научного познания мира, отвлекая массу умов от этой деятельности. Но есть и обратный пример: введённый в СССР атеизм стал рычагом прорыва в научной работе страны.

Моветон одобрительно кивнул: валяй, мол, на всю катушку.

– Общеизвестно, что Галилео Галилей, – начал свой доклад Прожогин, – проводил опыты, бросая с Пизанской башни шары из тяжёлых и лёгких материалов…

«Так вот чья слава не даёт покоя этому парню», – подумал Сергей Сергеевич.

– Так значит, Прожогин, вы в рабочее время экспериментировали, опровергая возможность решения поставленной задачи? – язвительно, с оттенком угрозы прервал он докладчика. – Очень интересно.

– Вовсе нет. Я только хотел напомнить, что в сознании людей укоренилась мысль, будто независимость скорости свободного падения от массы тела была открыта Галилеем, как вы сказали, экспериментально.

– А разве не так? – спросил Юлий Борисович.

– Нет, он пришёл к фундаментальному заключению без всяких опытов, основываясь лишь на логических рассуждениях.

– Надо же! – заинтересовался Сергей Сергеевич. – И каких именно?

– Предположим, думал Галилей, – тон Прожогина стал наставительным и монотонным, – что тяжёлые тела падают быстрее лёгких. Тогда, присоединив к тяжёлому телу лёгкое, мы должны были замедлить его падение. Однако суммарная масса тяжёлого и лёгкого тел больше массы одного тяжёлого. Следовательно, – Прожогин многозначительно посмотрел на собеседников, – соединённые вместе тела должны падать быстрее, чем одно тяжёлое. Но связка не может падать одновременно и медленнее, и быстрее, чем одно тяжёлое тело. Соответственно, заключил Галилей, скорость падения всех тел одинакова и не зависит от их веса.

– Очень интересно, Прожогин, – сказал Сергей Сергеевич. – Но к чему вы ведёте?

– К этому, в целом несложному рассуждению человечество шло более пятидесяти веков интеллектуального развития, но одного его более чем достаточно, чтобы увековечить величие Галилея.

– И всё-таки?

– Используя только умозаключения, я пошёл от противного.

– От какого ещё «противного»? – раздражённо произнёс Сергей Сергеевич. – От противного нашим убеждениям?

– Убеждения тут ни при чём. Я спросил себя: а что бы случилось, если бы можно было собрать в пучки шальные микрочастицы из космоса.

– И что же? – нетерпеливо воскликнул Сергей Сергеевич.

– А то, что в этом случае хотя бы раз в истории произошло бы ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].

– Да вы что?! – Сергей Сергеевич был ошарашен. – И это обязательно?

– Обязательно, и чем дальше, тем чаще. Потому что ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].

– Но об этом никто не должен знать! – Сергей Сергеевич обвёл присутствующих встревоженным взглядом.

– Вот именно, – Моветон отлично понимал значение открытия Прожогина. – Поэтому мы и разговаривает втроём.

– И, как я понимаю, нужно срочно остановить все исследования в этой области. Я бы даже сказал – немедленно!

– А вот этого, – голос Моветона приобрёл небывалую прежде твёрдость, – ни в коем случае делать нельзя. Тем более немедленно.

– Как это?! – Сергей Сергеевич слегка опешил. – Почему?

– А вы думаете, нас не мониторят? Думаете, они не считают наших затрат и расходов? Конечно, они не знают всего, и уж абсолютно точно не знают об открытии Прожогина, но если мы вдруг всё бросим, то десяткам, сотням, а может быть, и тысячам человек станет ясно: появилось нечто, опровергающие старые идеи. И боюсь, что подробности уже не так и важны. Достаточно сигнала.

– Подождите, Прожогин, – сказал Сергей Сергеевич, – а когда они смогут до всего этого додуматься сами?

– Вы имеете в виду потенциального противника? В любую минуту или никогда… Потому что для этого сперва надо понять следующее: ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].

