Грибники 1,5. Вложенное пространство

– А он ещё не приходил, – сказала Мария Семёновна, хлопотавшая на кухне. – Утром ушёл в горы за насекомыми, и вот уже три часа дня… я уже тревожиться начала.

Джафар задумался. С одной стороны, хотелось есть. С другой стороны – и он начал испытывать беспокойство. Гулять по весенним горам в одиночку – та ещё затея. Хотя Леша – человек осторожный, должен знать окрестности…

Нет, все-таки следовало его поискать.

Вернувшись наружу, Джафар долго рассматривал горы с самой высокой точки, однако никого крупнее кекликов не заметил.

Тогда он начал вспоминать, каким маршрутом обычно ходил Эйзен. Выбор получался небольшим.

После двадцати минут пути вниз по серпантину нашлась сумка, с которой Эйзен обычно ходил ловить насекомых – забытая возле колючего куста. Вниз от нее уходил довольно крутой откос, заросший облезлыми деревьями. Джафар прошел несколько шагов дальше и всмотрелся.

Всю нижнюю часть откоса занимала осыпь, изобилующая мелкими корягами и срывавшаяся в пропасть.

А на самом ее краю, на спине, запрокинув голову, лежал герцог. Его левая рука, поднятая над головой, сжимала какой-то тонкий корень, а правая бесполезно упиралась в зыбкий каменистый грунт. Когда Джафар остановился наверху, Эйзен пошевелился, и два мелких камешка выскочили из-под его руки и подпрыгивая унеслись вниз.

– Не двигайся. – сухо приказал Джафар, надеясь, что слова до него докатятся. – Это я.

А сам лихорадочно соображал, что же делать. Даже без изучения физики и сопромата было понятно, что дела у герцога так себе.

Эйзен с явной осторожностью набрал воздуха и выдохнул:

– Там… в сумке…

Камешки заскользили активнее, и больше герцог ничего не говорил и даже пытался не дышать. Было ясно – если хоть немного нарушить равновесие системы, его ноги окажутся за краем, и корень, за который он держится, не выдержит.

Через секунду Джафар уже открывал сумку. Тонкая альпинистская веревка – очевидно ее Лешка имел в виду. Вернувшись, Джафар нашел подходящую ползучую сосну, перекинул веревку через нее и завязал петлю.

Стараясь не смотреть на цель, обвязался вторым концом веревки и начал, притравливая первую часть, медленно спускаться по осыпи.

В другое время он бы не решился на такое без дополнительной страховки, но сейчас для Эйзена каждая секунда могла стать последней. Интересно, сколько он уже тут лежит? И камни под ним в крови – явно травмирован.

За краем осыпи пространство терялось в плывущем тумане, иногда открывавшим в своих прорехах острые скалы.

Веревки не хватило. Буквально на полметра, но не хватило, и Джафар пожалел, что сложил ее вдвое.

Эйзен был тут; бледный и холодный, он вцепился в корень онемевшей рукой и не открывал глаз.

– Яша, – прошептал он, почувствовав, что тот замешкался. – Не рискуй понапрасну.

– Помолчи, – буркнул Джафар, соображая, как можно удлинить веревку. Получалось, что только за счет собственного тела.

Выругавшись, он закрепил петлю на запястье и начал развязываться.

– Держись, – бросил он Эйзену. – Мы не упадем. В крайнем случае повиснем.

– Было страшно умирать одному, – улыбнулся Эйзен. – А теперь ты со мной. И ты спасешься. Мне кажется, это было то, чего я всю жизнь желал: умереть, когда кто-то рядом. Кто-то очень важный для меня.

Шепот его эхом разносился по ущелью. Оно было готово принять его любым и превратить в себя.

– Я очень тронут, но лучше заткнись, – Джафар потянулся и, уже лежа, примеривался к запястью Эйзена. Он видел как рука герцога скользит, и понимал, что тот уже перестал ею что-либо чувствовать.

А в следующий момент стало понятно, что жизнь господина Раунбергера спасет только резкий бросок вперед.

Джафар прыгнул, надеясь, что сделанная им петля сработает как надо.

*

Удержать кого-то за руку над пропастью, не имея точки опоры и будучи только привязанным за ногу – задача для сверхчеловека. Джафар жалел о каждой пропущенной им тренировке, ругался, но держал.

Эйзен, бледный как сама осыпь, почему-то не хныкал, а только тяжело дышал от боли и отчаяния. И все же – улыбался.

