Гадюкинский мост

От такой наглости непонятно кто растерялся больше – особист, не привыкший к такому пренебрежению, или интеллигентный доктор Заруцкий. Меня несло, самопроизводство в командиры роты казалось естественным. Решить наши проблемы могла только хуцпа[8].

– Рота встанет в заслон у Гадюкинского моста. Делайте, что хотите, товарищ военврач, – напрягшийся особист бросил взгляд на стоявшего в паре шагов политрука, – но чтобы к ночи госпиталь был на станции и максимум к утру был поезд. Автотранспорта, думаю, вам не предоставят. Иначе угробите и себя, и всех своих людей.

Далее требовалось заткнуть контрразведчика, что я и сделал, нагло ткнув ему пальцем в грудь.

– И вас это тоже касается, товарищ лейтенант. Если вы сейчас не начнете эвакуацию людей, к ночи я умываю руки. Умирать на высотах и рисковать сдачей противнику совершенно секретной техники я в таком случае не буду. Заслон просто снимется, максимум с наступлением темноты. Коли к вечеру будете на станции ожидать эшелон – до утра прикроем. Нет – уходим и следуем мимо. Наша техника и вооружение не имеют права попасть в руки немца ни при каких обстоятельствах. Я ради вас головой рискую – к стенке поставят как здрасте. Вы меня поняли?

– Да… – растерялся особист. Начальник госпиталя выглядел не менее удивленным.

Продолжив, я обратился к нему:

– Товарищ военврач второго ранга, хотел бы попросить, как начнете эвакуацию отправьте ко мне офицера связи[9], держать нас в курсе дела. Опять же решение штаба армии по эвакуации моей матчасти тоже довести надо. Эвакуируйте раненых, не тяните, какая бы у меня техника не была совершенная – я не бог и десяток километров даже толком наблюдать не могу. Вся надежда, что немцы по шаблону сунутся к мосту, а я их там умою. А вы спасайте людей, не дайте им сгинуть напрасно. Я только ради вас тут остался, а не в тыл пилю на всех парах.

Реально расчувствовавшись от тяжести ситуации и главное – минимальных возможностей на нее повлиять, я махнул рукой и закончил разговор, глядя на людей, погибших за пятьдесят лет до моего рождения.

– Мы сделаем ради вас все, что можем, но и вы не подведите нас, товарищи. Очень на вас надеюсь. Если немцы нас обойдут – принимайте бой. До Гадюкино недалеко, интенсивную стрельбу мы услышим обязательно.

После чего развернулся и, картинно не обращая на них внимания, пошел к своей БМД.

Несмотря на то, что местность за семьдесят лет несколько изменилась, память и имеющиеся у меня карты более-менее позволяли на ней ориентироваться, даже без личного наблюдения. Те же дороги без веской причины не переносят.

Упомянутый мной в разговоре железнодорожный мост стоял на реке Чернянка в четырех километрах западнее Коровино. К моему времени деревня Гадюкино уже давным-давно приказала долго жить, однако место, где она когда-то находилась, было весьма популярным для пикников и купания среди местных пейзан, так что местность вокруг, несмотря на семьдесят лет изменений, я более-менее знал. А кроме знания местности, где я хотел бы принять бой, что мне еще было надо, с возможностями моей-то бронетехники?

Железнодорожный мост, по моим оценкам, был приоритетной целью для наступающих, в его направлении был просто обязан быть выслан передовой отряд для захвата. Собственно, если излишне не усложнять ситуацию, то, как я подозревал, именно этот отряд, продолжив движение после подхода основных сил, госпиталь и захватил.

Если я ошибался, то возвращение к Коровино после начала стрельбы в тылу у моих монстров заняло бы несколько минут, и тогда ни немецким танкистам, ни пехотному разведбату на его лошадях и велосипедах, ни линейной пехоте не поздоровилось бы.

Если я верно предугадал действия противника, то выскочившие на мои стволы аборты на картонных танках с броней в двадцать-тридцать миллиметров[10], с маузерами образца 1898 года и дохлыми пистолет-пулеметами, которые не только бронежилеты, но и каски моих бойцов должны пробивать с трудом, просто обязаны были устроить моим бойцам тир с движущимися мишенями и ничего более. Если с танками немцы еще могли бы теоретически на что-то рассчитывать, то фрицевская пехота у этого моста от нас огребала без вариантов. А потом немецкое руководство было просто обязано потерять огромное количество времени на попытки нашей нейтрализации.

В качестве места расположения для своего опорного пункта я избрал высоту 44,8. Ее местонахождение между железнодорожной линией и мостом – приоритетной целью немецких войск и бродом через Чернянку, на месте которого после войны поставили мост автомобильный, – по моей оценке, было почти идеальным.