– А вы, Игорь Петрович, когда это поняли?

Вот тут-то Прожогин и пошевелил ушами. Это было зрелище! Вначале его уши ходили синхронно и только вверх-вниз, а потом, когда он закрыл глаза, заходили по кругу со сдвигом по фазе на девяносто градусов.

– А я всегда знал, – ответил он.

– И что же теперь делать? – Сергей Сергеевич был на грани паники. – Вы-то что по этому поводу думаете, Юлий Борисович?

– Про то, что наш путь исследований и разработок ведёт в никуда? – уточнил Моветон.

– Вот именно, – кивнул Сергей Сергеевич.

– Но ведь и они, противники, ведут подобные разработки. Тоже вколачивают весьма значительные средства. И это как раз неплохо: ослабляется их экономика, тратятся ресурсы и так далее…

– И как долго они, если их не остановить, будут идти по ложному пути? – Сергей Сергеевич оглядел научные головы. – Сколько бы шли вы?

– Года четыре, максимум пять. – Юлий Борисович пожал плечами. – Год-два все горели бы на работе, охваченные энтузиазмом. Ещё год-два – под давлением администрации и за деньги. А потом…

– Что потом?

– Потом появились бы сомневающиеся и начали бы расшатывать коллективы. Их мнение дошло бы до начальства, началось брожение в высших кругах, и… И тему бы закрыли.

– Сколько они сейчас тратят на эту программу?

– Точно знать мы не можем, но, по оценкам, около тридцати миллиардов в год. Это только британские расходы. С американскими вдвое-втрое больше.

– Получается, за это время израсходуется до полутриллиона за цикл исследований. Значит, надо заставить их это сделать! – Сергей Сергеевич даже повысил голос. Юлий Борисович напрягся.

– То есть, чтобы заставить их палить деньги, мы должны продолжать тратить свои? – В голосе Моветона сквозило лукавство.

– Это какой-то парадокс. Мы не можем тратить впустую деньги и свой научный потенциал, ведь, дурача противника, мы будем дурачить и собственных учёных. Да, мы тратим в несколько раз меньше, но и на такую сумму не имеем права… Не знаю, что делать. А вы, Юлий Борисович?

– Я тоже не знаю.

Крупные руководители в деликатнейшей сфере государственной деятельности туповато смотрели друг на друга. Повисла пауза.

– Я знаю, – прозвучал вдруг голос Прожогина. – И обойдётся недорого.

5. Лондон

На Темзе готовилось отчаливать судно. Нечто среднее между грузовой байдаркой и плавучим кузовом от самосвала. Судя по виду, такой посудиной только глубину мерить. Но на корме порывисто развевался германский флаг.

– Эй, парень, куда ваш линкор путь держит? – спросил я взъерошенного переростка, втягивающего трап на борт.

Разницы, куда именно, мне не было – лишь бы подальше от берегов Англии. Но не поинтересоваться было бы слишком подозрительно.

– Сейнер, мистер. Тип нашего судна – сейнер. «Генриетта Вторая». В Гамбург идём. Завтра к вечеру будем. А что?..

– Попутных берёте? – Я помахал жёлтой бумажкой в двести евро.

– Добавь еще сотню, и поплывёшь первым классом.

– Полтинник фунтов – и завтрак в постель можно не подавать. – Рука нащупала бумажник.

– Тогда и подушку взбивать не буду. Прыгай!

Бумажник опустел на полтинник.

– А бар открыт?

– Работает вовсю. До последнего клиента, – ответил парень и вытащил откуда-то крепко початую бутылку. – Быстрее, отходим!

Я спрыгнул с причала на лохматые, как хвосты мокрых львов, канаты, и опустился на ящик рядом с парнем.

– Дай дёрнуть.

Парень протянул бутылку:

– Фриц. Называй меня Фриц.