– Если… отпустишь, – сказал он, – я… не обижусь.

– Черта с два! – рявкнул Джафар и дернул его вверх, рискуя вывихнуть и собственную руку тоже. – Срал я… на твоё… прощение.

Секунд двадцать борьбы на пределе сил – и вот уже Джафар, обвязав герцога, аккуратно перебирает веревку, двигаясь вверх. А мог остаться без пальцев, думает он. Веревка-то тонкая. Чертовы альпинисты.

Прочие мысли не посещали.

…Добравшись до тропинки, оба рухнули на колени. Эйзен, три часа пролежавший в одной позе, теперь, сменив ее, всхлипывал от боли, но продолжал все так же улыбаться.

Избавившись от веревки, Джафар схватил его за плечи, притянул, прижал к плечу и некоторое время стоял так, осознавая, что явная опасность позади. Эйзен был холодный; и теперь его колотило так, что говорить он не мог. Руки, сомкнутые на его спине, ощущали скользкое, липкое. Спина, очевидно, была в клочья. И если схлынет адреналин, спасённый может не дойти до дому.

– Лешка, Лешенька, – шептал Джафар, надеясь, что его все еще слышат, хотя и не очень в это веря, – ты только не отключайся тут, хорошо? Ты на дороге, мы вместе на дороге, мы спаслись… сейчас ты попробуешь встать на ноги… медленно… медленно встаем… голова кружится, да… и глаза открой… вот… видишь, это я.

Он придерживал Эйзена за локти; тот стоял, хотя его и пошатывало.

– Теперь мы должны дойти до дома, – сказал Джафар. – Полтора километра всего… закинь руку мне на плечи… и мы идем.

– Ага, – сипло отозвался герцог. – Я в этом… в сознании.

И, закусив губы, сделал шаг.

Передвигался он плохо – постоянно оступался и сильно хромал, однако вид у него был блаженный и даже эйфорический.

– Марии Семеновне не говори, – попросил он, когда они доковыляли домой. – Не надо ей волноваться… Ты сможешь… обработать и зашить?

Джафар посмотрел на него.

– Я, конечно, попытаюсь… но ты уверен, что тебе хватит одного меня? Что тебе не надо в нашу клинику, к Феликсу?

– Я себя со спины не вижу, – тихо ответил Эйзен. – Но до клиники точно не дойду в таком виде. Я не чувствую ни рук, ни ног… Мне надо вколоть… там несколько ампул, в холодильнике… это кровоостанавливающее.

– Она у тебя плохо сворачивается? – осенило Джафара.

– Иногда да. Врачи считали, что это синдром Виллебранда. Но странный. В слабой форме, но если я получаю серьёзную рану – ножевую, например, или огнестрельную – шансы сдохнуть у меня чуть выше среднего. А иногда она ведёт себя нормально, и сворачивается быстро, но с чем это связано, я пока не понял. Я пил препараты, но сейчас их плохо переношу.

– Это как гемофилия?

– Не в такой… степени. Почти незаметное неудобство, если речь не идет о… тяжёлых состояниях. Зато может наследоваться по аутосомно-доминантному типу. То есть, не каждая женщина захочет от меня детей. Аська вот не хотела…

– Это многое объясняет, – отметил Джафар.

– Это объясняет практически все, Яша, – сказал Эйзен с глубокой печалью. – Это объясняет много из того, что я делаю.. и чего не делаю.

Джафар задумался.

– То есть, когда ты летал со мной, ты рисковал куда сильнее, чем я. И если бы тот бандит порезал тебя…

– Я бы с большой вероятностью быстро помер.

Эйзен стянул остатки футболки, превратившейся в лоскуты, и оперся на кушетку.

– Неслабо, – присвистнул Джафар, оценив масштаб повреждений. – В основном ссадины и царапины, но парочка глубоких. И колючки.

*

– Если шипы длинные и глубоко воткнулись, лучше разрезать раневой канал, а потом промыть. Столбняк и газовая гангрена – не тот опыт, которого мне бы хотелось, – говорил Эйзен слабым голосом.

Он лежал на животе, подстелив под себя застиранную тряпку и руководил собственным исцелением.

Джафар, как и многие люди его склада, был остро сентиментален, и теперь волны глубочайшей жалости к Эйзену терзали его при переходе от одной процедуры к другой. Поначалу даже мутило, но потом он сосредоточился на задаче, и прошло.