Почти – это потому что вокруг моста по обоим берегам были нарыты окопы подразделения охраны, усиленные дзотами[11] и проволочным заграждением в два кола, прямо просившие их занять, отчего я с сожалением отказался. Укрепления неплохо обеспечивали охрану и оборону самого железнодорожного моста, но не давали надлежащих возможностей по обороне района, в котором он находился.

Высота господствовала над всей окружающей местностью, сама местность была достаточно открытой, чтобы наши БМД даже могли выбирать, каким образом карать фашистских захватчиков: запускаемым через ствол ПТУРом, 100-миллиметровым осколочно-фугасным снарядом с добавкой 30-миллиметровыми бронебойными либо осколочным, а при хорошем настроении всего лишь ограничиться пулеметом.

Всего, что им там не хватало, так это окопов, ибо окопанная боевая машина стоит в бою трех-четырех неокопанных, а причем выковыривать ее из земли без артиллерии весьма даже сложно. С артиллерией же расход 122-миллиметровых артснарядов на подавление хорошего взводного опорного пункта с поражением тридцати процентов людей и техники, как я припоминал сведения, полученные в училище, составлял примерно сто пятьдесят-двести штук на гектар, немецких 105-миллиметровых – соответственно штук триста[12]. И это без учета пристрелки.

При площади ВОП[13] примерно в три гектара немецкая батарея должна была расстрелять весь свой возимый боекомплект, выбив у меня несколько человек и, если сильно не повезет, одну боевую машину. Я очень сомневался, что немецкие артиллеристы возили при себе более сотни снарядов на ствол, вероятнее даже штук шестьдесят, не более. Батареи, насколько я помнил, у них были четырехорудийные, соответственно при обработке моих позиций даже дивизионом потери обещали быть вполне приемлемыми и взвод сохранял бы боеспособность.

Впрочем, фактор «золотого выстрела» в наших условиях стоило принимать во внимание, да и противнику не стоило бы оставлять из будущего даже мелкой монетки, поэтому зарытые в землю БМД должны были снять фактор везения фашистских артиллеристов практически полностью.

Железнодорожный мост стоял в двухсотпятидесяти метрах от вершины высоты, брод находился чуть далее – позиции лучше найти было просто нельзя; даже без занятия позиции на господствующей высоте, наш (правый) берег был сам по себе выше левого, который вдобавок был еще и пологим. Десятки устилающих луговую траву трупов в мышиных мундирах, как мне виделось, обеспечивались данной позицией без вариантов.

После краткого митинга в кустарнике на заднем склоне высоты, где я для поднятия политморсоса основательно объяснил личному составу свой замысел легализации у предков и обоснования для принятия именно данного варианта действий, взвод приступил к устройству опорного пункта. К моему полному удовлетворению личный состав поддержал решение дать бой практически единогласно, включая Петренко и старых контрактников, водителей из взвода МТО.

Согласно моему замыслу, КамАЗы я спрятал в лесу за высотой 44,8. Бронетранспортер гранатометчиков получил позицию в кустарнике, на обратном скате высоты прикрывая опорный пункт с тыла. Кроме того, по необходимости на него возлагалась работа по транспортировке боеприпасов и эвакуации к Петренко раненых.

Внутри опорного пункта боевые позиции отделений я расположил по тактическому гребню высоты, на полтора-два метра ниже вершины, с основным сектором обстрела второго парашютно-десантного отделения в направлении моста и идущей к нему железнодорожной насыпи, третьего ПДО в направлении брода и первого отделения по фронту. С запасными секторами огня в направлении моста и брода одновременно.

А вот идея подчинить себе подразделение войск НКВД, охраняющее мост, умерла едва родившись. Укрепления неплохо оборудованного опорного пункта были брошены. Судя по еще теплым углям в блиндажной буржуйке, красноперые[14] снялись ночью либо ранним утром. Насколько можно было сделать выводы из увиденного, связь и отслеживание обстановки у войск по охране тыла фронта[15] были поставлены несравненно лучше, чем у армейских коллег.

Свой окопчик – КНП[16] взвода – я наметил ближе к вершине, рядом с окопом АГС-17. Расчет «Корда» остался вместе с БТР-Д, в моей ситуации было бы глупо оставить одну из четырех боевых бронированных машин подразделения без вооружения, поэтому крупнокалиберный пулемет оставили на вертлюге бронетранспортера.