Добротный шотландский виски припал к моей душе, как лучший друг. «Три глотка лучшего друга», – не к месту подумалось мне.

– Пойду на бак, гляну, где устроить первый класс, – сказал, поднимаясь, Фриц.

Я остался на палубе один. Вода Темзы плотно обхватывала борта «Генриетты Второй» и казалась совсем не мокрой. Свет от фонарей с набережной ложился на неё без волнений и колебаний.

Стало тошно на душе. А как ещё-то? Ведь я испытал провал. Полный провал, да ещё и в первый раз в жизни. Сейчас я провалил всё: задание, семью, детей, работу, дом, достаток, перспективы, хобби, друзей… Даже долги свои и те провалил.

Мимо проплывали угловатые, насупленные пригороды Лондона. Я оставлял здесь добрый кусок жизни. Если учесть, что предыдущая жизнь была начисто стёрта, то оставлял всё. Всё – в математическом понимании этого слова. Словно выскочил из одежды, а заодно и из шкуры. Вышел на кухню за пивом во время партии в карты и не вернулся. Начал строить с сыновьями качели во дворе и улизнул. Не явился на свидание и даже не перезвонил. Обещал жене… Впрочем, про жену разговор особый.

Бытует мнение, что сапёр ошибается один раз. А разведчик разве больше? Просто сапёр ошибается ярко, громогласно, можно сказать – красиво. Разведчик же (или шпион – кому как нравится) ошибается тихо, незаметно для окружающих и со стороны выглядит мелко, если не сказать подловато. А я как раз и есть тот самый совершивший ошибку разведчик. Только не могу понять, как и где я её совершил.

Если бриллианты – лучшие друзья девушек, то у мужиков самый надежный товарищ – это, без сомнения, виски. Молчаливый попутчик и преданный слушатель. Он убережёт от опрометчивого поступка и даст дельный совет. Но пить его из горлышка больше не буду. Хочу смотреть другу в глаза, а не на этикетку.

В обшарпанном камбузе нашёлся почти чистый стакан. Во всяком случае, от него, как от остальных, не воняло соляркой. То, что до меня из него пил механик, – факт: на стеклянных боках отпечаталась его мазутная пятерня. Но пил почему-то не солярку.

Я вернулся наверх. Мы вышли за черту города, и над Темзой воссияли звёзды. Или у меня заслезились глаза?..

С глаз-то всё и началось…

* * *

В разведку я попал за красивые глаза. Не в том дело, что у меня какие-то особенные гляделки. В целом обычные смотровые щели, тёмно-карие, с золотистыми прожилками. У половины примерно такие же, чуть лучше или чуть хуже. Дело вкуса. Никакого отношения к Службе внешней разведки я не имел и этими самыми тёмно-карими в её сторону даже не посматривал.

После школы решил идти на математический и стать математиком. В шестнадцать разум, как на клетки, поделён на школьные предметы. Сегодня химия: она перекатывает шарики, составляя молекулы с громкими именами вроде «аш-два-эс-о-четыре-трижды». По вторникам и пятницам – физика: сообщает телам ускорение, ломает в линзах лучи и гоняет по проводкам переменный ток. По понедельникам и средам – история, которая только тем и занимается, что придаёт прошлому однозначность в угоду действующим правителям. По вторникам и четвергам – литература, пытающаяся препарировать искусство и подсовывающая издевательские темы сочинений. И, наконец, математика, которая, имея под рукой десять цифр, точку, линию и плоскость, запустила человеческую мысль к таким высотам, что у самого Господа Бога закружилась голова. Создавая в семидневный срок этот торопливый мир, Он и не подозревал, какие кружева познания затеют плести в своих мозгах господа Галуа, Коши, Лейбниц и Лобачевский. И какие выкрутасы их последователи умудрятся вытворять с числами, строя их в ряды, прогрессии, матрицы и множества, извлекая из них корни и возводя в степени.