– Сначала я не сходил с тропы, – досадуя на себя, рассказывал герцог, – но потом увидел бархатницу, хотел глазки посчитать, а они мелкие… не смотрел под ноги и попал в осыпь.. Начал тормозить спиной об камни и колючки… доехал до края обрыва. Внизу пропасть. Вставать нельзя, потому что ещё полметра и сорвусь. Долго думал о жизни и бесславных вариантах ее завершения. Но верил… что ты меня найдешь. Если бы не верил, наверное, не ждал бы…

– Дурак.

В этот момент можно было бы соврать, что Джафар что-то чувствовал. Ведь снились же ему сторны, может, и Эйзен, попавший в беду, каким-то образом пробился бы в его телепатический канал.

Но ничего такого Джафар припомнить не мог. Просто совпадение, что он пришел именно сегодня.

Отставив пустой пузырёк с перекисью, он взял иглодержатель, зарядил иглу.

– Сейчас больно будет. Тебя же, балбеса, на четверть длины шить надо.

– Я потерплю.

…Глядя на зашитого и заклеенного в разных местах Эйзена, присохшего к пропитанной кровью и перекисью тряпке, Джафар, никогда особенно не увлекавшийся медициной, ощутил не только ужас, но и гордость за дело своих рук.

– Я сделал со всей возможной аккуратностью, – сказал он. – Но на заднице шрам все равно останется. Туда, считай, каменная стрела воткнулась. Но ты там можешь ещё одну татуировку сделать… А эту-то ты как пережил?

– Вколол препарат и сделал. Правда, заживало долго, но девушкам нравится.

Эйзен, аккуратно завернувшись в простыню, встал и начал отдирать от себя подстилку.

– Я тебе руки не обработал, – вспомнил Джафар, глядя на бледного, похожего на кокон герцога.

– Ну это я сам, – Эйзен сделал шаг и пошатнулся.

– Нет уж, – сказал Джафар. – Ты сесть можешь?

Герцог сел. Это было так больно, что у него снова потекли слёзы.

Опустившись на колени, Джафар взял его стёртые о камни руки и осторожно оттирал их перекисью, капая на себя и на клеенку.

Года в четыре он был жесток: кидал камнями в птиц и убивал лягушек. Потом мать научила его сопереживать всему живому, и он стал таскать домой котят и птенцов. Он спасал все, что видел. Когда отец его женил, Джафар очень сильно пытался понравиться собственной жене: перечитал массу книг на тему как доставить женщине удовольствие в постели, весьма в этом преуспел и даже научился отличать ее настоящие эмоции от имитаций. Какое-то время он даже пытался спасти собственную жену от ее собственной фальшивой личности, но вскоре сдался. И вспомнил, что жестоким и холодным быть легче. После тюрьмы в его душе все перемешалось, накопленное сострадание включалось по любому поводу, и вот теперь, при виде серого от боли лица Эйзена, захлестывало до полной потери соображения.

– Судьба явно противится нашей экскурсии за Ворота, – сказал он. – Придется мне остаться здесь и охранять тебя от нее.

Эйзен закрыл глаза. Он был согласен с чем угодно и руки больше не выдергивал.

*

Швы с герцога Джафар снял через десять дней, и Эйзен тут же уехал на большой научный конгресс, с которого вернулся на двое суток позже запланированного – невыспавшийся и слегка отёкший.

– Мы с Сашкой за тебя волновались, – с упреком сказал ему Джафар. – Ты не предупредил даже. И телефон выключил.

– Я потом написал, что со мной все в порядке, – нехотя отвечал Эйзен. – Просто коллеги… пообщаться надо было.

– И побухать, – снова упрекнул его Джафар.

– А как без этого обойтись, – парировал Эйзен, – если в обществе дамы, и в числе них та, которая мной заинтересовалась? Пришлось с ними пить.

Джафар поднял бровь.

– Надеюсь, все было не зря? – светски поинтересовался он.

– Формально – да, – вздохнул Эйзен, – но… как-то… тускло. То есть, дама довольна, но про самого себя я не уверен.

Джафар усмехнулся. Армия некогда одарила его огромным количеством социальных связей разного рода и разной степени близости, поэтому он мог бы многое объяснить затворнику Эйзену про то, как могут выглядеть дамы на фоне его немного истерического траура. Траура, в который он явно загонял себя насильно. Однако тот же опыт научил его, что опыт чужой, облечённый в слова – последнее, что от него хотят услышать. И что лучше молчать, если не спрашивают. Ибо бьющиеся головой о стену делают это не для того, чтобы ее пробить, а чтобы полнее ощутить реальность.