Картинка при наблюдении с высоты от «старого» времени отличалась не слишком. Воды Чернянки, кустарник и высокая трава лугов вокруг, линия леса и пшеничное поле по нашему берегу за высокой насыпью железной дороги, дубовая роща ещё в нескольких километрах к югу…

Собственно, основное отличие пейзажей было в проволочных заграждениях, линиях траншей и холмах дзотов опорного пункта у моста, в наличии впереди за рекой поредевшей в будущем до группы деревьев рощицы у железки и линии леса, отделённой от нее просёлочной дорогой. Ну и, пожалуй, рощи Дубовой на юге, которая, как мне показалось, за послевоенные годы изрядно разрослась.

После того как наводчики-операторы, используя тепловизионные каналы прицелов, тщательно осмотрели местность перед нами и никого не обнаружили, я определился с позициями и распределил сектора обстрела, после чего отделения и командир взвода вместе с ними немедленно начали зарываться в землю. Врага мы должны были успеть встретить, полноценно окопавшись.

Согласно положениям последнего «пехотного» Боевого Устава, при оборудовании опорного пункта в условиях непосредственного соприкосновения с противником в первую очередь расчищаются секторы обстрела; во вторую – отрываются одиночные окопы для спешившегося личного состава, которые позже соединяются траншеей; в третью – оборудуются окопы на основных боевых позициях боевых машин.

А вот в нашей обособленной организации все, как обычно, обстояло иначе, и мазутные выкладки вступали в конфликт с «маргеловским» наследием, где десантники на первом этапе должны вырыть окопчики для стрельбы лежа и замаскировать боевую машину; на втором – углубить окопы до 1,1 метра, превратить их парные и начать рыть окоп для БМД; а на третьем – соединить все окопы ходом сообщения, одновременно закончив устройство и капонира[17] (окопа) для боевой машины десанта.

По понятным причинам, в качестве правильного варианта действий был выбран родной десантный вариант. Адекватность «мазутных» методичек в войсках вполне обоснованно подвергалась сомнениям.

Расчистка секторов обстрела много времени не заняла, рытье стрелковых ячеек и маскировка БМД тоже не требовали особых умствований, а вот с приоритетностью рытья укрытия для боевой машины между поставленной задачей и положениями двух боевых уставов возник конфликт, который я решил в пользу наследия Василия Филипповича Маргелова. Мои БМД-4М были основой огневой мощи взвода, отрывать их с экипажами от стрелков очень сильно не хотелось.

Даже при потере всей пехоты взвода огневая мощь подразделения не падала бы и вполовину так сильно, как при потере всего лишь одной из его БМД; вопрос обеспечения максимальной безопасности моих легкобронированных боевых машин поневоле вставал во весь рост. На все про все у меня во взводе имелось двадцать два человека, то есть по семь человек на машину, не считая меня, из которых должны были спешиваться пятеро[18]. Хотя неучастие механиков-водителей и наводчиков-операторов машин в инженерных работах никто бы не понял, включая меня самого. Пулеметно-гранатометное отделение добавляло мне ещё шесть пар рабочих рук и заметно увеличивало объем земляных работ, как минимум, на два соединенных ходом сообщения окопа под автоматический гранатомет (основной и запасной). И если я рискну снять с бронетранспортера крупнокалиберный пулемет, то на столько же окопчиков и для его расчета.

Конечно, тут бы пришлось в самый раз оборудование для самоокапывания, однако оно не было предусмотрено ни конструкцией БМД-4М, ни БТР-Д, как, впрочем, и любой другой «сухопутной» боевой техники за исключением БМП-3, танков и некоторых самоходных орудий. Хотя если разобраться, именно на легкобронированной боевой технике мотострелковых и десантных подразделений оно нужно больше, чем где бы то ни было. Когда, ругаясь нехорошими словами, копаешь окопчик малой пехотной лопаткой, поневоле вспоминаются уставные требования по размерам взводных опорных пунктов, легко оцениваются объемы земляных работ при этом и даже легко делятся на количество личного состава. При этих цифрах, сорок два куба земли, которые требуется вручную перекидать танковому экипажу из трех человек в ходе рытья окопа для своей весьма хорошо бронированной машины, честно сказать, выглядят не очень. Однако о мажорах танкистах начальство побеспокоилось уже лет сорок как, а вот о десантуре – не смогло до сих пор. Тем не менее копать было надо, даже для полумеханизированного рытья окопов опять же нужны люди, вытаскивать разрыхленный гусеницами грунт.

Выход нашелся достаточно просто. Выгнав БМД на склон и замаскировав их масксетями, экипажи получили задачу срезать дерн и начать рыть окоп для машины рядом с ней; по мере высвобождения личного состава после рытья индивидуальных ячеек часть стрелков должны были к ним присоединиться. Занятие своих мест в боевой машине при обнаружении противника, как я оценил, было секундным делом, главное, чтобы не оплошали наблюдатели.