– Хорошо, что это была хотя бы дама, – не удержался он.

– Такая оценка была бы уместна в случае достижения мной эволюционного преимущества, – съязвил герцог. – Но я его не планировал, так что в принципе все равно, дама это, кушетка, амфора или забор.

– Не всегда, – сощурившись, Джафар на секунду посмотрел налево и вверх – туда, где у людей обычно хранятся воспоминания. – Иногда прочие варианты… э… вполне приемлемый переходный вариант между ступенями… как его… психического онтогенеза. Он ведь не останавливается, пока ты не умрешь, Эйзен, – теперь Джафар смотрел в глаза собеседнику. – Говорят, – изобразил он назидательный тон, – движение – это жизнь.

– Это смотря, куда двигаться, – заметил Эйзен, удивлённый словосочетанием «психический онтогенез». Оно выглядело покушением механика на его, биолога, смысловую территорию.

– Не обязательно куда-то, – глубокомысленно продолжал Джафар. – Иногда можно просто выбрать… некую… довольно короткую амплитуду. Тоже бывает неплохо.

И снова посмотрел на герцога невинным взором.

– У меня длинная амплитуда, – на всякий случай огрызнулся тот.

Джафар, все ещё пребывая с абсолютно каменным лицом, вытер левый глаз.

– Ваша светлость, я, конечно, по натуре питекантроп, но даже в моей пещере на стене была заповедь о том, что меряться амплитудами – последнее дело.

Эйзен нахмурился.

– Вот отведу тебя, распутника, за ворота, и там оставлю, – пообещал он.

– Это ещё кто из нас распутник! – обиделся Джафар. – Моя аскеза, между прочим, куда длиннее… твоей амплитуды.

Герцог заржал первым.

– Завтра, – сказал он с некоторым усилием, – пойдём на экскурсию в другой мир.

– Пойдём, – кивнул Джафар. – Слушай, а эти браслеты… они правда мне?

– Да, – кивнул Эйзен все ещё ошеломлённо. – Пусть у тебя будет что-то… помимо самого Джафара.

Глава 5. Барьер

– И где тут нужно встать, чтобы не исчезнуть?

– Да хотя бы вот… Раз, два…

– Нет, погоди. Может, нужно сказать «один»?

– Яша, не дергай меня. Теперь все заново пересчитывать. Один, два…

– Три.

Они шагнули за черту.

В тоннеле было сухо, прохладно и сумрачно; песок под ногами что перед чертой, что за ней не менялся, словно и не было никаких барьеров и вложенных пространств.

– Мы не исчезли, – сказал Джафар, вытирая кулаком вспотевший лоб и нервно приглаживая отросшие за полгода волосы.

– Или исчезли, но не заметили этого, – как и полагается ученому, дополнил вероятности Эйзен.

Они вышли и медленно двинулись по дороге прочь от выхода. Пока ничего, кроме травы и обрамляющих дорогу деревьев видно не было.

– Не, я б заметил, если б исчез, – не согласился Джафар. – Есть некоторая разница между тем состоянием когда ты есть, и когда тебя нет.

– Это разница надуманная, – обрадовался Эйзен возможности возразить. – На самом деле есть я, или меня нет – глобально ничего не поменяется.

– Эйзен, ты демагог, – продолжал Джафар моделировать переход дискуссии в бытовой спор. – Вот если я исчезну, а ты останешься, вашим собирателям будет не на чем летать из Солнечного.

– А если исчезну я, нашим собирателям станет незачем вообще приезжать в Солнечное.

– Набьем себе цену? – Джафар пнул небольшой камень, и тот улетел в траву.

– Чур я полезней, – обрадовался Эйзен.

Небо над их головами было облачным, и существовало ли на нем солнце, сказать было трудно.

– А я вредней, – похвастался Джафар.

– Так не честно, – упрекнул его Эйзен за переворот критериев.

– Мы в другом мире, здесь честности может и не быть, – объяснил Джафар.

Дорога из пещеры уходила в поле и терялась на горизонте, в каких-то едва видных из-за дымки постройках.

– Ты хочешь сказать, что каждый, где бы он ни вошёл в тоннель, в итоге попадает в одно и то же место? – спросил Джафар.

– В документах так, – кивнул Эйзен.

– То есть, теоретически мы можем встретить здесь человека, зашедшего сюда, допустим, из тоннеля в Норвегии? Или в Африке?

– Возможно. Но никто не проверял. Кроме того, мы могли попасть в один день, а ему предъявили другой.

Эйзен наступил в ямку, поморщился; сразу зачесалась спина. Она заживала, но ее состояние ужасно раздражало, особенно если сверху требовалось надеть куртку и плотной ткани и долго в ней ходить.

– А как это возможно? – спросил Джафар.

– А как возможен межпространственный переход?

Эйзен попробовал почесаться курткой, дёргая ее за полы то вправо, то влево. Снимать было лень, а в плотных рукавах не дотянешься.

– Ладно. Но солнце-то хоть наше?

– Пишут, одно. В том смысле, что не два. И спектр белый.

– А если тут оно радиоактивное? – Джафар покосился на однородно-серое небо.

– В следующий раз возьмём дозиметр, – пообещал Эйзен, все-таки снимая куртку и дотягиваясь рукой до правой лопатки.

– Следующего раза может и не быть, – в своём стиле заметил Джафар, с интересом наблюдая за мучениями герцога. – Помочь, не?

– Ладно, – вздохнул тот.

Джафар подошел и расправил на плечах Эйзена смятую рубашку.

– Давай координаты… Вот здесь?

*

– А если мы выйдем в Норвегии? – спросил Джафар, когда Эйзен снова надел куртку.

Они приближались к городу.

– Так не бывает, – Эйзен с интересом оглядывал сводчатые стены. – Где вошли, там и выходят обычно.

– Любопытный ты, Лёша. Я б сто раз подумал прежде чем сюда лезть.

– Напоминаю – ты хотел умереть, – сказал Эйзен.

– Так это смерть, она простая и понятная. А тут – неведомое.

Эйзен обернулся.

– Что понятного в смерти, Яша? Ты хоть раз в этой жизни умирал?

– Нет, но я видел, как это делают другие; ничего сложного.

Джафар пожал плечами; они двинулись дальше.

– Ты можешь умереть и тут, – сказал Эйзен с некоторым беспокойством.

– Я не хочу умирать в чужом мире, Лёша, – воспротивился Джафар. – Я хочу в своём.

– А какая тебе после смерти разница?

– Умирая, я буду бояться, что разница есть. Не самое лучшее настроение перед кончиной.

– Может, ты в этом мире уже умирал, только раньше. А может, и я тоже.

– Мы можем найти свои могилы, как думаешь?

– Если это было сто миллионов лет назад, то едва ли. А вот если в прошлом году…

– Тут вообще есть прошлый год?

– Был. Но, видимо, уже прошёл. Потому что сейчас, если мои глаза меня не обманывают, идёт год текущий.

– Или день.

– День в году.

– Я ещё по твоей игре в шахматы понял, что ты – безупречный логик, – Джафар поддержал Эйзена под локоть, когда тот снова оступился.

– Я и человек хороший, – сообщил Эйзен, одарив его лучезарным взглядом.

– Я лучше, – попытался сказать Джафар с некоторой капризной строгостью, но в итоге тоже улыбнулся.

Перед ними был мост; оставалось перейти через ров и оказаться в городе.

– Ты можешь умереть и тут, – сказал Эйзен с некоторым беспокойством. – Я не хочу умирать в чужом мире, Лёша, – воспротивился Джафар. – Я хочу в своём.

Разгуливая по переулкам другого мира, они поднимались в покинутые здания, почти не тронутые временем. Даже пыли на поверхностях и предметах практически не встречалось, а бумаги выглядели так, словно их только что выбросили.

– Вот оно, это учреждение.

– Это целый комплекс.

– В том-то и дело. Комплекс. Город без людей, застрявший во временном парадоксе.

…Поднявшись на третий этаж, как им показалось, жилого здания, Эйзен с Джафаром долго ходили по комнатам, погружаясь в письменные и визуальные свидетельства бытия людей, так похожих на тех, которые жили по ту сторону тоннеля. И в то же время непохожих.

В самой дальней от тоннеля точке возвышалось чёрное здание, напоминающее зиккурат.

– «Императорский музей», – с трудом утихомирив пляшущие перед глазами буквы, прочитал Эйзен. – Зайдём?

И они зашли.

При «жизни» музей явно содержал много интересного: произведения искусства, ремёсел, интересные документы. Теперь же он был разграблен.

Остались только некоторые записи, фотографии и не представляющие особой ценности – по меркам забарьерного мира – мелочи. Пришельцы изучали их минут двадцать, обсуждая черты сходства и различия миров.

А комнате технологий нашлось нечто такое, что и вовсе перевернуло впечатления о мире за Барьером.