Дежурным огневым средством и наблюдателями подразделения мной были назначены пулеметчики из экипажа БТР-Д. Бронетранспортер для этой цели выгнали на вершину высоты и замаскировали в кустарнике, откуда он грозно ворочал из-под масксети стволом «Корда» с оптическим прицелом. Рядом изредка поблескивал рубиновыми линзами японского бинокля командир пулеметно-гранатометного отделения. Позицию на заднем скате экипаж бронетранспортера мог оборудовать и позднее.

Грунт оказался не самым худшим, инженерные работы шли вполне бодро, и я уже углубился почти по пояс, когда со стороны лесочка на северо-западе чиркнула трасса, ткнувшаяся в БМД первого отделения. Парой секунд позже пришел звук орудийного выстрела, смазанный безудержной пулеметной трескотней и обрушившимися на позицию потоками трассирующих пуль. Все вжались в землю.

От ступора меня освободил второй орудийный выстрел, после попадания снаряда которого в подбитой БМД что-то глухо бухнуло и из открытых люков машины повалил быстро густеющий дым.

Тем не менее, воспользовавшись тем, что внимание противника отвлекла подбитая боевая машина и образовалась пауза в пулеметном огне, в соседнюю машину, отбросив полог сети ловко нырнули сержант Никишин и мехвод младший сержант Гибадуллин.

Машина рыкнула двигателем, выпустив клок дыма из-под сети, башня дернулась, включив стабилизатор и нащупывая цель. Словно в ответ из Огурца чиркнул трассер, ушедший чуть выше БМД, и, отрикошетив от земли, с визгом улетел в небо. Никишин повёл стволом и дал короткую очередь из тридцатимиллиметровой пушки по роще. В ответ немец выстрелил еще раз, щёлкнув шариком трассера куда-то в башню.

Из открытых башенных люков как-то резко шибануло дымом, в одном из них тут же появилась фигура Никишина… и тут снизу полыхнуло пламенем, разорвав БМД как консервную банку и подбросив башню взрывом высоко вверх.

Последняя БМД взвода стояла на месте под градом трассирующих пуль немецких пулеметов и как-то неуверенно ворочала облепленной масксетью башней с лежащим на сети телом одного из бойцов.

Открыть огонь её наводчик-оператор, к несчастью, так и не сумел. Метрах в пятидесяти от местонахождения первого орудия в кустарнике у дороги мелькнула вспышка выстрела второго, и немецкий артиллерийский взвод изрешетил БМД как на полигоне, наперегонки всадив в машину с десяток снарядов и всего лишь пару раз промахнувшись.

Экипаж получил команду покинуть машину уже после третьего попадания, что наводчик проделал вполне успешно, причем даже сумев утащить с собой тело товарища.

БТР-Д стоял на вершине и молчал, на броне рядом с пулеметом неподвижно лежали трупы.

Отчаявшись, я выскочил из окопа и побежал к нему, не обращая внимания на непрекращающийся пулеметный огонь.

Забрызганный кровью «Корд» был исправен и даже снят с предохранителя. Злобно выругавшись по мешающей масксети, я развернул пулемет на пушку у дороги, успев удивиться, подводя угольник к торчащему из кустарника щиту, – не с трофейных ли сорокапяток нас постреляли и… тоже не успел выстрелить. Что-то ударило меня в челюсть, руку, живот, ногу, и я завалился на торчащее в люке тело пулеметчика, теряя сознание.

Пришел в себя я от резкой боли уже на земле рядом с бронетранспортером, очнувшись и застонав, когда меня с него сбросили. Вокруг меня и на машине находились немцы.

Ближайший из них, крепкий молодой парень в мышином мундире с закатанными рукавами и с набитой пучками травы сеткой на каске лениво наступил мне на руку, которой я попытался вытащить пистолет, пригляделся к оказавшемуся живым врагу, что-то спросил в сторону, выслушал ответ, пожал плечами и поднял свой маузер.

Последним моим чувством, уже при взгляде в ствол немецкой винтовки, была глубочайшая обида – все должно было случиться совсем не так!..

Вспышка…

…Грохот грома. Я сижу на башне БМД и смотрю в закрытые очками «Revision Sawfly» глаза ухмыляющегося сержанта Никишина.

– Как бы нам под первую в этом году грозу не попасть, товарищ лейтенант!

Грохот грома, вспышка, и моя БМД летит куда-то в тартарары, ломая непонятно откуда взявшийся вокруг подлесок…