В полутемном зале размещалось два прозрачных куба.

Один из них, словно трехмерный экран – а скорее, выхваченный из неизвестного места кусок пространства – представлял часть интерьера жилой комнаты. Посетители могли увидеть стол, несколько стульев вокруг него, посуду – похожую на земную, но тёмную и странную – и троих людей, которые за этим столом пили чай.

– Голограмма? – спросил Эйзен, подходя к краю композиции.

Джафар схватил его за руку и оттащил прочь.

– Нет, – тихо сказал он. – Что-то другое. Они непрозрачные.

– Но… как?

– Другой мир, другие технологии.

– Выглядят, как живые.

Люди в прозрачном кубе двигались, демонстрируя обычный, неинтересный кусок быта. Наблюдая за ними, Эйзен понял, что их время идет по кругу, и цикл составляет около десяти минут, по истечении которого все их движения повторяются сначала.

Понаблюдав три таких цикла, он заметил, что один из людей, первые два цикла ставивший свою чашку четко в мокрый круг на столе, на третий раз поставил ее чуть левее.

А потом, проходя своим обычным маршрутом – от чайника мимо двух стульев, похожих на венские – не скользнул взглядом по краю своего бытия, а поднял взгляд и посмотрел в глаза Эйзену.

– Господи…

Отскочив назад, герцог больно стукнулся о колонну.

Джафар обернулся.

– Яша, – замирающим голосом произнес Алексей, – они… они живые!

Джафар бросил попытки прочитать табличку на соседнем экспонате и подошел к кубу.

– Один, – срывающимся голосом пояснил Эйзен, – на меня посмотрел! Господи… я думал… все это иллюзия… все это вложенное пространство… все эти строения… они могли просто быть древними… но эти… это… откуда оно?

Некоторое время понаблюдав, Джафар сказал:

– Они похожи на актеров одной сцены. Их временной отрезок каждый раз запускается заново, и они живут его как в первый раз.

– Но в то же время не в первый, – подхватил Эйзен. – Вселенское время… текущее мимо них. Оно влияет. И если для них это один и тот же цикл, то для стороннего наблюдателя, то есть для нас, он поделен на множество, которое выстроилось перед нами в ряд.

– Самое ужасное, если они помнят все свои предыдущие циклы.

– Не может этого быть, Яша! – горячо возразил Эйзен. – Скорее всего им до сих пор кажется, что они в своем мире и пьют чай первый раз…

– А на самом деле они здесь испокон веков.

Беловолосый человек, сидящий неподвижно, внезапно скосил глаза и посмотрел. На этот раз на Джафара.

– Такое чувство, что он меня видит, – сказал Джафар, отодвигаясь. – Знаешь… мы ведь сами можем быть этими людьми. Ну, когда у нас дежа вю, например. Возможно таким образом нам приоткрывается истина о том, что мы сидим в таком же кубике и делаем что-то в миллионный раз.

Эйзен, не отрывая взгляда от содержимого куба, сделал несколько шагов вперед.

– Стой! – Джафар дернул его обратно. – Не надо. Если это другое время, то сквозь него проходит энергия страшной силы. Она тебя разорвет.

Подобрав с пола цементный обломок, коих повсюду валялось в изобилии, они отошли в угол, и оттуда запустили обломок в куб.

Едва коснувшись прозрачной грани экспоната, кусок бетона покраснел и взорвался плазмой.

Куб покачнулся, и люди, словно преломленные водой, на мгновение исказились тоже.

Герцог вспотел и перекрестился.

– Больше ничего не кидаем, – сказал Джафар. – Чтобы создать такой временной феномен, нужна огромная гравитационная аномалия. И если мы что-то в ней испортим… нас никто не найдет. Да и нечего будет искать. А может, и некому.

Они помолчали.

В полумраке зала крутилась неутомимая серая моль.

– Я тут еще кое-что нашел, – сообщил Джафар, пытаясь утянуть Эйзена подальше от обитаемого куба. – Написано, что это «образец процесса преобразования» или как-то так. Вот, смотри.

Эйзен посмотрел.

Над еще одним черным постаментом висел второй прозрачный кубик, стены которого, казалось, состояли, как и у первого, из пространственных вибраций.

Внутри стояла большая кошка, похожая на тигра или ягуара. Лапы ее были каменными, а голова принюхивалась к чему-то неведомому и смотрела вполне живыми глазами – жёлтыми, со звездчатым зрачком.